Каждый мечтает о собаке. Повести

Он произнес эти слова, как будто сделал какое-то мировое открытие или рассказал величайший секрет, но Коля ничего не заметил.

– Захлебнулся, – сказал Коля. – Много ли ему надо.

Сергей Алексеевич взял кенара у мальчика и начал на него дышать, стараясь отогреть птицу своим дыханием.

Но вот кенар шевельнулся, и Сергей Алексеевич с видом победителя протянул его мальчику.

– Жив курилка. Просто испугался, – сказал Сергей Алексеевич. – Я в детстве с ними много возился.

Слово «детство» оглушило его своей неожиданностью: не верилось, что это когда-то было. Что было детство с рыжебородым отцом, каменотесом, что была мать. Она по утрам кормила во дворе кур, которые неслись в сарае на сеновале. А он потихоньку пробирался на сеновал, таскал эти яйца и выпивал, а мать не могла понять, почему вдруг куры перестали нестись, и ему было смешно. Куда все это ушло? И почему это вызывает в нем только удивление, а последующее – гибель Витьки, потеря товарищей – боль? Потому что последующее могло быть лучше, удачнее. А детство прошло так, и по-другому не надо.

– Шевелится, – сказал Коля, вспомнил, что старик ему что-то говорил о сыне, и спросил: – А ваш сын живет в Москве?

Сергей Алексеевич промолчал: он и сам еще не понимал, как у него вырвалось про сына. Только разве потому, что этот паренек похож на Витьку. Он ведь никогда никому не рассказывал о сыне – это была его тяжкая ноша, и он не хотел и не мог ни с кем ее делить. Но сейчас впервые им овладело странное состояние. Этот мальчишка его гипнотизировал своим видом, и с каждой минутой Сергей Алексеевич находил в нем Витькины черты, и поэтому ему захотелось открыться перед ним.

Сергей Алексеевич бросился в рассказ сразу, без подготовки, бросился очертя голову:

– Он погиб… В войну…

Сергей Алексеевич замолчал. Приступ воспоминаний был настолько силен и осязаем, что вызвал у него даже головокружение. Он закурил и затянулся, и голова у него от этого стала совсем пьяной. И он уже не слышал сам, что рассказывал, не слышал собственного голоса, и, может быть, он рассказывал Коле не то, что видел сам.

Какой-то неровный строй людей, изломанная длинная цепочка. Ну да, это тот самый привал, на котором он отпустил Витьку в разведку. Он отлично помнил эту большую лесную поляну. Да что там помнил – просто ни на секунду не забывал, но прятал где-то в глубине памяти. И вот лица этих людей, что были с ним тогда там.

Сергей Алексеевич почувствовал, как он идет широким военным шагом вдоль этого строя, и не заметил, что Коля едва поспевает за ним.

…Они рассчитывались по порядку номеров, а он шел вдоль строя, вглядываясь в лица этих людей, и сострадание жгло его сердце. Они давно мертвы, эти люди, а он слышал их голоса, видел заросшие лица, перевязанные головы, запекшиеся губы. В строю среди здоровых много раненых, сидящих на земле, некоторые лежали на носилках, прикрытые шинелями. Женщины тоже стояли в строю, держа за руки ребятишек. У иных двое, а к одной прижались трое; это была жена погибшего полкового интенданта Новикова. Они даже не успели эвакуировать семьи.

Он помнил, где-то отдаленно ухали пушки, заглушая голоса, но все по привычке бесшумно двигались и разговаривали полушепотом.

«Двадцать третий!»

Красноармеец Вася Пегов. Он тогда застрелил жеребенка своей кобылы, и они его съели.

Двадцать седьмым в строю стоял старший лейтенант Клочков; он добровольно остался прикрывать их отход и погиб. Потом еще стоял капитан Никифоров, трус и фанфарон. Противно ставить его в строй этих святых, чистых людей.

А последним, сто шестьдесят третьим, стоял Витька, подпоясанный широким армейским ремнем, на котором висела тяжелая кобура. Он стоял «пистолетом», худенький, стройный, подтянутый. Витька крикнул: «Сто шестьдесят третий, последний», – хотя это было не совсем точно. Он был последним в строю, но не последним на этой поляне. В стороне стояли еще двое: пленный немецкий солдат и красноармеец, который его караулил.

Он позвал командиров, и они подошли к нему, и врач сказал… Все началось с врача. «В последнем бою, – сказал врач, – мы потеряли сорок восемь человек. Умер один маленький, сын Клочкова. От дизентерии».

Почему-то его тогда больно ударило не то, что умер сын Клочкова, который тут же рядом стоял с ним, он видел его профиль и гимнастерку, разорванную на спине, а то, как врач об этом доложил: «Умер один маленький». Может быть, именно эти слова и были решающими.

«Немцы нас не выпустят из леса», – сказал он.

Кто-то стал ему возражать, кто-то объяснял, что можно рискнуть, а то иначе все пропали. Потом он заметил, что рядом с ним вертелся Витька, а вдалеке стоял пленный немчик и тоже не отрываясь смотрел в их сторону: видно, думал, что они говорят про него, и боялся. Младший политрук Павлов предложил, что он готов пойти в разведку, но он не ответил ему.

В это время кто-то сказал, кажется, опять врач, что детям и раненым необходимо передохнуть, а то они не дойдут и переправы через Западную Двину не выдержат, и что жена майора Васильева просила ее послать в деревню. И он подумал: «Может, действительно рискнуть еще разок, – хотя ненавидел бессмысленный риск. – Все-таки женщина. Легче пройти». Но она была женщиной в особенном положении, она ходила в гимнастерке мужа, которого только позавчера убили, и у нее была девочка на руках, и сама она была ослеплена ненавистью к врагу, и от этого могла погибнуть: глаза бы ее выдали.

«Товарищ генерал, – вновь выступил младший политрук Павлов, – кому сдать комсомольские билеты товарищей, не вернувшихся из разведок?» В руке у него была пачка комсомольских книжек.

…Сергей Алексеевич прервал свой рассказ, потому что наступил момент, когда он должен был вспомнить самое главное: должен был вспомнить, как его глаза встретились с Витькиными, и он понял, что тот сейчас предложит себя, и торопливо отвернулся. Но какая-то непонятная сила вновь столкнула их взоры, и все окружающие тоже это заметили и замерли.

Коля посмотрел на старика: ждал.

– Я не пустил этого Павлова в разведку, – сказал Сергей Алексеевич. Тогда многие жертвовали собой ради других, но это было бессмысленно. Надо было придумать что-то простое и полезное для нас. И тогда я отпустил Витьку…

– Извините за беспокойство… Не желаете воспользоваться моими услугами?

Около них стоял местный фотограф: в руке у него был фотоаппарат старой конструкции на треножнике.

– Я вижу, у вас нет своего аппарата, – сказал фотограф, явно не рассчитывая на их согласие.

Но его слова произвели на Сергея Алексеевича неожиданное действие. Он согласился на предложение, и даже с охотой, потому что Витька тогда тоже фотографировался. Пусть, пусть все снова повторится.

– Пожалуй, – сказал Сергей Алексеевич. – Мальчика.

– Сейчас. Хорошо, – обрадовался фотограф. – В лучшем виде. – И он начал развинчивать треножник. – Фирма хоть и старая, но опытная. – Фотограф старался все делать быстро, но он уже не молодой, и ему это плохо удавалось.

– Нет, не здесь, – Сергей Алексеевич подошел к фотографу и тронул его за плечо. – На камне.

– О! – сказал фотограф. – Вы знаете толк в натуре.

Фотограф шел впереди них, сильно припадая на одну ногу. Когда он опередил их на достаточно большое расстояние, Коля, метнув на Сергея Алексеевича осторожный взгляд, спросил:

– А что было дальше?

– Я спросил его: «Тебе не страшно, сынок?» – «А кого мне бояться? Фашистов? – сказал Витька. – Надо будет, я дурачком прикинусь. Местный, мол. Ищу корову».

Он оборвал рассказ, не досказав самого страшного. Этого уже нельзя просто рассказать, сложив обыкновенные слова в обыкновенные предложения. И Коля молчал. «Все понял», – с благодарностью подумал Сергей Алексеевич.

…А сам он в это время провожал Витьку. Они шли мимо красноармейцев. Мимо тяжело раненных, мимо женщин с детьми. Над их головами пролетели немецкие самолеты, но никто не поднял головы к небу.

Витька на ходу снял ремень с пистолетом, гимнастерку, пилотку и все отдал ему.

«Если из деревни нельзя будет выйти, не выходи, – сказал он. – Мы будем тебя ждать».

Витька улыбнулся, чтобы ободрить, и ушел.

Он сделал еще несколько шагов следом за ним, посмотрел в спину сыну, в худенькие плечики, в тоненький стволик шеи.

Коля убежал вперед, к фотографу, который уже примостил аппарат около камня, и теперь они оба поджидали Сергея Алексеевича.

– Садись на камень верхом, – сказал Сергей Алексеевич.

– Будешь кавалеристом, – рассмеялся фотограф. – Впрочем, сейчас кавалерия уже не в почете. – И повернул голову к старику: – А?

– А вы давно здесь работаете? – спросил вдруг Сергей Алексеевич.

– Тридцать лет, – ответил фотограф. – За исключением этой проклятой войны.