Второе пришествие

Жажда была дикой. Я лег на песок, стараясь не думать о воде. « Подожду до вечера, пока солнце сядет, а там снова пойду», – рассуждал я про себя, тщетно пытаясь не думать о мучавшей меня жажде. «Выберусь, не может такого быть, чтоб я не выбрался», – утешал я себя. «Ну, а что если не получится? – прошептал во мне какой-то тихий и зловещий голос, – что если эта пустыня окажется непреодолимой?»

– О, Господи, неужели я здесь умру?! – воскликнул я вслух.

«Как же я могу умереть, если я уже умер? Может быть, я не умер? Что же это? Сон? Неужели всё это мне снится?» Эти вопросы облепили мое растрепанное сознание, словно назойливая мошкара. Внезапно в моей голове, ослепительной молнией, сверкнула ужасная мысль: «Что если это ад?» Предположение было настолько пугающим и неожиданным, что я, от волнения, вскочил на ноги и, нарушая громким голосом безмолвие пустыни, заговорил вслух:

– Как же я сразу об этом не подумал?! Мне же старик еще тогда говорил, что будут мучения!!! Что же это я?..

«Да, эта пустыня… ведь это ад! – продолжал думать я, все более и более уверяясь в правильности своих рассуждений. – Это кара, кара мне за мои грехи – и это несомненно! Неужели мои грехи столь велики, что меня за них надобно было кинуть в эту страшную пустыню? Неужели я такой страшный грешник? Что, что я сделал не так? Я жил, жил как все – так действительно многие живут! А теперь оказывается, что мне одна дорога – в ад! Не верю! Этого не может быть! Но ведь это есть. О, Боже!!! Ведь вот я, придавленный неотразимой логикой факта, сижу в какой-то безлюдной пустыне и, испытывая жажду, пересыпаю песок из руки в руку. Это правда, неумолимая правда, но… но ведь это ужасно! Должна же быть какая-то причина, в конце концов?!» Неожиданно для меня, во мне вдруг заговорило что-то другое, может быть, это был голос проснувшейся совести. «Причина? Ты ищешь причину? – говорил этот голос, – разве то, что ты всю жизнь прожил как скот, и не чем иным, кроме своего скотства, не интересовался, разве это не достаточная причина? Сделал ли ты хотя бы кому-то что-то доброе?» Не успела эта мысль должным образом обрисоваться у меня в сознании, как во мне уже вспыхнула лютая и бешеная ярость. Я заметался, как раненый и разъяренный тигр, оглашая немую окрестность бранью и сбивчивыми восклицаниями. «Пошли вы все вон!!! Я вас знаю!!! – кричал я кому-то, – вы хотите навесить мне на шею вечное покаяние и унижение?!! Какие вы, дескать, все хорошие, и какой я, дескать, плохой?!! Твари!!! Мрази!!! Не хочу, не хочу!..» Я упал на песок и обхватил голову руками, до скрежета стискивая зубы. Время от времени из уст моих вылетали, разряжая воздух, грубые ругательства. Пролежал я на песке довольно долго; так долго, что когда я открыл глаза, на землю уже опустились сумерки.

Дневной жар разбавился вечерней прохладой и на темнеющем небе показались первые звезды. Жажда моя почему-то прошла, но нестерпимо разболелась голова. Сетуя на свою судьбу и периодически поругивая головную боль, я еще некоторое время бодрствовал, в муках ворочаясь на теплом песке, покамест не забылся сном.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Надобно сказать, что за ночь, от моего вчерашнего отчаянья не осталось и следа – сон великий лекарь. Я ощущал в себе бодрость и подъём духа, а вместе с этим чувствовал в сердце воскрешение оптимистических надежд. Я решил, что буду идти до тех пор, пока не выберусь с этой дьявольской пустыни. Мысленно пожелав себе удачи, я, веруя в своё упование, отправился в путь, придерживаясь того направления, по которому я шел вчера.

Несколько первых часов ходьбы доставили мне, к моему удивлению, даже некоторое удовольствие. Но ближе к полудню, когда поднялось палящее солнце, я уже шел и ели-ели переставлял ноги, проклиная при этом весь свет. Две жажды мучили меня: первая физическая – мучительно хотелось пить; вторая – духовная: видения былого разврата прямо и безоговорочно указывали мне на то, что я ничтожество и негодяй. Неизвестно какая из этих двух мук была сильнее. И в самом деле: кто я тогда был? Без дня, как бывший алкоголик и бомж, слепой вор и слабый духом наркоман. И это не смотря на то, что половина моих пороков была лишь следствием раннего желания наслаждаться жизнью, что присуще весьма многим и поэтому почти всегда удовлетворяется, только у одних так, а у других иначе. И хотя раскаянья во мне в то время не наблюдалось, но страдания, естественно, присутствовали, так как, рано или поздно, приходиться пожинать плоды своего посева. Но понимал ли я тогда, хотя бы что-то в этих страданиях? О, да… впрочем, очень немного.

Наступил вечер. Я с потрескавшимися от жажды губами, как мертвый, валялся на песке. Солнце, не спеша, закатывалось за горизонт и весомо напоминало, что завтра повторится то же самое, что и сегодня. И вот, в этом вечернем пустынном безмолвии возник звук человеческого голоса, а еще через мгновенье я явственно услышал, невесть-откуда взявшийся, таинственный гортанный напев. Я вскочил на ноги, как ужаленный. Кто? Где? Откуда? Взобравшись на бархан, я увидел, в шагах пятидесяти от себя, ехавшего на верблюде бедуина в черных одеждах и с белым покрывалом на голове. Собравши последние силы, я крикнул и потерял сознание.

Когда я очнулся, на мир уже опустилась ночь, и я, не без удовольствия заметил, что лежу у горящего костра. Тут же у огня, на маленьком коврике, сидел и курил кальянчик мой случайный знакомый – «бедуин». Вблизи он выглядел гораздо старше и как-то суровей, чем это мне показалось с первого взгляда: смуглое и сухое лицо (однако с крупными чертами), бородка с сильнейшей проседью, мудрый, но какой-то властный и строгий, взгляд черных, как ночь, глаз. Все это произвело на меня среди ночи жутковатое впечатление.

– Добрая ночь, хвала Аллаху милостивейшему и милосердному! – произнес старый бедуин и так приветливо улыбнулся, что у меня с сердца сразу свалилось все недоверие.

После непродолжительного молчания он снова обратился ко мне:

– Скажи мне, незнакомец, как зовут тебя и какое имя у породившего тебя отца?

– Отца звали Петром, а меня в честь деда назвали Андреем, – просто ответил я.

– О!.. какие славные имена. Двух братьев, учеников Исы, тоже звали Петром и Андреем.

Высказав этот незамысловатый комплимент по поводу имён, он вдруг замолчал, потом, как бы спохватившись, протянул мне трубку от кальяна и коротко спросил:

– Покуришь?

Я, молча, взял трубку и глубоко затянулся

– Кхе-кхе-кхе… о, черт… кхе-кхе, – тяжелая волна дыма сдавила мне легкие и вырвалась наружу едким кашлем.

– Это что план? – спросил я после того, как откашлялся.

Бедуин посмотрел на меня улыбаясь и, подавляя смех, сказал:

– Это алжирский табак, смешанный с гашишем. Что крепкий? Это с непривычки… ты мне лучше вот что скажи: как ты попал в эту пустыню?

Я, сделав еще несколько осторожных затяжек, передал ему трубку и уклончиво ответил:

– Да так, было дело… а ты здесь как очутился?

Старый бедуин строго и предосудительно покачал головой, при этом не сводя с моего лица своего тяжелого и какого-то странного, глубокого и мудрого взгляда.

– Я здесь потому, что меня к тебе послали, – сквозь зубы, и как бы нехотя, процедил он, – а ты попал сюда из-за того, что ты плохой человек.

Воздух расколола тишина.

– Плохой ты не потому, – продолжал он, – что любишь только себя, ибо всякий любит себя. Плохой ты оттого, что никогда не мог уважать хоть кого-нибудь хотя бы на маленькую капельку больше чем себя. Ты всю жизнь лжешь. При этом в сущности-то, ведь и не обманываешь никого – никого, кроме себя. Выходит, что ты к тому же еще и глуп. Не обижайся, а радуйся – ведь я говорю тебе правду. Впрочем, на стариков не обижаются, а я очень, очень старый человек.

Всю эту тираду он проговорил тихо и спокойно. Меня как огнем обожгло. Я вскочил на ноги и, с нахрапистостью дважды судимого человека, закричал:

– Да что ты знаешь о моей жизни?!! Может, ты мне сейчас пояснять начнешь – почем в Одесе рубероид?!! А?!! Что ты смотришь?!!

Я остановился. Старик откинул полу своего халата, спокойно взялся за рукоять висевшей у него на боку сабли и тихо сказал:

– Перестань кричать и махать руками, – я терпеть не могу непочтительности.

– Ты что пугать меня вздумал?! – закричал я форсируя голос, чтобы не упасть в грязь лицом.

Тут произошло нечто для меня неожиданное: рука старика, как вспышка света, взлетела вверх, сжимая в смуглом кулаке острое мерцание стального клинка, который, издав резкий свист, ударил меня по руке.

– Сказано не кричи, значит не кричи, – сказал старик, всаживая саблю в ножны.

В начале я ничего не понял, я только услышал звук чего-то шлепнувшегося у меня возле ног. Я посмотрел на землю и увидел на песке, неподалеку от костра, свою левую руку, отсечённую чуть выше локтя. В следующее мгновение я почувствовал острую и цепкую боль, а вместе с ней и некое осознание происшедшего.

– Ты отрубил мне руку! – прошептал я непослушными губами, кстати сказать, от моего пыла и пафоса не осталось и следа.

– Ты дерзко вел себя, поэтому тебя следовало наказать, а теперь молчи и не двигайся.

То, что произошло дальше было до того нелепым, абсурдным и фантастическим, что иначе как сном душевно больного это и не назовешь.

Старик неожиданно встал, поднял мою отрубленную руку и, сдувши с неё песок, приставил её назад к отрубленному месту. Затем он стал бормотать себе под нос какие-то непонятные слова, после чего несколько раз с силой хлопнул меня по предплечью и сказал:

– Будем считать, что нечего не было.

Я стоял, раздавленный вескостью чуда. Смотрел на свою сросшуюся руку, смотрел на этого то ли человека, то ли полубога и чувствовал, как к горлу подступает комок глубочайшей обиды, который состоял из справедливого взгляда на любого человека в первую очередь, как на человека, а не как взгляда на кусок презренного мяса, с которым можно делать все что угодно. В следующее минуту я уже сидел на песке и, обхватив голову руками, горько плакал. Это длилось довольно долго.

Он сидел и ждал, покуда я выплачусь, а затем мягко произнес:

– Ничего не поделаешь, сынок, – жизнь вообще сложна, а зачастую горька и кручиниста.

– А у тебя что, была тяжелая жизнь? – спросил я, утирая с лица последние остатки слёз.

– Эх, сынок, жизнь моя, может быть, и была бы легкой, – да судьбой Аллах наградил непростой; да и время было тяжелое.

Он замолчал и надолго задумался.

– Может, расскажешь? – робко спросил я.

– Рассказать? Да и рассказывать почти нечего – остались одни обрывки воспоминаний. Впрочем, если тебе интересно, то я могу рассказать.

Он немного помолчал и начал свой рассказ.