Лицо отмщения

– Моя госпожа! – Персиянка Мафраз, рабыня, подаренная ей отцом на день ангела, входя в опочивальню, преклонила колени пред вельможной племянницей императора.

Никотея так и не простила отцу малодушия, но рабыней весьма дорожила. Во-первых, персиянки были, несомненно, лучшими во всем, что касалось румян, ароматов, тканей и дорогих украшений. Во-вторых, она недурно играла в шахматы, и, в-третьих, что было особенно важно, Мафраз была единственной, кто принадлежал именно ей, а не дяде василевсу.

– Пришел евнух от государя, моя госпожа, – своим мягким воркующим голосом произнесла невольница, – император призывает вас к себе.

– Зачем? – с персиянкой Никотея могла быть чуть более откровенной, чем с изображением в зеркале.

– Евнух не сказал.

Никотея, молча глядя на служанку, провела черепаховым гребнем от корней до самых кончиков своих длинных, волнистых, светлого золота волос. Персиянка верно оценила ее молчание.

– Один из варангов[2 - Варанги – варяги, наемная византийская гвардия, комплектовавшаяся из выходцев с севера.], что на карауле в тронном зале, обмолвился, будто василевс Иоанн желает выдать вас замуж.

– Вот как? За кого?

– Он назвал имя Мастлейва, сына кесаря рутенов.

– Сын кесаря рутенов... – чуть слышно повторила знатная ромейка. Взгляд ее выражал углубленную сосредоточенность, как обычно бывало, когда она неспешно обдумывала какую-нибудь шахматную каверзу. На этот раз ее размышления длились недолго. – Помоги мне привести себя в порядок, – быстро скомандовала она, выходя из задумчивости, – я должна предстать перед государем, как подобает маленькой нежной племяннице.

* * *

Крепость с четырьмя башнями, стражем притаившаяся над входом в горное ущелье, контролировала торговый путь между Францией и Италией. Она именовалась Себорга и с недавних пор служила центром небольшого княжества Священной Римской империи. Тропинка, ведущая меж скал к прилепившемуся над обрывом небольшому монастырю, была хорошо различима даже в сгущающихся вечерних сумерках. Каждый день вновь и вновь десятки монахов-бенедиктинцев спускались по ней к расположенным у подножья гор виноградникам и, чуть солнце начинало утомленно прятаться среди покрытых зеленью скал, снова возвращались в святую обитель, счастливые земным служением высшему промыслу.

В монастырской скриптории их ожидал подвиг духовный. Здесь по тщательно выделанному пергаменту скрипели отточенные перья, сохраняя для жаждущих спасения души слова Писания и мудрость святых отцов. Для редких же посвященных в законы и таинства под этими сводами переписывались древние повествования, еще по приказу святого Бенедикта Нурсийского хранимые в монастырской библиотеке.

В этот день монахи уже вернулись в аббатство, и гулкий колокол призывал к вечерне смиренную паству.

Путники, шедшие по узкой тропе меж отвесных утесов, черным одеянием походили на обитателей монастыря. Только сутаны их были запылены, на лицах проступала усталость. Святые отцы шли издалека.

– Вот мы и у цели, – проговорил один из них, осеняя себя крестным знамением при звуках колокола. – Учитель, быть может, теперь вы объясните, зачем нам нужно было идти сюда из самой Шампани?

– Стыдись, брат Гондемар, – смиренно пожурил его старший из монахов, невысокий сухопарый мужчина с изможденным, но полным внутренней силы лицом аскета, – пристало ли заботиться о ногах, когда речь идет о спасении души?

– Простите, святой отец, – заговорил другой спутник, – но неужели во всем княжестве не сыскалось священнослужителя, достойного принять исповедь и причастить умирающего?

– Нет, брат Россаль, – покачал головой духовный наставник, – здесь речь идет не о простой исповеди, потому-то князь Эдоардо и просил меня прибыть с двумя свидетелями.

– И как можно раньше, – добавил брат Гондемар. – Быть может, что-то предвещает скорую кончину самого князя?

– Кому то ведомо... – старший из монахов утер пот со лба, не останавливаясь на крутой тропе, чтобы перевести дух. – Все в руке Господней. Запасемся терпением. Не пройдет и часа, как мы сами узнаем.

Еще некоторое время они шли в молчании, покуда впереди не показались запертые ворота обители. Один из учеников, обогнав наставника, несколько раз стукнул посохом о тяжелую, окованную металлическими полосами створку.

– Кто вы, братья? – В воротах приоткрылось зарешеченное оконце.

– Почтенный собрат, – приветствуя бдительного привратника, заговорил старший из странствующей троицы, – доложи отцу настоятелю, что по личному приглашению князя Эдоардо прибыл смиренный Бернар из Клерво, а с ним благочестивые монахи Гондемар и Россаль.

– Вас ждут с нетерпением, преподобный отче!

Крытая веранда дворца императора ромеев вела из женской половины к покоям самого василевса. Сквозь ее арочные своды, покрытые затейливой резьбой, открывался залитый утренним солнцем двор, мощенный плитами. Во дворе, горячимые всадниками, гарцевали покрытые расшитыми попонами холеные андалузские жеребцы.

– Кесарь Мануил с друзьями собирается на охоту, – пояснил Никотее сопровождавший ее топотирит палатинов[3 - Топотирит палатинов – начальник дворцовой стражи.], Михаил Аргир. На мгновение в лице его мелькнуло нескрываемое презрение, но лишь на мгновение. Никто, вернее почти никто, кроме молодой севасты, не разглядел этой гримасы, но лицо ее сохраняло выражение безмятежного покоя, и ясные, небесной синевы глаза излучали смирение и кротость. Случись пролетать рядом ангелу, он бы легко принял Никотею за собственное отражение.

– Как странно, – лишь заметила она чуть нараспев, – даже солнце благосклонней к милому братцу Мануилу, чем ко всем прочим ромеям.

Это утверждение, весьма сомнительное в глазах многих придворных, в одном было неоспоримо. Светловолосый, как все Комнины, голубоглазый Мануил был настолько смуглым, что разве только привезенные из Африки невольники выглядели более темнокожими. Сторонники императора кивали на супругу Иоанна II, венгерскую принцессу, но та была как раз темноволосой и куда более светлолицей, нежели сын. Противники шушукались о некоем сарацинском пленнике, нашедшем путь если не к сердцу, то уж точно к телу императрицы.

Никотея прекрасно знала о ходивших при дворе слухах. Как знала и о том, что доблестный Михаил Аргир, завоевавший ратную славу в боях с половцами, неспроста носит фамилию матери. Знатную, но все же... Отец Михаила приходился кузеном ее бабке Ирине Дукене и был одним из активнейших участников провалившегося мятежа. С некоторых пор в Константинополе было не принято кичиться родством, а уж тем более принадлежностью к знатнейшему роду Дука. Став во главе дворцовой стражи, дабы не дразнить гусей, некогда спасших Рим, храбрый воин начал зваться Аргиром.

Догадывалась она также и о том, что командир палатинов тайно влюблен в нее. Впрочем, распознать его чувства было не трудно. Тем более что она сама исподволь подогревала эту страсть взглядами, улыбками, брошенными вскользь доверительными фразами.

– Постой, я хочу полюбоваться своим любезным братцем. Как он юн, как грациозен! – Никотея легко коснулась запястья могучего воителя. – Возможно, я вижу его в последний раз. Может быть, ты слышал, меня собираются отдать замуж куда-то далеко за море.

Глаза начальника дворцовой стражи яростно блеснули, на скулах заиграли желваки. Точно не замечая этого, Никотея продолжала говорить то ли с военачальником, то ли сама с собой.

– Вероятно, когда-нибудь Мануил станет василевсом. Конечно же, из него получится прекрасный государь. Посмотри, как он держится в седле, как хорош собой. Говорят, он весьма щедр, не чета отцу. Болтают, что он недавно устроил пир и раздал друзьям столько золота, что это составило налоги с целой фемы!

