Спирт обжёг горло, но вода смягчила ожог.
Роман кашлянул. На его глазах выступили слёзы.
– И впрямь питьё титанов…
– Закусывайте, Роман Алексеевич. – Клюгин подвинул тарелку с мочёными яблоками.
– Merci…
Роман принялся за яблоко. Оно оказалось кислым и безвкусным.
Клюгин, между тем достав из кармана пожелтевший костяной мундштук, легонько постучал им по графинам:
– Вот. Без этих двух сосудов обедать не сажусь. Мои альфа и омега.
– Пьёте чистый спирт?
– Да. И не говорите только, что он хуже всяких поповских настоек! Эти разные доморощенные наливочки да ликёрцы, – он презрительно скривил рот, – эдакие подслащённые духи. Терпеть не могу…
– Да, непраздничное у вас настроение, – усмехнулся Роман.
– Не в настроении дело. Нет ничего чище, проще и здоровее спирта. И не спорьте с медиком. Лучше расскажите-ка, что нового в столице? Я слышал, недавно был процесс над политическими?
– Да, был. Правда, я не знаю подробностей. Знаю только, что все осуждены, и надолго.
Клюгин пространно вздохнул, многозначительно кивнув своим массивным лбом:
– М-да-а… Плетью обуха не перешибёшь. Ну да ничего. Сибирь – это горнило для настоящих людей. Свинец, олово, всякая дрянь – всё в ней расплавится и сгорит, а сталь закалится. И кто знает, кто знает….
Он снова вздохнул и, неожиданно усмехнувшись, спросил, глядя на Романа своими карими мутноватыми глазами:
– А вы сочувствуете этим политическим?
Роман пожал плечами:
– Я… в общем сочувствую, хотя, честно говоря, давно уже равнодушен к политическим и к государственным проблемам.
– И правильно, – махнул рукой Клюгин, – надоело всё. В наших российских топях, по-моему, ещё лет сто настоящей демократией не запахнет. Как гнули мужички спину при царе Горохе, так и гнуть им. Скука смертная эта наша Русь. Скука…
Он снова наполнил две рюмки спиртом и две – водой.
– Постойте-ка, – проговорил Роман, вспоминая, – от кого же я совсем недавно слыхал то же самое? Скучно, скучно в России… Господи, да от Зои Красновской… конечно.
– Зоя Петровна? Она здесь? – равнодушно поднял глаза от рюмок Клюгин.
– Да. Была здесь.
– Что, уехала?
– Уезжает. В Англию с мужем. Ей, как и вам, в России скучно.
– Ну, в Англии не веселей. Лорд с восковым лицом и жестами машины не веселее нашего Дуролома. Тоже тоска порядочная.
– Тоска? А где же, позвольте спросить, не тоска?
Клюгин усмехнулся, поднимая свою рюмку и глядя сквозь неё на Романа:
– Да нигде.
И снова беззвучно и ловко опорожнил обе рюмки.
– А-ах. Славно, – качнул он головой, не притрагиваясь к яблокам. – Пейте, молодой человек, это промывает перистальт и мозги лучшим образом…
Роман хотел было отказаться, но лёгкий хмель снова проснулся в нём, и он совершил процедуру выпивания, на этот раз гораздо удачнее.
Тем временем Клюгин, извлёкши откуда-то полдюжины папирос, положил их на стол, одну из них размял и вставил в мундштук. Роман достал свой портсигар и спички. Они закурили.
После недолгого молчания Клюгин спросил:
– Так как же ваша столичная жизнь?
Роман усмехнулся:
– По всей вероятности, кончена. Начинается моя сельская жизнь. Так что теперь мы с вами compagnons dans la misere.
– Ну, ну, – улыбнулся Клюгин, затягиваясь из мундштука, который он держал между большим и указательным пальцами. – И на какое же время эта ваша сельская жизнь? На неделю? На месяц?
– Навсегда, – твёрдо и серьёзно сказал Роман.
– Вы хотите жить здесь? – спросил Клюгин без тени удивления.
– Да. Я взял расчёт. Теперь буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством.
– И вы готовы к этому?
– Готов.
Клюгин равнодушно пожал плечами:
– Ну а что… Коли не наскучит – живите. Всё равно где гнить – в городе или в деревне.
– Я с вами не согласен, Андрей Викторович. Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, я буду жить. По-настоящему. Буду работать, читать, писать картины. С вами беседовать.
– Ну, ну, – кивнул лбом Клюгин, затягиваясь папиросой с характерным для него шипением.
В его голосе не чувствовалось ни одобрения, ни осуждения.
Он курил, откинувшись на спинку стула, и глядел мимо Романа, словно рассматривая, хорошо ли скроено плечо его пиджака. За эти годы лицо Клюгина стало более вялым, морщинистым и бледным, а голова, казалось, ещё увеличилась. Роман вспомнил, как сегодня Клюгин не ответил на его христианское приветствие, и спросил: