Восхождение «…к низинам» о. Павла Флоренского

Но не только вопросы психологии интересовали его, среди выписок по химии, оптике, фотографии, по Х-лучам, механике, астрономии, математике и, конечно, по различным аспектам электричества из прочитанной технической литературы встречается и такое: «28 апреля читал Реклю “Земля” (брал из библиотеки) видно, что автор любит и знает предмет и природу. Вообще книга хорошая, но я читал теперь не особенно внимательно, т.к. искал там некоторые сведения … – электричество как космическая сила». Космологические вопросы будут занимать его всю жизнь и это, возможно, одно из первых упоминаний его интереса. Конечно, вопросы учебы он не забывал, что видно из следующих строк: «6 мая. Читал 4 т. “История” Карамзина (смутное время) … и др. книги по истории. Готовлюсь к русскому, лат. и истории».

Его увлеченность науками естественно приводила и к появлению собственных заключений и мыслей: так среди записей по различным физическим и химическим опытам можно встретить: «№ 20. Щербаков. Метод малых отверстий в применении к изучению Х лучей (моя мысль)». Он находил в прочитанной литературе свои мысли, приходившие к нему как результат обдумывания прочитанного материала, который становился для него не мертвым грузом, а фундаментом, на котором и рождались его идеи. Например, в тексте «Р. 489.» он приводит описание опыта Фарадея по электролизу, а в конце в скобках подчеркнутая им приписка: «(Важно, как подтверждение моего закона)». Что это за закон не очень ясно из представленных записей, но в дальнейшем, когда им будут рассматриваться мнимые поверхности, снова всплывет рисунок, приведенный в этом месте его записей.

Не беда, что то, что приходило ему на ум, уже было открыто, для творческого процесса это было полезно, так как наглядно показывало необходимость получения знаний и знакомства с научной литературой.

Поражает разнообразие и объём читаемой литературы. Это и научные, и философские, и популярные книги, и журналы. Интересно также то, что он не только тщательно их прочитывал, но и обдумывал, делал выписки о прочитанном материале, и эта привычка останется у него на всю жизнь. Таким образом, шло его формирование как ученого и философа. Именно в это время формируется фундамент его дальнейших достижений.

Но было бы неверно не сказать, что в становлении его характера и мировоззрения сыграли особую роль родители, которые всячески поддерживали тягу к знаниям. Особенно интересны рассуждения его отца, Александра Ивановича Флоренского инженера, строителя Закавказской железной дороги. Взаимоуважительные отношения, которые сформировались между ними, ярко прослеживаются в письме отца 17-летнему гимназисту:

«19.Х.99 Дорогой Павлуша, … я все-таки предпочитаю тебе отвечать на бумаге, так как это дает возможность обдумать ответы и исключить неизбежную горячность в разговорах, часто зависящую от временного непонимания. Но задавая мне письмами своими целый ряд вопросов, касающихся всего твоего будущего, ты, конечно, предвидел, что в подобном случае у меня двойная роль: отца и старшего товарища. С первой ролью я тебе более надоедать не буду: от имени мамы и моего, ты должен окончить курс гимназии, т. е. получить тот практический результат, который она дает. Нужно ли тебе это будет в жизни, или нет тебе, покажет будущее. … Но заканчивая свою роль отца, я очень желал бы с тобой поговорить о взаимных отношениях детей к родителям, т. е. выяснить есть ли какие-либо взаимные обязательства, которые не ограничиваются только детским возрастом, а продолжаются непрерывно, пока этой связи не разрушит смерть».

