Зверобои

Наутро проезжали Байкал. Место достопримечательное, поэтому все мы с понятным интересом уставились в окно. И не до рассказов нам было. Раньше, давным-давно, ещё в прошлом веке, годах так в семидесятых, было интереснее – поезд обязательно останавливался в Слюдянке, ждал встречного товарняка, и пассажиры, те кто посмелее, с шутками бежали к озеру, окунуться в его холодной воде. Стоянка-то получалась непонятной по времени. Правда, дело это было не такое уж безобидное. Встречный состав мог пойти по путям между нашим поездом и озером. Наш поезд трогался, купальщики начинали метаться вдоль медленно плетущегося товарняка, проводники дёргали стоп-краны и начиналась ругань. Эх, как тогда всем было весело…

А вот вечером после душа за уже ставшим традиционным вечерним чаем наши посиделки продолжились. Молодёжь из купе умотала к каким-то новым знакомым в соседний вагон, поэтому никто не мешал нашему дружескому общению. И не отвлекал Иваныча от занимательного рассказа…

– У матери нас было четверо, я третий. Ритки ещё не было, – похрустывал сушками Иваныч. Печенюшек сегодня не было, и мы переключились на другую выпечку. – Значит, мне где-то года три и было. А оттого-то и любви мне досталось чуть больше, и родительской заботы. Или потому что к тому времени старшие братья уже выросли? Не знаю. Было ли ещё что-то? Возможно и было, но сейчас я этого уже и не упомню. Остались лишь какие-то очень и очень ранние смутные образы моих собственных воспоминаний. Или не от моих? Теперь уже и не понять…

Зато отчётливо, как сейчас, помню горящую под низким потолком тусклую лампочку зелёного в узорах китайского абажура, прячущиеся в углах комнаты таинственные тени… И мама… Сижу у неё под мышкой, притаился, пригрелся, а она в руках кружево вязанья держит, спицами убаюкивающе постукивает, ниточку шерстяную из клубка поддёргивает и тихим голосом мне очередную сказку рассказывает. Только потом я понял, что это и не сказки вовсе были, а повествование о своей непростой жизни. А в ту пору мне просто до одури было интересно слушать эти мамины рассказы, уютно прижавшись к родному боку, примостившись под крылышком маминой руки, притаившись в своих надуманных детских страхах, отворачиваясь в сторону от дрожащих теней по углам и прижмуривая глазёнки, потому что куда бы я ни повернулся, взгляд сразу же упирался в новую тень, находил или придумывал очередные страхи. И это было настолько упоительно, придумывать эти страхи и вроде бы как их же и побаиваться, при этом надёжно укрывшись маминой рукой, вслушиваясь в родной голос, что я каждый вечер с нетерпением ждал, когда же мама закончит свои многочисленные дела и заботы и сядет за вязанье…

А батя о войне никогда не любил рассказывать… Лишь изредка, спустя годы, на День Победы после семейного застолья отец словно бы немного отмякал душой и вот тогда скупо делился своими фронтовыми воспоминаниями. Правда, потом неделями спать по ночам не мог, всё ворочался и вздыхал тяжко, да курил в форточку. Трубку набивал табаком – разламывал папиросы «Герцеговина-Флор» и курил, как сейчас помню…

***

Попутчик замолчал, ушёл в себя, задумался. Тихонечко и уже привычно позвякивала о гранёное стекло чайная ложечка, и я встал, подхватил оба наших стакана и вышел из купе. Не хочу мешать воспоминаниям – пусть побудет один. А я пока пройдусь по коридору, да стаканы наполню кипятком.

В дверях оглянулся. Юрий Иванович настолько ушёл в свои воспоминания, что не обратил никакого внимания на мой уход. Поезд вписался в очередной поворот, следуя причудливым изгибам железной дороги, и в купе на какой-то краткий миг ворвалось золотистое жаркое солнце. Разогнало по углам тени, ярко высветило плотную, крепкую фигуру Иваныча, сверкнуло искорками в коротком седом ёжике стриженых волос, запуталось в густых бровях, словно запнулось, и тут же исчезло за занавесочкой пыльного окна. После яркого солнца глаза не сразу привыкли к полусумраку купе, но крепкий силуэт далеко не старческой фигуры так и стоял перед глазами. Зажмурился крепко на секунду, развернулся и шагнул на красную ковровую дорожку коридора…

С проводницей немного покалякал ни о чём, прихватил дополнительно ещё пару упаковочек сахарку с синим локомотивом на обёртке и вернулся в купе. Наверное, уже можно? И не ошибся. Попутчик мой обрадовался свежему чаю, но, так показалось мне, скорее обрадовался моему возвращению. Похоже, не очень уж радостными были те воспоминания.

В стакане ещё оставалось около половины, когда мой собеседник вздохнул и продолжил рассказ. Правда, перед этим застенчиво поинтересовался, не надоел ли он мне своими речами? Уверил его в обратном и приготовился внимать.

***

– Всё рассказанное, само собой, в подробностях и деталях не запомнилось, – продолжил Иваныч. – Но кое-какие моменты удивительно отчётливо навсегда врезались в детскую память. Настолько отчётливо, что я и сейчас могу повторить эти рассказы не только слово в слово, но и воспроизвести всю богатую интонацию моих родных рассказчиков. А тогда всё это захватывало дух, вызывало немалое удивление, словно я слышал нечто очень знакомое, уже один раз мною услышанное и пережитое, а потом по каким-то причинам благополучно позабытое…

Слушай… А потом я тебе и про себя расскажу…

Глава 2

Отец закончил войну в сорок третьем… Кое-как ковыляющий на костылях из-за развороченной от разорвавшейся рядом немецкой мины ноги, с пробитым пулей плечом, изрезанный в военных госпиталях докторами, исчерканный старыми и недавно зажившими шрамами вернулся в Сучан. Только одних нашивок от тяжёлых ранений было пять полосок, а ведь ещё и лёгкие имелись… Да кругом он был весь в шрамах…

Но повезло ему, уцелел в пекле войны, выжил. И пусть правая нога, кости которой хирурги собрали буквально из осколков, плохо гнулась и работала со скрипом, зато осталась на месте. А не была отрезана и выброшена в отходы. Левой повезло больше, она не так сильно пострадала от той мины. Время быстро лечит и костыли скоро оказались лишними – им на смену пришла деревянная палочка. Вот без палки ходить на дальние расстояния было никак невозможно. Ну а то, что раненая нога всё время мозжила сильно, особенно на перемену погоды, так и что? Зато целая, зато живой…

И ещё один подарок от той немецкой мины остался с ним на всю оставшуюся жизнь – это в синих оспинах и пятнах от близкого разрыва немецкой мины лицо. Отметка прощальная от той войны… Ну и осколки в теле никуда не делись, и зажившие шрамы, и инвалидность. Правда, осколки эти в сорок седьмом году всё-таки ему из груди вырезали. Отец потом их показывал. Чёрные и страшные кусочки мёртвого металла. Вырезали, правда, не все, все так и не смогли, побоялись…

Там же на фронте отец во второй раз вступил в партию. Первый-то раз он ещё в двадцатых был в ряды принят, на Сучанской шахте. Он тогда коногоном под землёй трудился. Тогда же добытую породу только на лошадках и вывозили, электричества в шахтах не было. Они же с дедом сразу шахтёрами устроились работать, когда от Дарьи Ивановны сбежали. Дед мой в забойщики пошёл, а отец в коногоны…

Почему всё-таки во второй? Вот ты торопыга… Говорю же – в первый раз его ещё на шахте в партию приняли. И уже как бы от партии на РабФак учиться послали. А РабФак тогда был во Владивостоке, в Китайском городке. Рассказывал потом – китайцев там сто-олько было, ужас. Ага. Все в синем ходят и всё по-своему лопочут. «Ходя, ходя» их звали… А джонок сколько было в Семёновском ковше! Паруса косые…

Там же на учёбе они с моей матерью и познакомились. И там же, во Владивостоке, у них Владислав родился… Старший мой брат…

А уже после РабФака они вернулись в Сучан, и его первым секретарём партии назначили, в самом начале тридцатых. И жили они у родителей матери, в старом доме. Где? Так на Банковской же! Прямо напротив рынка. Ты же Сучан знаешь? Знаешь…

– Это тогда он Сучан был, а сейчас Партизанском называется.

– Ну-у, да. Как с китайцами дружба медным тазом накрылась после событий на Даманском, так у нас в крае срочным порядком все китайские названия заменили на наши. Зря, конечно. Привыкли чуть что, историю переписывать… Так вот, старый дом на горке стоял, и мы все в нём выросли. На той его стороне, что к саду была обращена, красной краской большими буквами гордо написали, как сейчас вижу: «Вадя!» Старшего брата так дома звали.

– Досталось за надпись-то?

– Да я уже и не помню, – схитрил Иваныч и уклонился от ответа. И быстро продолжил, возвращаясь к рассказу. – Там мы все и жили сначала. Это потом уже родители свой собственный дом построили. Не одни, конечно, все им помогали. И дед с бабушкой, и мы поучаствовали…

В тридцать седьмом партия послала батю в Ленинград учиться, во Фрунзенское училище. Отец всегда мечтал морским офицером быть, вот и поехал. А дорога тогда какая была? Не знаешь? То-то… Короче, опоздал батя в училище, приём уже закончился и его военкомат Ленинградский решил отправить на учёбу в танковое училище! Куда? А не помню, куда. В Тамбов, что ли… Да не важно! Важно, что отказался батя наотрез на танкиста учиться, и его из партии исключили. И закрыли… Время тогда такое было…

Отсидел он в Ефремове полгода.

