Страстотерпцы

– Вот тебе и птичка! – изумился Алексей Михайлович.

Посмотрел на Алешу, а тот белый-белый, и глаза, как у птицы, закрываются-открываются.

– Алеша! А ведь нам с тобой в Измайлово надо поспешать! Новые кусты сегодня привезут.

Тотчас и поехали. С горы верхами, под горой в карету пересели.

…Чудо благоуханное взрастало в царском саду, царскими руками взлелеянное.

Государь всю дорогу говорил о розах, и царевич порозовел, отошел от кровавой орлиной охоты, сам пустился в рассуждения.

– Батюшка, – говорил он, заглядывая отцу в глаза, – а ведь если по всей Русской земле посадить розы, будет ли перемена?

– Перемена? – не понял Алексей Михайлович. – Ну как же не быть перемене?.. Коли елки растут – темно, коли березы – светло…

– Нет, – мотнул головой царевич. – Будет ли в поселянах перемена?

– В людях-то? – Вопрос показался преудивительным, царь не знал ответа. – От Бога перемены…

– Ну а коли Господь пошлет, чтоб розы возле изб развелись?

– Возле изб? Где же их набраться, сынок, розовых кустов? Мне ведь из-за моря их привозят. И задорого!

– Ну а если разведутся? По Божьей воле? Как рожь, как репа!

– Пожалуй, переменятся! – сказал Алексей Михайлович.

– Да ведь тогда, я думаю, избы тоже переменятся.

У Алексея Михайловича от такого рассуждения дух перехватило: какого царя посылает Бог будущей России! «Я думаю». Десять лет всего, а уж – «я думаю».

В Измайлове царя и царевича встречал не садовник, а Родион Стрешнев. Не больно любезную привез новость. Напрасно посылал великий государь быстрого гонца в Астрахань. Наказ вез, как встречать «Иерусалимского и Антиохийского патриархов, сколько им корму давать. На какие вопросы ответствовать, а какие ни за что не слышать, в ум не брать и не сметь, не сметь пускаться в рассуждения».

Патриархи не приехали и не собирались приезжать. Алексей Михайлович про то знал, но у него была-таки надежда. Всё ведь в руках Божьих. Промыслит, и поедут как миленькие… Да только, видно, никакой молитвою Господа на свои хотения не перетащишь. Не тот век! Не та вера!

Ревновал Алексей Михайлович Господа к иным векам да к евреям, коим Иегова являлся, слушал их, прощал им грехи каменные. Сколько раз к сатане липли, как мухи к меду… Поди ж ты, иудеям – любовь, а русским – терпение.

Одно терпение от века и до скончания времен.

Поговорив со Стрешневым, подосадовав на свою досаду, решил государь окропить розы святою водой, молебен отслужить. Не погубил бы Господь цветы за умничанье. Тотчас отписал своею рукою два приказа. Первый – «ко властям Живоначальные Троицы в Сергиев монастырь к архимандриту Иосафу, к келарю старцу Аверкию, к казначею старцу Леонтию Дернову», второй – «в Саввин монастырь к архимандриту Тихону, к келарю Вельямину Горсткину, к казначею Макарью Каширскому – прислать в Измайлово масло освященное, святую воду да воду ж умовенную». К письмам государь приложил по пяти рублей милостыни.

22

На молебен поспел Федор Михайлович Ртищев. Служили в саду. Благостно было у царя на душе.

Ртищев привез воспитаннику подарочек. Литой стеклянный шар, расцвеченный изнутри фиолетово-голубой, от густого до нежного, спиралью. Сколько ни смотри, все равно удивительно.

Государю же поднес известьице, и опять-таки не из приятных: в Замоскворечье, в Садовниках, где церковь Софии Премудрости Божией, прихожане сожгли новый служебник. А служит в той церкви в иные дни протопоп Аввакум. К нему многие ходят, ибо из семи просфир частицы берет, не из пяти, как указано Никоном и духовными властями.

Алексей Михайлович никак на тот сказ не откликнулся. Иное поразило его, иное утихомирило душу и жгучее движение крови по жилам.

Царевич, поспавши после обеда, собирал землянику в дальнем углу сада. Там дикая земля, березки островком. Веселое место! Лисички до того щедро родятся – ступить некуда, как по золоту ходишь. Земляника там аж черная, слаще изюма, съешь горсточку, а благоухаешь целую неделю.

Садовники показали государю, где его сынок. Алексей Михайлович и поспешил к березкам. Смотрит, стоит Алеша, к дереву спиной прислонясь, а на ладони у него – шмель. Огромный лохматый шмель! Такой если ужалит – света белого не взвидишь. Алеше ни на мал золотник не страшно, дивится на шмеля, а на лице сияние, будто от крыльев белых, ангельских. Шмель взгуднул, прошелся по ладони и полетел себе по делам своим, по шмелиным.

Испугалось у Алексея Михайловича сердце, не посмел сыну признаться о том, что видел. Алеша же, словно ничего и не случилось, подбежал к батюшке, повел лисичек показывать, собрал горсточку ягод, поднес.

Тут как раз и пожаловал Федор Михайлович.

Молебен о цветах – радость редкая.

Всем было хорошо, каждый чувствовал ангела за правым плечом.

И в такой-то вот богоданный час Алексей Михайлович кинулся вдруг к сокольнику, к тому, что кречета Султана пускал на селезней, к Кинтилиану Тоболкину.

– Бляжий сын! Покажи руку! Как крестишься, говорю, покажи!

Сокольник, перепугавшись, протянул к царю длань с сомкнутыми вытянутыми двумя перстами. Опамятовался, присоединил к двум третий, большой.

– То-то же! Архиепископ крестится тремя, царь – тремя, а он, раб, – как ему угодно. Али беду хочешь навести на своего государя? – Размахнулся сплеча, покалечил бы, да увидел страдающие глаза сына. Гнев так и фыкнул, дырочку в пузыре сыскал. Толкнул от себя государь сокольника: – Крестись как следует, дурак.

Молебен продолжался, служил архимандрит Павел, хорошо служил, пронимал словом и вздохом. Тоболкин позабылся, внимая молитвам. Персты снова сложились по привычке, как с детства складывались, как всю жизнь. Не так уж и много лет новшествам.

– Ах ты, враг! Ах, сукин сын! – Государь кинулся на сокольника с кулаками.

Оглоушенный ударом, Тоболкин отмахнулся невольно да и въехал великому государю по губе.

– Драться?! Взять его!

Напали на сокольника со всех сторон, повалили, поволокли… Взмолиться не успел, а уж ноги-руки закованы в железо. Кинули на телегу, и полуголова Василий Баранцев с десятью стрельцами повез государева преступника в Москву, в Разбойный приказ.

У царя губа кровоточила.

– Ты уйми своего протопопа! Уйми, говорю! – кричал государь на Ртищева.

Всю ночь царевич не сомкнул глаз, молился об отце. Алексей Михайлович услышал через стену шевеление, встал поглядеть, а сын перед иконами, на полу.

– Мои грехи замаливаешь, голубь ты мой!

Заплакал государь, велел лошадей закладывать. Погнал в Москву. Под полыхание зари по тюрьмам ходил, раздавал милостыню.

Сыскали в Разбойном приказе Тоболкина, а он уж бит и при смерти.

Поспешил государь в Большой дворец, лекарей к сокольнику послать. По дороге Аввакума встретил. Высунулся государь из оконца кареты.

– Батька! Помолись обо мне, грешном! О царевиче, свете, помолись!

Аввакум в ответ закричал, кланяясь: