Пожар в коммуналке, или Обнажённая натура

– Под нарами твое место, – мрачно отозвался Клещ.

– Ты помолчал бы хотя бы в присутствии… – огрызнулся Гармаза. – Вы бы, Илья Артамонович, приказали ему помолчать.

– Сам молчи, Барсук! – вскинулся Клещ.

– Оставь, – приказал Филимонов, и Клещ, скрипнув зубами, отвалился к спинке кресла.

Гармаза, обиженно сопя, сел в такое же кресло у противоположной стены. Повисло короткое молчание.

– Друзья мои, – переводя взгляд с одного на другого, начал Филимонов. – Дело, ради которого я свел вас здесь, дело особого рода. Оно сильно отличается от наших обыденных дел и поначалу может вызвать с вашей стороны недоверие. Впрочем, мы не сразу приступим к обсуждению. Я хочу, Клещ, чтобы ты повторил нам свою ленинградскую историю. Про старуху, которую вы замучили с Тхорем.

– Я ж рассказывал уже, – проворчал Клещ.

– А ты повтори, – приказал Филимонов. – В общих чертах. Я хочу, чтобы и Семен Семенович внимательно послушал.

– Да история-то больно стремная, – вздохнул Клещ, которому страсть не хотелось унижать себя рассказом в присутствии Гармазы. – Ну вы же помните все, что тут лишние базары… Короче, полоса у меня была. Мотался по чердакам и вокзалам, сдаваться уже хотел. Встал как-то утром, пошел в отделение. Возьмите, мол, сил моих нет. В тюрьму хочу!

– Грех уныния, – заметил Филимонов, усаживаясь за стол.

– Грех не грех, а пришел я в ментовку. Так и так, говорю, сдаюсь. Мусор дежурный глянул на меня. А я в телогрейке, с похмелюги, тот еще видок. Ты, говорит, посиди во дворике и заходи через два часа, когда рабочий день начнется. Ну вышел я на улицу, а у них там парикмахерская через дорогу, как раз напротив отделения, окна в окна. Свет такой уютный из парикмахерской. Походил я этак минут пять, а потом думаю: да что мне терять теперь? Все равно же сдаваться.

По мере повествования Клещ все более вдохновлялся. Забыл уже о присутствии Гармазы, речь его приобрела живые оттенки.

– Перешел я улицу, глянул в витрину. А там кресла эти, столики… И, братцы мои, одеколон на одном столике, тройной, почти полный флакон. Обернулся я на отделение, прикинул расстояние. Пока, думаю, добегут, успею выжрать. Поднял шкворень с земли и по витрине – дзынь!.. Кто из прохожих шел по улице, все врассыпную. Я, значит, сквозь витрину эту вхожу и прямо к пузырю. А ящик у столика выдвинут, там мелочь рассыпана. Много мелочи. Сгреб я ее, оглянулся – ментовка не реагирует. Сгреб в простынку машинки ихние, парфюмерию и с узелком этим обратно в витрину вышел. И пошел себе спокойным шагом и с чистой совестью…

– Это питерские раздолбаи, – хмуро отреагировал Гармаза. – У нас бы живо его.

– Хорошо, Клещ, – сказал Филимонов. – Это все хорошо и живописно, но давай ближе к делу. Про старуху, которую вы безжалостно загубили.

– Да мы ее бережно пытали, кто ж мог подумать… Короче, на вокзале встретил я Тхоря. Выпили с ним культурно, побазарили. Он мне и рассказал про старуху. Муж ее, говорит, в блокаду продовольствием заведовал, снабженец. Неужели, говорит, не прилипло к рукам? Сам, мол, рассуди – мужа загребли после войны, в лагерях сгинул. Но ведь прикопал же где-то добришко. Тогда, в блокаду, за кусок хлеба люди бриллианты фамильные готовы были отдать. А все снабженцы – они ведь по жизни всегда барыги. И старуха эта что-то уж слишком нищая, всю жизнь в своей коммуналке на овсянке да на сухарях просидела. Очень, мол, подозрительная психология. Жадная и бережливая, стало быть, старуха. Короче, вышли мы на эту старуху. Из коммуналки этой все съехали как раз, одна она там оставалась. Удобно. Часа три мы ее пытали. Тхорь в основном, у него это профессионально было поставлено. Рожа у Тхоря подходящая, страшная рожа, царство ему небесное.

Клещ вздохнул, зажег сигарету и глубоко затянулся.

– М-да. Ничего, короче, старуха эта нам не выдала. И проводом придушивали, и утюжком жгли, и ножницами портняжными перед носом щелкали. Кремень. «Не знаю ничего! Пенсия тридцать рублей…» – и точка. Я Тхорю мигаю, дескать, в самом деле пустая старуха. Он мне кивает: да, мол, сам понимаю. Дело-то в том, что мужа ее в сорок девятом среди ночи взяли чекисты. Вполне возможно, что ничего он ей не успел шепнуть. Да и шлепнули его, видать, сразу. Отвязали мы старуху от стула, воды дали. Она сидит, глазами лупает, мычит. Мы попрощались вежливо, извинились – и к дверям. Но тут Тхорь призадумался и говорит, мол, давай-ка все-таки поищем. Половицы вскроем. Все равно, мол, дом под снос. Нашли топорик, гвоздодер, ломанули доски. И вот тут-то пришла старухина смерть. Как вытащили мы из-под пола мешок да высыпали перед ней груду денег! Она рот разевает, пальцами горло себе дерет, хрипит: «А я всю жизнь свою… Загубил!.. Сухари. Нищая, нищая!.. Подлец!..» Одним словом, повалилась на пол, прямо на эту груду денег, и затихла. Пена изо рта. Труп, короче. Ну мы с Тхорем еще пошарили в квартире и ушли ни с чем.

– А деньги? – спросил Гармаза, напряженно слушавший рассказ.

– А деньги – фуфло, – устало сказал Клещ. – Сталинские еще деньги.

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание.

Гармаза вытирал платком выступивший на лбу пот, Клещ закурил новую сигарету, Филимонов лениво перелистывал журнал.

– Хорошая история, – сказал он наконец, поднимая глаза. – Какое же у нее продолжение?

– Какое там продолжение, – угрюмо отозвался Клещ. – Тхоря прирезали в Тамбове через год, вот и все продолжение.

– Ну что же, – голос Филимонова звучал бодро и энергично. – Перейдем теперь ко второму пункту повестки дня. Обсуждение статьи некоего Кумбаровича в журнале «Литература и жизнь». Журнал элитный, малотиражный. Между прочим, один из самых дорогих журналов – пятьдесят баксов экземпляр.

– Да ну? – не поверил Гармаза.

– Истинно так, уважаемый Семен Семеныч, – подтвердил Филимонов. – Но журнал стоит этих денег, поверьте мне на слово. Позвольте, я кое-что процитирую: «…из компетентных источников нам стало известно, что среди членов комиссии по реквизиции пропавших бесследно сокровищ Патриаршей палаты находился и некий Рой Яков – единственный, кто дожил до послевоенного времени. Все же остальные были расстреляны еще до войны. Этот самый Рой, между прочим, отвечал за продовольственное снабжение блокадного Ленинграда…» Так, так, далее… «Нам удалось раскопать в архивах некоторые любопытные факты, проливающие некоторый свет…» Два раза в одной строке «некоторые», – заметил Филимонов. – Стилистическая небрежность. Далее: «Мы разговаривали с сестрой покойного – старой большевичкой Кларой Карловной Рой. Ничего нового, к сожалению, выяснить не удалось». Но, друзья мои, здесь приводится список драгоценностей, весьма неполный список, но самое главное заключается в том, что ни один знаменитый камешек из всего этого списка ни разу не появился ни на одном из международных аукционов. Что, по справедливому предположению господина Кумбаровича, косвенно свидетельствует о том, что весь этот бесценный клад до сих пор находится на территории России и, скорее всего, в компактном состоянии, то есть в одном месте. Что это вы так побледнели, Семен Семеныч?

– Да так. Давление, – сипло проговорил Гармаза. – Возраст сказывается.

– Ледяной душ по утрам, – посоветовал Филимонов. – Вам нужно быть в форме, ибо в этом деле именно вам предстоит основательно покопаться. Клещ займется Кумбаровичем. И вызнает, где живет эта старая большевичка. Ну а вы, уважаемый Семен Семенович, займитесь архивами, – сказал Филимонов. – Вам как представителю силовых структур это сподручнее.

Он встал, попрощался за руку с Гармазой и при этом еще раз озабоченно взглянул ему в глаза.

– Да, – сказал он. – Холодный душ, пробежка. Вы нам очень нужны, Семен Семеныч.

Спустя десять минут Гармаза на своей «Волге» выруливал на главную аллею парка. Он был потен, взволнован и часто дышал. Конечно, никакой холодный душ и никакая пробежка Семену Семеновичу были не нужны, ибо здоровьем он обладал поистине бычьим. Перемена же в лице его, которую заметил проницательный Филимонов, произошла вовсе не из-за подскочившего давления, причина была в другом. Причина была в том, что Гармаза прекрасно знал человека, побывавшего не так давно в тех самых архивах, о которых только что поведал ему Филимонов.

Родионов Павел Петрович – вот как звали этого человека.

Но, во-первых, Гармаза, хотя и обладал от природы умом быстрым, практическим и цепким, никогда и ни при каких обстоятельствах не спешил сразу выкладывать то, что знает. Во-вторых, этот Родионов, которому Семен Семенович Гармаза по просьбе своей дочери устроил пропуск в закрытый архив, был его будущим зятем.

Жених об этом еще не подозревал, никаких предложений дочери еще не делал и даже самого Гармазу в глаза не видел, но Семен Семенович уже принял решение.

Павел Родионов

Ранним солнечным утром тринадцатого мая в нижнем этаже деревянного двухэтажного дома, расположенного в самом сердце Москвы неподалеку от Яузы и состоящего из пятнадцати коммунальных комнат, проснулся на своем диване молодой человек и, не открывая еще глаз, счастливо улыбнулся.

Бывают даже и в молодости трудные и безотрадные пробуждения, когда человек не сразу может сообразить, где он находится и который теперь час – два первые вопроса, что сами собой приходят всякому в голову, едва только он просыпается. Почти всегда у людей случается эта безотчетная судорога сознания, ощупывание реальности на грани сна и яви. После этого, определив свое место в пространстве и времени, мысль успокаивается и обретает способность заниматься обыденными предметами и заботами.

Молодого человека звали Родионовым Павлом, и никаких особенных поводов для счастливой улыбки у него не было – наоборот, именно этой весной обстоятельства складывались таким образом, что кого угодно привели бы в отчаяние.

Много месяцев спустя, снова и снова с пристрастием роясь в подробностях этих дней, перевернувших всю его жизнь, Павел Родионов будет удивляться глупой своей улыбке, вздыхая о том, как нечувствительны мы к своему собственному будущему. И еще поразит его то обстоятельство, какими отвлекающими и второстепенными событиями обставила судьба эти дни, как бы играя с ним, притупляя его бдительность.

Конечно, то, что произошло потом, наполнило эти пустяки и мелочи особым смыслом, но наступившее будущее всегда искажает на свой лад беззащитное и безответное прошлое. Переставляет акценты, меняет местами события главные и малозначительные, а случайно произнесенное в этом прошлом пустое слово, оказывается, заключало в себе не услышанное и не угаданное грозное пророчество.

Павел Родионов проснулся сразу, без вялых позевываний и потягиваний, полный веселой свежей энергии. Спрыгнул с постели, прошелся босиком по холодным доскам пола, пересек нагретую солнцем полосу, и тут взгляд его упал на красное кресло, стоящее у стены возле письменного стола. Уголки губ его дрогнули и опустились, и улыбка как-то сама собою превратилась в болезненную гримасу.

Родионов заметался по комнате, отшвырнул подвернувшегося под ногу рыжего кота Лиса, бросился к окну. За стеклом тихо пошевеливались ледяные кисти сирени, вздрагивала под легким ветерком молодая, не успевшая запылиться листва. Было видно, что на улице, несмотря на обилие солнца, холодно.

– И в такой день! – вырвался из груди его вздох досады. – В такой денечек, елки-палки!

И снова, как и накануне, накатила на него волна сомнений. Не следовало бы идти на дело в пятницу, да еще тринадцатого числа. «Но! – в который раз успокоил он себя. – Во-первых, начато оно не сегодня, а во-вторых, решено-то все давно и окончательно, осталось только выполнить кое-какие формальности. Хотя, если хорошенько подумать – можно, конечно, отложить и до понедельника».

Павел Родионов остановился на секунду посередине комнаты и снова покосился на свой письменный стол. Черная цифра «13» зловеще глядела на него с перекидного календаря. Тринадцатого числа, мая месяца. Пятница.

– Некстати, некстати… – пробормотал он, с некоторой театральностью заламывая руки и взъерошивая пальцами свои довольно длинные светлые волосы. – Ах, как все это некстати!

И снова заметался по комнате, время от времени поглядывая на себя в большое овальное зеркало, висящее на стене.

«Мне сейчас на подлость идти, а я глупостями занимаюсь, малодушествую, и мысль моя трусливо прячется от реальности. На подлость идти, тем более на такую, не так-то просто. Тоже мужеством нужно обладать».

Павел Родионов сдвинул брови и, прихватив широкое полотенце, направился к выходу.