Гул

– Согласен, – кивнул комиссар. – Всё равно толка нет.

Батарея затихла. Солдаты стаскивали в кучу погибших бандитов. Самые обезображенные тела Мезенцев приказал отвезти в Паревку, прямо к церкви, как напоминание о пагубности любого сопротивления. Пора было Паревке святыми мощами прибарахлиться. В упряжи и подсумках копался обозник Федька Канюков. Он ловил уцелевших коней, присовокупляя их к общему табуну. Мимоходом смотрел на трупы. Мёртвые лежали густо и без особого толка. Парню пришлось постараться, чтобы найти павших не зазря, а красиво, как будто напоследок люди не землю под собой раздвигали, а райские кущи. Рядом слонялись братья Купины. Известные близнецы-балагуры, лупоглазые, курносые, толстые, даже немножко раздутые, перехваченные для надёжности специальными ремнями. Сегодня братья в ближнем бою не участвовали – так, постреляли из пулемёта с шестисот шагов. Под конец войнушки лучше не подставляться: дома бабы овдовевшие ждут и поспевшие ягодки-сиротки.

– Малой, – в шутку крикнули Купины. – Ты баб, баб лови! Чего нам твои кони?

Федька схватил за узду лошадь, увязшую в яме, шепнул пару ласковых и помог животному выбраться из омута. Доброе дело понравилось. Улыбнулся Канюков ртом-веснушкой и покосился на командиров. Рошке суеты не одобрял, прикрикнул на Купиных, и тихого подвига не заметил. Мезенцев смотрел в бинокль то на лес, то на деревеньку Кипец. Рука сжимала обыкновенную тростинку. Комиссар срезал её, когда забрёл по колено в воду.

– В Кипец ушёл эскадрон?

– Так точно. Докладывают, что бандитов нет. Я обязан высказать предположение, что преступники знали об атаке. Их предупредили, поэтому они улизнули вместе с вожаком. Естественно, их предупредили паревцы. Согласно приказу сто семьдесят один, целесообразно применить меры высшей социальной защиты…

– Вот что, Вальтер, – ответил Мезенцев, – мы не можем решать такие вопросы без непосредственного командира. Без его подписи любой приказ недействителен. К слову, вы не задумывались, почему у Верикайте женская фамилия? Никак не могу взять в толк…

– Женская? – удивился Вальтер и почему-то подумал о себе.

Пистолетное имя у Рошке тоже было неспроста. Чекист носил в кобуре соответствующее инициалам оружие.

– Не обратили внимание? Странно… Впрочем, как бы вы, Вальтер, в разгар боя перебрались на тот берег?

Комиссар явно рассуждал о чём-то своём. Немец счёл это следствием мандража от первого за долгое время боя. Ещё в Тамбове, командируя Рошке к Верикайте и Мезенцеву, чекисту посоветовали смотреть за комиссаром: после ранения в голову тот страдал душевной тревогой.

– Не понимаю смысла задачи. Переплыл бы. В чём вопрос?

– А вот и неправильно, Рошке. Это же бандиты, а они всегда держатся за вожака. Случись что или измени он кому – сразу за ножи. Нельзя Антонову в воду. Не поняли бы. Особенно он не понял бы. Нет, Вальтер… Антонов с братцем, пока мы здесь лясы точили, сидели у нас под боком. А потом тихонько, когда всё улеглось, ушли.

– Где они сидели? – хмыкнул Рошке, – мы всё просмотрели. Я лично командовал.

– Под водой, в камышах сидели. А вот и пуповина.

Мезенцев протянул чекисту тростинку. Она оказалась полой. Через неё можно было свободно дышать.

– Почему вы так уверены?

– Какая смелость нужна, – продолжал Мезенцев, – чтобы спрятаться от нас у нас же на загривке!

– В таком случае блохи тоже очень храбрые, – заметил Рошке холоднее, чем нужно, – и почему вы так уверены, что Антоновы залезли, как вы выразились, к нам в холку? Вы считаете, что их побег моя вина? Что я неправильно организовал прочёсывание?

– Рошке, – Мезенцев поморщился от боли, – вас вообще невозможно ни в чём обвинить. Это даже пугает. Просто мне нравится, когда люди не бегут.

– Как они через это могли дышать? – спросил чекист, презирая тростинку.

– Мы такие трубки в детстве мастерили. Затаишься в зарослях и ждёшь, когда девки купаться прибегут. Визгу-то сколько потом. Прямо как тут, у нас. Люди всегда визжат.

Вальтер поправил очки:

– Мы так не делали.

И бросил тростинку на песок. Давить ногой не стал, дабы не показать раздражения. При чём тут глупые русские трубочки? Мы давим кулацкий мятеж! Рошке вырос с примесью немецкого масла, для него революция – часовой механизм, который надо почистить от пыли, отрегулировать, отладить, чтобы он начал биться, работать, свистеть, чтобы крутились жернова, а для этого надо ошкурить его от ржавчины, ржавчина же – это засохшая кровь. А тут срезанная трубочка, через которую целое повстанье дышало! Неужели правду сказали в тамбовской ЧК, что от войны голова Мезенцева окончательно раскололась?

Втайне от комиссара попробовал Рошке вытащить кончик травинки из стебля. Та заскрипела, не поддалась. Рошке дёрнул сильнее, и зелёная сабелька рассекла чекисту палец. Не дрогнув в лице, Вальтер приложил к пальцу платок, которым обычно протирал очки. Крови было немного, так, всего полосочка, но показалось Рошке, что разом уставилось на него всё болото: лопоухие красноармейцы, трупы, сложенные штабелем, Мезенцев, кони, камыш с головастиками и неугомонные братья Купины, которые вот-вот заржут, прославив чекистский конфуз. Только никто и не думал смотреть в сторону образцового коммуниста Вальтера Рошке. Его и правда не в чем было обвинить. Рошке незаметно спрятал испачканный платок в карман.

Суета на болоте стихала. Федька Канюков доловил последних лошадей. Беременную кобылу с разодранным животом трогать не стал. Побоялся, что она может быть жива. Прозвучала команда строиться. Отряд двинулся в Паревку.

Дальнейшее Олег Мезенцев помнил с трудом. Забился под черепом крохотный белогвардейский шарик – тук-тук, тук-тук. Большого и светлого Мезенцева мутило. Он не мог понять почему. Может, ударился головой при крушении поезда? Или поранился в бою на болоте? Память с трудом подсказывала, что лоб трещал ещё на германском фронте. Или в голове засел осколок, подхваченный на перегороженных улицах Архангельска? Иногда Мезенцев полагал, что причина его страданий не физическая, что череп раскалывается лишь в минуты, требующие ясности сознания. Окружающий мир пульсировал, накатывал волной, сносящей человеческую гальку в багровый океан. Чудилось, что там кто-то плямкает веслами, словно ложка бьёт по тарелке с борщом. Плямк. Страшный детский каприз. Плямк-плямк. Добавки требуют. Его, Мезенцева, ждут. Если поддаться этой волне, комиссар увязнет в тёмной зовущей жиже или превратится в пульсирующий белый шарик. А потом вспыхнет, взорвётся. Как звезда.

– Товарищ комиссар, товарищ комиссар!

Мезенцева звали, потому что на батарее, через которую проезжала конница, Рошке схватился с Клубничкиным. Тот не приказал после стрельбы прочистить орудия оружейным салом, за что получил замечание от бдительного немца, который в свою очередь был тут же послан куда-то в сторону Антонова. Балагуры Купины загоготали, а взбешённый Рошке с побелевшими от ненависти очками стал ощупывать германскую кобуру. Клубничкин, отличаясь не только богатырским здоровьем, но и умственной фантазией, выхватил артиллерийский шомпол и огрел им коня Рошке. Тот припустил галопом под хохот батареи: на исходе войны никто не любит её фанатиков.

В селе комиссар отмахнулся от Рошке, требовавшего жестоко наказать Паревку и Клубничкина, которому для начала следовало сменить фамилию на что-то более подобающее. Оклемался Мезенцев только к вечеру, когда его потащили на место убийства комбата. Из артиллериста как будто вынули душу: живот превратился в месиво. Дальше Мезенцева снова захватили фантомные боли. Он смутно помнил напыщенную речь на паперти, за многословие которой ему теперь было стыдно. Перед глазами возникли свеженькие трупы, которые он приказал расстрелять. Почему-то так и подумалось – приказал расстрелять трупы. Или одного повесили?

Сквозь вату в ушах пробился бабий плач и вызывающее мужское молчание. Мезенцев оглянулся и обнаружил, что стоит на приступке церкви, а в сторону Вороны с воплем убегает дурачок Гена. Федька Канюков, раскрыв рот, смотрит на внесудебную расправу. Трясущийся поп Коровин не может вымолвить ни слова. Вот улыбаются Купины, как будто рядом ещё стоит похабник Клубничкин, которого… точно… точно… пару часов назад нашли распотрошенным у кромки барских садов. Убийца сознался. Какой-то Гришка Селянский, знаменитость двух с половиной волостей.

Пожар в голове затих. Комиссар пришёл в себя и понял, что сегодня лето. Июль двадцать первого года. Перед ним плачут бабы и, злобно сжимая в душе кулаки, качается бородатое море. Холодность влилась в Мезенцева. В крови заискрила поморская соль.

– Рядовые! – рявкнул комиссар, и к нему, перестав лыбиться, подлетели Купины. – С приписанным к вам по штату оружием на колокольню марш! – А затем: – Вальтер Рошке!

– Слушаю!

– Баб – налево, мужиков – направо. Красноармейцам оцепить… – он запнулся, не зная, как назвать церковный пятачок двадцать на двадцать метров, – оцепить площадь. Никого не впускать и не выпускать. Ясно?!