Потом реабилитировали, выпустили, и он вернулся в Сучан. И пошёл работать в СучанТорг. Реабилитировали же, потому и пошёл. А вот в партии всё-таки не восстановили…

В сорок первом война началась, и его призвали. Дивизия вроде бы как Сто девяносто первая стрелковая называлась. Формировали их в Смоляниново. И эшелоном отправили сразу под Москву. Всё у них было! Дивизия-то кадрированная. И обуты все, и одеты, как положено. И оружие у всех было, даже машины разведки БТ-7 и танки 26-ые…

Рассказывал – в бой сразу бросили, «с колёс». «Ура-а!» Танки впереди. А экипажи за своими танками вместе с пехотой позади бегут. Один мехвод оставался на месте. Почему? Так движки же на авиационном бензине работали! Броня слабая – одно попадание в него, и танк словно свечка вспыхивал…

А батя ведь офицером был. И струсившего бойца тогда застрелил. Ну, чтобы панику в бою пресечь. Тогда же приказа Сталина ещё не было…

– Какого приказа?

– А «Ни шагу назад»… Да, застрелил… И батю разжаловали и отправили в штрафбат…

Рассказывал, сейчас уже точно название места и не припомню, но вроде бы как под Старой Руссой, вывели их на позицию, а там болото… Ночь, морозец и не пошевелиться – немцы стреляют сразу, пули над головой так и посвистывают. Так до утра в стылой болотной воде и лежали. А утром команда готовиться к атаке. Вставать, а шинели в лёд вмёрзли. И не только шинели. Но, поднялись кое-как… Не все… Оглядывается, а вокруг серые холмики в воде лежат… Замёрзли…

Выдали каждому пережившему ночь по полкружки спирта, винтовку одну на пятерых, по одной обойме патронов и вперёд, завод какой-то отбивать у немцев. Отбить-то отбили, а там чаны со спиртом! Братва в тех чанах тонула…

Короче, немцы потом без единого выстрела завод назад взяли. Потом уже во второй раз их оттуда выбили. А батя после той первой атаки сразу в госпиталь попал. Ранило его тогда в первый раз.

– Постой, как это одну винтовку на пятерых?

– А вот так! Отец рассказывал – бежим в атаку с палками и ждём, когда товарища убьют! Того, у кого винтовка в руках. Чтобы подхватить. Так и добежали…

А штрафники тогда все там легли. Уцелели лишь те, кто в госпиталях был…

Короче, батя искупил кровью…

Потом и в партию на фронте вступил…

Награды? Было «Боевое Красное Знамя» и медаль «За отвагу»…

***

– Что говоришь? Друзья тебя по местам былых сражений под Псковом провезли? Давай-ка, рассказывай…

– А что тут рассказывать? Это всё своими глазами видеть нужно. Приехали тут как-то к хорошему моему товарищу родственники из-под Мурманска, ну и решил он показать им те места, где их родственник воевал, где ранен был. Сам-то товарищ поисковик, всю Псковскую область своими ногами истоптал, останки бойцов искали и перезахоранивали, боеприпасы разминировали. Позже об этом расскажу. Так вот, собрались они и поехали, заодно и меня с собой пригласили. Отказываться не стал, с удовольствием согласился. Маршрут лежал через Остров в сторону Пыталово, это у нас в Псковской области такой населённый пункт есть, городок небольшой и симпатичный.

В Острове посетили музей. Поисковики всё найденное сюда сдавали. Чего только в залах нет! Провели нам экскурсию. Ну и товарищ свои комментарии по ходу рассказа вставлял. Мол, что откуда подняли, да с какими трудностями при этом сталкивались.

И самое удивительное, что как-то между делом, словно о незначительном, рассказал он о своём старом товарище Семёныче.

Я сначала не сообразил, о ком именно рассказ. Только слушал, головой кивал, да по сторонам на экспозиции поглядывал. Потом спохватился: «Кожаная куртка с убитого им собственноручно фашиста? Это как?»

– А вот так! Оказывается, партизанил тот товарищ в 1-ой бригаде. Молодой, правда, был тогда. И зимой 42-ого, в самом начале 43-его с Большой Земли в бригаду приказ пришёл, захватить станции Карамышево и Подсевы. Перерезать железную дорогу на Дно, чтобы немцы бронепоезд из Пскова к линии фронта не смогли перегнать. А в Карамышево у немцев бронетранспортёр находился. Как раз на станции. И нужно было этот бронетранспортёр выманить из села, чтобы подорвать. Семёнычу и дали задание «пошуметь», чтобы выманить немцев. А как пошуметь? Просто так тоже стрелять не хочется. А тут как раз немец на подводе продовольствие вёз награбленное. Вот Семёныч его то ли из трёхлинейки своей, то ли из карабина, не столь важно, этого фашиста и застрелил! И куртку с тела в качестве трофея снял. Да у неё на спине дырка от пули должна быть! Смотри внимательно на куртку. Что? Не видно? Ну, значит, повесили её так. Но дырка точно есть, я сам видел…

– А бронетранспортёр-то выманили?