Пожар в коммуналке, или Обнажённая натура

– Врешь, – сомневался Родионов.

– Какой же мне смысл врать? – горестно вздыхал Кумбарович. – И потом, я ведь только из армии пришел.

– В прошлые разы ты врал, что это было в командировке.

– Это другие истории, – оправдывался Кумбарович.

Определенно в редакции вызревали какие-то беспокойные события. На сегодня назначено было общее собрание.

Машинистки Лидина и Зверева, прежде самые яростные и непримиримые соперницы, теперь, обнявшись, прохаживались взад-вперед по этажу, а при встрече с коллегами разом замолкали, но глаза их были туманны и нездорово мечтательны, как у двух верных подружек, гуляющих весенним вечером вдоль берега реки.

– Любопытно, о чем они все время шепчутся? – бессильно злился Кумбарович. – А им ведь наверняка что-то известно! Машинисткам всегда многое известно наперед.

– А Шпрух-то наш очки сменил, – замечал Родионов, переводя разговор на редакционную тему. – К чему бы это, как думаешь?

– Да, темные стекла – это неспроста, Паша. Это в высшей степени подозрительно.

Семен Михайлович Шпрух, бывший парторг редакции, а ныне коммерческий директор, как-то особенно оживившийся в последнее время и даже помолодевший, то и дело вылетал из кабинета главного редактора с ворохами бумаг, и отнюдь, как было замечено внимательными наблюдателями, бумаги эти были не рукописи. Нет, не рукописи, а цифры были на этих бумагах! Бланки это были, вот что…

Семен Михайлович рылся в своем личном сейфе. Прятал туда заполненные бланки, вытаскивал оттуда бланки чистые и, побренчав ключами, снова пропадал надолго за редакторской дубовой дверью. Ни слова нельзя было разобрать из-за этой проклятой двери, только слышались оттуда невнятные взволнованные восклицания, недовольный рокот редакторского баритона и тонкий убеждающий тенорок.

Генриетта Сергеевна Змий внимательно и неусыпно следила за перемещениями Семена Михайловича, специально держа дверь своего кабинета нараспашку, несмотря на свою природную скрытность и боязнь сквозняков.

После ухода Шпруха вставал из-за стола Загайдачный, покусывая ус, пододвигался как-то боком к сейфу и задумчиво барабанил по нему пальцами.

Нынешним утром в редакции было особенно неспокойно. Родионов все пытался углубиться в давнюю рукопись пьесы под названием «Сталь бурлит», которая лежала уже почти месяц у него на столе и на которой редакторским карандашом было выведено категоричное «Читать срочно!!!» Но никак не удавалось ему нырнуть в плотные воды пьесы, выталкивала его оттуда на поверхность сопротивляющаяся сила текста, не впускала в глубину. Вероятно, так же трудно вникнуть дилетанту в какой-нибудь учебник по сопромату.

Дверь распахнулась, и секретарша Леночка, приложив палец к губам, сказала торжественным громким шепотом:

– Зовут!

Сотрудники подтягивались в приемную, у дверей создалась легкая толчея.

Главный редактор Виктор Петрович Пшеничный, о чем-то переговаривавшийся со Шпрухом, кивнул новоприбывшим и снова придвинул внимательное ухо к шепчущим губам собеседника.

Родионов и Кумбарович уселись в дальнем углу у пассивной стены. Активный же центр группировался вокруг широкого редакционного стола, там все сидели с блокнотами, заготовив карандаши и перья, кое-кто уже нервно черкал в листочках, ставил восклицательные знаки и птички. Несколько особняком разместились люди в красных пиджаках, рылись в дорогих кейсах, щелкали золотыми замками.

Кабинет постепенно заполнялся опаздывающим народом. Пока все размещались, двигали стулья, перемигивались и перешептывались, Виктор Петрович Пшеничный сидел, наклонив седую тяжелую голову и упершись лбом в подставленные пальцы левой руки, правой штриховал квадратики. Кожа на лбу его сдвинулась вверх, отчего брови, как у грустного мима, расположились печальным домиком. У журнала оставалось только пять сотен тех самых вымирающих читателей, и Виктор Петрович мысленно собирал их на площади перед издательским корпусом, видел этот недееспособный батальон обманутых и униженных филологов, учителей, библиотекарей, печально вздыхал и думал: надо что-то делать, но что?

В одну из таких печальных минут и подъехал к нему Шпрух Семен Михайлович с заманчивым и лукавым предложением от некой организации под названием «Бабилон», связанной косвенно с ломбардами и игорным бизнесом. «Бабилон» протягивал руку помощи, но было боязно хвататься за эту хищную руку.

– Друзья мои! – оглядев сослуживцев, начал Виктор Петрович. – Все здесь?

– Аблеев в запое, – сообщил Шпрух. – Остальные в сборе.

– Друзья мои! – снова возвысил голос Виктор Петрович. – Положение наше известно. Хуже, как говорится, не бывает. Мы катастрофически теряем подписку. Но у Семена Михайловича есть по этому поводу конкретное сообщение, выслушаем его.

Шпрух, все это время нервно перекладывавший бумажки, встал и откашлялся в кулачок. Собрание настороженно притихло. Лидина многозначительно переглянулась со Зверевой.

– Итак, – уверенно, с нажимом произнес Шпрух, – в общих и драматических чертах дело всем известно, буду говорить по сути. Мы обязаны подписать вот этот небольшой документ, – Шпрух помахал исписанной страницей. – Мы отныне товарищество с ограниченной ответственностью. Доля каждого во вступительном капитале строго дифференцирована. Итак, читаю: Пшеничный Виктор Петрович – пять процентов, Аблеев – пять процентов, Генриетта Сергеевна Змий – пять процентов, Шпрух Семен Михайлович – семь процентов. Загайдачный Николай Тарасович – один процент…

Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.

– Я, кажется, оговорился, – Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился: – Тут пятерка не пропечатана.

Он подрисовал недостающий хвостик. Загайдачный так же молча отступил и сел на место.

– А почему у Шпруха семь процентов? – заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. – Это опечатка?

– Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения. Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, – увильнул Шпрух. – Цифры не столь важны. Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, – он рылся в бумагах, отыскивая нужную. – А потом мы вернемся к цифрам. Ага, вот. Итак…

– Не «зачту», а «зачитаю», Семен Михайлович! – строго заметила Змий.

– Что? – рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.

– Говорят – не «зачту», а «зачитаю».

– Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! – плачущим голосом взмолился Шпрух. – И так голова кругом идет.

Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило – наоборот, прибавилось туману.

Одно все поняли точно и определенно: ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть контрольный пакет.

Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.

– Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! – попробовал возразить ему Шпрух. – И потом, юридически, строго говоря…

Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.

– Вот моя жизнь собачья! – сварливо начала она. – Вот моя, Виктор Петрович, жизнь, – Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. – Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца – выходит ровно семь. Это математика.

Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.

– А я вот что предлагаю, – предложил Подлепенец. – Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному.

– Валяйте, пишите, – вяло махнул рукою Шпрух. – Пишите по-честному.

Бумажки были розданы, заскрипели перья. Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.

Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.

– Вот и прекрасно! – обрадовалась Зверева. – Теперь все по справедливости.

– Но столько процентов в природе не бывает! – взорвался Шпрух. – Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!

– А Стаханов! – выкрикнул кто-то от дверей.

– В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… – стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.