Каждое слово племянницы императора входило в душу Михаила Аргира подобно стреле, пущенной гонителями веры в святого Себастьяна. Вряд ли древний командир преторианцев в те мгновения чувствовал себя хуже.

Михаил следовал глазами за взглядом этой славной простодушной девушки и едва сдерживал клокотавшую внутри ненависть.

– Если сейчас он уедет на охоту, его не будет целую неделю, а может, и две. Скорее всего мы уже не увидимся. Больше никогда не увидимся! Какие ужасные слова! Как грустно покидать дом, с которым сроднилась, людей, к которым привязана всей душой! – Юная севаста покачала головой и скорбно вздохнула. – А скажи, охотиться – это и впрямь так опасно? Я очень боюсь за дорогого братца! Как подумаешь, что порою судьба целой империи может зависеть от удара рогов какого-нибудь дикого оленя... Но полно, не стоит об этом. Не дай Господь накликать беду! – Она встряхнула головой, и луч солнца, блеснув на ее золотистых локонах, радостно принялся играть среди них в прятки.

– Однако мы заставляем государя ждать. Идемте, мой доблестный страж, не стоит задерживаться, ибо только воля Господа превыше воли императора.

Почтительный настоятель монастыря поспешил лично проводить гостей туда, где их давно уже ждали. По сути, настоятель обители в Клерво, совсем недавно построенной в землях, подаренных Бернару графом Шампанским, ни в чем не превосходил своего преподобного собрата, аббата Сан-Микеле, однако даже помыслить о каком бы то ни было равенстве духовник князя Эдоардо не смел. Пред ним был не просто иерарх церкви, не просто учитель Божьего слова, рядом с ним, опираясь на посох, в насквозь пропотевшем, сером от пыли одеянии шествовала надежда всего праведного католического мира. И только гнусный язычник, схизматик или же полоумный мог не осознавать этого!

– ...Одной лишь волею небес можно объяснить, что этот старец еще жив, – открывая двери монастырской лекарни, пояснил аббат Сан-Микеле, – сей древний годами воитель среди иных паломников возвращался из Иерусалима, когда недуг сразил его. Впрочем, что же странного, в его-то лета! Так, должно быть, выглядел сам Мафусаил в последние годы жизни. В прежние времена сей мирянин был, знать, очень силен. – Он покачал головой и повторил – Очень! И поныне видать. – Аббат пропустил Бернара и его спутников. – Да вы и сами сможете убедиться.

Монашеские кельи никогда и нигде не были просторны, но эта из-за размеров тела, возлежащего на скрипучем монастырском топчане, казалась и вовсе крошечной. Человек, занимающий ее, был очень велик и очень стар. Он порывисто дышал, хватая воздух ртом. Глядя на него, казалось, что он дышит, из какого-то врожденного упрямства не желая поддаваться смерти. Бернар приблизился к умирающему и положил ему руку на лоб.

– У него жар.

– Не спадает уже несколько дней, – тихо пояснил аббат, – все это время он не приходит в себя, и я уж подумал, не зря ли вы проделали столь долгий путь.

– Господу было угодно, чтоб мы его проделали, следовательно, мы прошли его не зря.

Точно услышав эти слова, больной открыл глаза.

– Благословите, отче! – прошептал он, увидев перед собой Бернара.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – творя крестное знамение, произнес настоятель Клервоской обители. – Сын мой, ты желаешь исповедаться?

– Недуг одолел меня у стен Иерусалима, – прохрипел умирающий, – по дороге в Яффо. Я не успел нагрешить.

– Чего же тебе надобно от меня?

– Поведать тайну. Мне нельзя унести ее в могилу. Меня звать Арнульф. Из народа данов. Когда-то я был оруженосцем у короля Харальда Хардрады. В последнем бою у Стэнфорд-Бридж... – Старик замолчал и откинулся на топчан, прерывисто дыша, словно после долгого бега.