Ах как запело от этих слов сердце Вальтера Рошке! Право! Лево! Это же строгие вектора! Это почувствовала и логарифмическая линейка, которая торчала у Рошке вместо позвоночника. Давно он ждал такого приказа, мечтая, что похожим металлическим голосом по новому, социалистическому радио будут зачитывать Гёте. Блеснули кругляши на глазах чекиста. Углядел он в лице комиссара марку лучшей немецкой стали.

– А ну, становись!

Мужики зароптали, но сгрудились мохнатой массой справа от церкви. Было их человек сто, а может, сто пятьдесят. Крестьяне были как на подбор: домовитые, суконные, привыкшие работать с утра до утра – нужно же одевать и кормить с десяток ребятишек. Несмотря на голодный год, по мужикам было видно, что они не голодают. Крестьяне ещё не понимали, зачем их собрали в кучу. А вот бабы пристально смотрели на девку Акульку. Та рыдала над трупом Гришки. Чувствовали женщины, что вскоре им пригодится эта премудрость. Игнатий Коровин, взглянув на небо, истово замолился.

– Попа к крестьяшкам плюсуем? – уточнил Рошке у Мезенцева.

– Слагайте.

Коровина втолкнули в гомонящую кучу мужиков, где он тут же перестал трястись. Одному в рай идти страшно – могут и не пропустить, а гуртом точно примут. Те, кто посмышлёней, подходили к батюшке поцеловать крест. Игнатий почувствовал неведомо откуда взявшуюся силушку. То ли сошла она с неба, запнувшись о крест на куполе, то ли передалась через приклады красноармейцев. А может, воспрял Коровин, потому что ни на секунду не пожалел о закопанном в саду храмовом добре. О мешках с мукой, которые утопил в Вороне, о курочках, яйках и белоснежном гусе, принимавшихся от сельчан по праздникам, а чаще без них. Понял поп, что это лишь мирская суета, и стало Коровину совестно, что до седьмого пота заставлял трудиться юродивого Гену. Вот бы прощения у него попросить. Игнатий посмотрел на Гришку, валяющегося в пыли, и тоже перед ним извинился. Не хотел он предавать бандита. Просто испугался. Спросили бы Игнатия Захаровича про часы сейчас, он бы лишь усмехнулся – на?, лучше сердце мое послушай.

Открылась священнику главная правда: жизнь нужно прожить так, чтобы стать Богом. Не в языческом, конечно, смысле, молнии и туча метает, а чтобы быть во всем подобным Христу. А он повелел прощать врагов. Коровин обвёл взглядом красноармейцев во главе с папертным комиссаром и попросил у них прощения. Посмотрел отец Игнатий и на сельчан. Маленькими они показались детьми. Он поспешил их обнять и приголубить. И так искренне заплакал от счастья, что заискрилась борода. С каждой слезинкой выкатывалось из Игнатия скоромное сало и сдобный каравай. Он худел прямо на глазах, готовясь к главному в жизни путешествию. С большой радостью зашептались слова молитвы. Возможно, священник и ещё бы что-то пережил, но на это просто не хватило времени. Даже занять подобающий вид у Игнатия Захаровича Коровина не получилось.

Мезенцев, подняв руку, крикнул:

– По кулакам-разбойникам, оказывающим помощь антоновским бандитам, пли!

Купины переглянулись – весельчакам немножко поплохело. Никто не сказал «с Богом»: слишком уж кощунственно вышло бы, однако каждый внутри перекрестился. Так, на всякий случай.

– Я сказал – пли! – прошептал Мезенцев.

Зачихал пулемёт, установленный на колокольне. Сытный получился расстрел. Первый Купин подавал ленту, а второй усердно, высунув красный рязанский язычок, косил собранных в кучу мужиков. Люди падали целыми гроздьями, утягивая на тот свет одного за другим. Сосед цеплялся за соседа, сын за отца, а тот подтягивал свояка. А все вместе они почему-то схватились за священника, которого никто при жизни не уважал, но вот тут, когда терять было уже нечего, признали мужики за Коровиным большую силу. Глядишь, могла она высвободиться, полететь над долинами и городами да оттолкнуть апостола Петра от райских врат: все вместе бы, несмотря на мучные дела, в рай попали. Только не дал развернуться силе обыкновенный пулемёт – лежал Коровин с развороченной грудиной так же мертво, как и остальные сельчане. Выживших, ставя жирные точки из вальтера, добивал Рошке. При каждом выстреле сухое лицо в круглых очках удовлетворенно вздрагивало. Так бывает, когда наконец решается простенькое уравнение, которое долго не хотело сходиться. Нельзя сказать, что Рошке получал садистическое наслаждение. Он не ненавидел и не любил убитых. Ему лишь нравилась точность пистолетного выстрела. Вокруг пальца чекиста был намотан красноватый лоскут.

Сквозь бабский вой Мезенцев прокричал:

– Личности расстрелянных установить. Имущество арестовать. Родственников в концентрационный лагерь. Мобилизовать бедноту и середняков на рытье общей могилы. Личному составу, за исключением часовых и охранения, после построиться здесь же. Рошке, командуйте!