Пролитая вода

Солнце, только начиная подниматься, светило вдоль улицы. Холодный и ясный свет проходил сквозь повисшие ветви березы – казалось, вот-вот налетит ветерок и оживит воздух. Тенишев подумал, что сейчас и начинается настроение дня, и он может сделать его таким, каким захочет, только надо оглядеться вокруг себя, и время пойдет веселей и объяснимей, соединяя весь день в одно чувство. Но он сидел неподвижно, словно оцепенев, и с каждой минутой ему все больше казалось, что уже поздно догонять то время, в котором медленно разворачивался ясный, но чужой день.

Улица наполнялась привычным шумом: заскрипели чьи-то ворота, звякнули ведра у колодца. Тенишев поднялся, чтобы уйти в дом, и увидел, как по полевой дороге, скатываясь к деревне, быстро едет телега. Пыли за ней не было: песок дороги за ночь уплотнился под туманом. Лошадь бежала рысью, и Тенишев подумал, что это едут цыгане. Телега остановилась у крайнего дома, заброшенного и словно отодвинутого всей улицей в сторону поля.

Вспомнился день, когда суетились там люди, нагружая стоящую рядом машину. Кузов был полон – мужик наверху все не мог найти места для стула, потом перевернул его, засунул спинкой вниз между какими-то шкафчиками. Издалека ножки стула были похожи на засохшую ветку яблони за домом. Кто-то подошел к ставням – закрывать. Просмотрел их снизу вверх, попробовал рукой отделить от стены. Мужик с кузова крикнул что-то, тот, у окна, оглянулся и пошел во двор, возвратившись с топором и досками, чтобы забить окна. И слышными стали те слова, которые кричал мужик с кузова: «Просто так, для красоты», – о ставнях, которые и не могли закрыться. Машина уехала, мужик на ходу высунулся из кабины, показывая на дом и грозя пальцем стоящим поодаль детям. Машина удалялась по улице, ставшей сразу короче.

Потом в этом доме и поселились цыгане – время от времени уезжая и приезжая, становясь похожими на тех, кто уезжал перед ними.

Вечерами горел в саду костер, струились вверх искры, шевелились вокруг тени, и казалось, что на улице темнело быстрее. Окна в доме не отсвечивали, потому что были все так же забиты досками. Деревенские начали было ходить к цыганам, носить их детям молоко, но цыгане менялись через несколько дней – одни внезапно исчезали, приезжали новые – и местные, устав, наверное, каждый раз по-новому знакомиться, не приближались больше к этому дому. Однажды у старухи Марфы, жившей по соседству, пропала курица, и Марфа, недолго думая, пошла к цыганам – искать пропажу. От костра воняло палеными перьями, вода в котле начинала закипать, и старуха собиралась уже закричать, чтобы слышно было на всей улице, но не успела. Цыган, смазывающий колеса телеги, увидев ее и все сразу поняв, ловко схватил проходившего рядом мальчонку – своего сына, – поднял его вверх, перевернув вниз головой. В другой руке у него вдруг оказался топор. Негромко и твердо, глядя на Марфу, цыган сказал:

– Смотри, тетка, я ему руку отрублю, чтоб не крал.

Марфа попятилась, онемела и только на улице заголосила: «А ратуйте, люди добрые!» Когда сбежались соседи и Марфа кое-как объяснила, все показывая рукой на дом, увидели, как из-за угла выскочил мальчик и побежал, не оглядываясь, по дороге. Руки у него были целы. А через какое-то время выехала и телега, на которой сидела вся цыганская семья. Цыган ни на кого не смотрел и молча подергивал вожжи. А мальчик остановился в поле, подождал телегу, забрался в нее на ходу, и видно было, как он уселся рядом с отцом.

Кто-то выругался, кто-то засмеялся, и постепенно все разошлись. Марфа сидела на лавочке у своего дома, плакала и вытирала глаза фартуком.

Вспоминая все это, Тенишев вдруг подумал о том, что ожидание чьего-то приезда, застывшее вчера в горящих окнах его дома, могло относиться и к цыганам, и не приедь он сюда год назад, может, они выбрали бы себе именно этот дом.

Он представил, как сейчас располагаются цыгане в том крайнем доме, как уменьшается телега, тая под руками многочисленной семьи, и даже захотелось услышать этот веселый шум приезда. И сразу вспомнил, как оказался там однажды.

Он шел тогда из леса, прогуливаясь, как любил это делать по вечерам, чтобы вернуться в деревню на закате. Подходя к речке, услышал всхлипы. И когда был уже на самом берегу, понял, что в этих бессловесных всхлипах – просьба к кому-то несуществующему: спасти. В воде барахтался цыганенок, поднимая вокруг себя мутный ил со дна. До берега и в одну, и в другую сторону было метра по три, но мальчик не мог почему-то сдвинуться с места, словно кто-то тянул его за ноги. Тенишев рванулся вниз и уже скоро вытаскивал мальчишку на берег, не понимая, почему тот вырывается. Тенишев ожидал, что мальчик будет лежать, отдыхая – казалось, у него не осталось сил, – но тот сразу подхватился и побежал к деревне. И Тенишев побежал за ним, молча, не понимая еще, что случилось.

Когда он стоял уже возле телеги, напротив цыгана-отца, а цыганенок плакал, Тенишев почувствовал себя виноватым. Он вспоминал мутную воду и траву, по которой они бежали, и чувствовал, что вмешался во что-то, непонятное для него. Цыган обернулся к костру, постоял неподвижно, потом стремительно, подпрыгнув, как бы опрокинулся к Тенишеву, прошипел:

– Что тебе надо?

Стало тихо, и только глаза цыгана, казалось, все спрашивали и спрашивали: «Что надо?» Тенишев остолбенел, сил не было даже оглянуться на телегу, за которой спрятался цыганенок, хотелось что-то сказать, но слов не было, только руками он показывал на речку, на телегу – чтобы успокоить жуткие глаза цыгана.

Потом, вернувшись домой, Тенишев сушил одежду, долго не спал, а утром, когда вышел на крыльцо, увидел цыганенка. Шевельнулась мысль: «Вот сейчас я все узнаю», – но цыганенок, словно ничего не было вчера, стал просить:

– Молока дайте, – и смотрел прямо в глаза.

Тенишев завел его в дом, дал банку с молоком, которое он брал у соседей, – и было стыдно за себя. Он так и не смог спросить у цыганенка о вчерашнем, дал еще денег и остался один в доме, сидя на диване с широко открытыми глазами, пока не глянул на часы и не понял, что пора в школу.

Тенишев ждал несколько дней, что цыганенок придет еще, и хотел его расспросить, но цыгане неожиданно уехали.

И сейчас Тенишев подумал: а вдруг это приехала та самая семья, и та же телега стоит сейчас у крайнего дома улицы.

Стук в окно, телега на рассвете – это все складывалось во что-то, способное занять предстоящий день. Год, один год, как я здесь, и как далеко отступила прежняя жизнь, подумал он.

Целый день Тенишев никуда не ходил, читал, и чувство ожидания не отпускало его.

Когда небо начало темнеть и все звуки стали отчетливыми, он вышел на огород и пошел туда, где горел костер, напрямик, через чужие грядки.

Они вот так идут и рвут, что ни попадя, думал он.

Подойдя близко, Тенишев остановился.

Он увидел сборы. Заканчивали укладывать телегу, лошадь била копытом о землю, костер заливали водой. Тенишев остановился в темноте, радуясь, что не успел подойти. Когда телега была полностью нагружена, с нее соскочил цыганенок и стал мочиться на уцелевшие угли. С телеги засмеялись, цыганенок засмеялся тоже и побежал в темноту, догоняя своих. На фоне звездного неба чернел дом.

Постояв еще немного, Тенишев обошел дом вокруг.

Возвращаясь по тихой, застывшей до немоты улице, он захотел уехать куда-нибудь бесконечно далеко. Это желание, вырвавшись из прошедшего дня, изменило течение времени, и даже предстоящая ночь казалась уже пережитой.

2

Приехав после университета в эту деревню, Тенишев не мог привыкнуть к тому, что дом, в котором его поселили, сейчас принадлежит ему, хотя бы и временно. Стены, окна, крыльцо – все это казалось ненастоящим, как декорации, сделанные учителем труда для школьного театра. Учитель осознавал условность дома с открытым окном, но делал свою работу так, как только и научился однажды. Это было настоящее окно и настоящая стена, и Тенишев чувствовал, как учитель отводит взгляд от внутренней, невидимой залу стороны стены – разве можно было представить жизнь рядом с неоструганными досками и торчащими из них щепками, отколотыми вбитыми снаружи гвоздями?

Тенишев родился незадолго до того, как родители начали строить свой дом, и появление первых чувств совпадало с вырастающими стенами, стропилами, сцепленными вверху, как пальцы рук, – и главным тогда был цвет гладкого и свежего дерева. Дом строился медленно, постепенно добавляя себе новые чувства: каждое окно смотрело по-своему, расходящиеся лучи дощечек фронтона застывали, окружая игрушечное чердачное окошко. И наибольшее восхищение, до странной тревоги и дрожи в ногах, вызывало плавное и неостановимое движение верхнего края крыши рядом с огромными мягкими облаками.

Шло время, незаметно тускнел цвет когда-то яркой свежей древесины, и первые ясные воспоминания становились прошедшим временем детства. И время это тоже было общим с домом – одновременно начавшись, оно стало ощутимым и видимым в изменяющемся цвете стен дома, в неостановимом полете края крыши рядом с облаками. Ощущение легкого, почти неразличимого гула времени не исчезало никогда.

Там я вырос, а здесь просто живу, думал часто Тенишев, и кажущееся случайным слово «просто» почему-то всегда проступало колючей болью. Два далеко разнесенных в пространстве дома, два чувства дрожали, не соединяясь, как далекие звезды в ночном небе.

Вечерами, вернувшись из школы, Тенишев садился за стол и ощущал тревогу, заполнявшую сразу всю комнату. И однажды, в шутку, несложно рассчитал относительное расположение двух домов в пространстве. Оказалось, стол стоит под углом к тому положению, в котором Тенишев сидел в детстве в своей комнате за столом. Передвинув стол, совместив, не переставая при этом улыбаться, направления, он вдруг ощутил легкость и покой. Ощущение покоя скоро, впрочем, прошло, но Тенишев не стал больше передвигать стол, который теперь стоял у дивана, посреди комнаты.

3

Тенишев уже несколько раз включал свет, поднимался, хотя и знал, что все равно читать не будет, ходил по комнате, курил, скользя взглядом по корешкам книг, надеясь найти ту, за которой потянулась бы рука.

– Совсем разучился думать, совсем разучился читать, – проговорил он вслух, оделся и вышел на крыльцо.

Сквозь темноту с улицы донесся легкий шорох, потом кто-то засмеялся. Тенишев понял, что оттуда на него смотрят, и подошел к калитке. Посреди улицы он различил две фигурки.

– Не спится, Иван Михайлович? – голос принадлежал одной из десятиклассниц, но Тенишев не мог вспомнить, как ее зовут.

– Вы почему не на занятиях? – попробовал он пошутить.

– Покурить вышли, – они обе рассмеялись, но старались сдерживаться, чтобы не шуметь.

– Ну давайте покурим, – он достал сигареты и в темноте протянул пачку.

– Ой, попадет вам, мы несовершеннолетние, – и опять такой же смех.

Тенишев представил лицо той, что говорила, и удивился: не ожидал от нее такой раскованности, в школе она была отличницей.

– Значит, воздержимся. – Тенишев отошел к скамейке и сел.

– Да нет, зачем, мы огоньки спрячем, если кто появится, – они подошли и тоже сели.

Тенишев положил пачку на скамейку. Они опять засмеялись: «Чтобы не из рук в руки…» – и закурили, все же неумело.

Тенишев волновался и не знал, что говорить. Странно, он не чувствовал себя старше их. Вспомнилось, что похоже волновался, когда еще студентом знакомился с какой-нибудь девушкой в городе – так же, подсаживаясь где-нибудь в парке, – и почти всегда первый его вопрос был глупым: «Вы не меня ждете?»

Он усмехнулся и спросил:

– Вы не меня ждали?

Они засмеялись: