В поисках великого может быть

Оставив тело в земляной постели.

(Декабрь 1933 – январь 1934)

В более точном прозаическом изложении это звучит так: «Долина, что жалобами моими полна, …река, что часто от плача моего набухает, …воздух, который от моих вздохов – тёплый и прозрачный, …холм, что был мне мил, а теперь мне безотраден… Здесь я видел моё благо и по этим следам возвращаюсь туда, откуда, к небу шагая, взошла она, оставив на земле свою прекрасную оболочку». В целом это очень похоже на стихотворение Данте. Лаура здесь тоже возносится на небеса. Однако обратите внимание на две вещи. Первое: здесь присутствует местоимение «Я». Там – донны плачут, свет солнца меркнет, дрожит земля – совершается некая космическая катастрофа. А здесь – «река, что часто от плача моего набухала, воздух от моих вздохов тёплый, холм, что был мне мил, а теперь мне безотраден» – в центре стоит «Я» поэта. В стихотворении Петрарки представлено его собственное, глубоко личное переживание, его личная трагедия.

И второе. Лаура покинула мир… Но к чему здесь прикован взгляд поэта? К земле – к тому месту, где она оставила свою смертную оболочку. Он не на небо смотрит, которое приняло её душу, а на землю. Поэтому это одновременно и близко и далеко от стихотворения Данте.

А теперь коротко о трактате Петрарки, который носит название «Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру» (1343). Это некая исповедь, своего рода диалог между Петраркой и одним из отцов христианской церкви – Блаженным Августином. Кстати, Августин тоже в своё время писал исповедь. Поэтому не случайно, что Петрарка выбирает именно его в качестве своего воображаемого собеседника. Но этот диалог с Августином, на самом деле, конечно, – это разговор с самим собой. И выражает он то же самое внутреннее противоречие, о котором уже шла речь, – Петрарка мог с восхищением размышлять о покорении горных вершин, и даже совершать подобные восхождения, а затем сокрушаться о тщетности всего земного.

В этом произведении как бы звучат два голоса – голос Петрарки, голос его «Я» и голос Блаженного Августина. Августин выражает религиозно-церковный взгляд на мир – это идеальный человек, который наложил на свою душу узду разума, который может сказать, что у него нет ничего общего с бренным и материальным. Сам он жаждет лишь некоего высшего духовного счастья.

Вообще, Петрарку очень волнует проблема смерти, она его всегда занимала. В одном из писем он заметит: «Словом, если кратко подытожить, я знаю, что поднимаюсь, чтоб опуститься, расцветаю, чтоб увянуть, мужаю, чтоб состариться, живу, чтоб умереть» (Почтенному старцу Раймунду Суперану, правоведу, о нестойком цвете лет). Его волнует смерть и, само собой, он очень любит жизнь. Он знает, что всё закончится: молодость пройдет, жизнь… Но не муки Ада его страшат, его тревожит скорее непрочность, краткость человеческой жизни вообще. Его волнует земное, а не небесное.

Одна из главных тем разговора с Блаженным Августином – это Лаура. Блаженный Августин говорит Петрарке, что его любовь к Лауре – лишь страстное стремление к земному благу. Петрарка пытается объяснить, что он любит её душу. Но Блаженный Августин отвечает: «Если ты можешь любить то, что является твоему взору, значит, ты любишь тело». Петрарка говорит, что душу он не отделяет от тела… Но Блаженный Августин настаивает на своем: «Она отдалила твою душу от любви к вещам небесным и отвратила твои желания с Творца на творение, а это и есть самая покатая дорога к смерти».(120)

«Нельзя быть привязанным к смертному, конечному», – заключает Августин. «Я найду утешение в воспоминаниях о прошедших годах», – продолжает настаивать Петрарка, ведь именно любовь к Лауре сделала его поэтом. Именно она пробудила его полусонный дух.

И здесь возникает ещё одна очень важная тема, связанная с именем Лауры. «Ты жаждешь славы», – заключает Блаженный Августин. (Этот мотив, как я уже отметил, подчеркивал и Боккаччо). И Петрарка соглашается: «Да – это правда! Я не мечтаю стать богом. Я не мечтаю о бессмертии, мне довольно людской славы, я её жажду и, смертный, сам желаю лишь смертного». Спор закончился. Ничем. «Но да будет так, – сказал Блаженный Августин, – раз не может быть иначе». Голос Августина и свой собственный – это как бы два равнозначных, равновесных голоса, живущих в душе автора.

Подобная противоречивость находит выражение и в лирике Петрарки. Все лучшие стихи к Лауре проникнуты этой двойственностью. Петрарка и сам не знает, что такое эта любовь:

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он – любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им пленен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже

Блаженство. "Страсть", "страданье" – тот же звук.

Призвал ли я иль принял поневоле

Чужую власть?.. Блуждает разум мой.

Я – утлый челн в стихийном произволе.

И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу – с самим собой в расколе, -

Не знаю. В зной – дрожу; горю – зимой.

(CXXXII. Перевод Вяч. Иванова)

В другом стихотворении Петрарка пишет:

Не жажду мира – не влекусь к войне;

Страшусь и жду; горю и леденею;

От всех бегу – и все желанны мне;

Лечу горе – и в прахе цепенею;

Томлюсь в тюрьме – но нет желез в окне;

Открыта дверь – но я бежать не смею:

Любви – не раб и не чужой вполне,

Я не в цепях и не отпущен ею.

Гляжу без глаз; кричу без языка;

На гибель рвусь – и к помощи взываю;

Себе я враг – и дорог мне чужой,

Мне пищей – скорбь, веселием – тоска;

И жизнь и смерть равно я отклоняю:

Вот что вы, донна, сделали со мной!

(CXXXIV. Пер. с итальянского А.Эфроса)

В стихах Петрарки возникают мотивы, каких не могло быть у Данте:

Есть существа с таким надменным взглядом,

Что созерцают солнце напрямик;

Другие же от света прячут лик

И тянутся к вечеровым отрадам;

И третьи есть, отравленные ядом

Любви к огню; и пыл их так велик,

Что платят жизнью за желанный миг, –