А далее он рассуждает с сыном о социальных вопросах, не только высказывая свое мнение, но и передавая ему свой опыт, и этот опыт юный Павел усвоит на всю жизнь:

«…Но не думай, что я желаю говорить об этом в смысле поучить тебя; я хочу разобраться в этом вопросе, как составляющим часть общего социального вопроса: взаимные отношения остальных общественных единиц между собою и к обществу. … Всякое движение вначале однородное, пока оно составляет отдельный ручей в общественном движении и не сольется с общими течениями всей жизни. Потому и всякий общественный деятель, и даже всякий деятель даже в науке, должен быть односторонен, в крайней степени фанатик, чтобы быть силой. Человек, слишком широко смотрящий на жизнь, … может быть и очень мудр, но бессилен как деятель. … Но живые, активные силы нельзя уничтожить иначе, как уничтожить самое общество. … Я считаю, что, прежде всего, необходимо решить основной вопрос: в чем заключается прогресс человечества: в увеличении суммы личных желаний, потребностей (активные силы), или же в возможности их уменьшения? Что всякое новое желание человека есть всегда источник не только радости, но и страдания, это разумеется само собою. Но зато и всякое новое желание – есть необходимое условие прогресса. Так как нам, дорогой, еще время есть писать друг другу, то я и останавливаюсь пока на этом. В дальнейшем мы перейдём от основного к деталям, так как надеюсь, что наша переписка не ограничится на этом. Твой папа» [2].

Глубина рассуждений отца основана как на уважении, так и убежденности, что сын понимает то, о чем он ему пишет, признавая тем самым, что сын сформировался как личность. В этом формировании и становлении очень большую роль играли родители, которые не отмахивались от его вопросов и рассуждений, а последовательно формировали в нем понимание по самым различным аспектам его интересов.

Единодушие родителей в понимании его судьбы как ученого, поддержка устремлений логично привели его к поступлению на физико-математический факультет МГУ. С этого момента о жизни, поступках, удачах и неудачах и, главное, мыслях можно узнать из его писем и писем к нему родных и близких. Это большой пласт информации, который размещен в электронном виде на различных сайтах в интернете и в выпущенных его потомками книгах. Эти источники позволяют всегда ознакомиться с полными текстами писем, поэтому чтобы использовать информационные возможности полнее, автор в дальнейшем дает ссылки на письмо, в основном, приводя его дату, таким образом, всегда можно найти интересующее письмо в различных источниках.

Вообще-то им планировалось поступление в столичный Санкт-Петербургский университет, но так как лимит приема студентов с Кавказа был исчерпан [3], он отправился в Москву, где и был принят на физико-математический факультет МГУ.

Однако, уровень знаний, самостоятельно полученных до университета, привел к вполне ожидаемому результату: «1900.IX.02 … лекции, по химии, для меня скучные… все, начиная от фактов и порядка изложения и кончая фразами …иногда трудно удерживаться от зевоты. Жаль, что особенно скучно читаются физика и химия». Его видение лекционной работы в этом же письме он описывает так: «Все выгоды лекционного преподавания: непосредственное влияние, возбуждение интереса, умение оттенить важное и т.д. исчезают при чтении профессора, который не отличается талантливостью. Я вовсе не желаю какого-ниб<удь> блестящего красноречия, блеска, а только желал бы, чтобы видна была работа мысли во время чтения» [4].

Серьезный уровень самообразования, который он получил, будучи гимназистом, практически сформировали его научное мировоззрение еще до поступления в университет, что собственно и вызвало недовольство уровнем преподавания в МГУ того времени.

Занятия научными исследованиями как формой нахождения истины, приводят к интересным мыслям об истине вообще, которые он описывает, рассуждая о картине «Голгофа»: здесь уже можно заметить ту глубину понимания, которая, в конечном итоге, приведет его к религиозной деятельности. Вот, что он пишет в письме матери: «1900.IX.02. … а вопрос, волнующий человека, заставляющий его колебаться между надеждой и ожиданием: "что есть истина?" В центре стоит Христос. В данном случае решительно все равно, видеть ли в нем реальное и историческое лицо, как о Нем повествуют, или только символ, знак известной идеи, подобно тому, как буква является символом ничего общего с нею не имеющего звука, я говорю, это решительно всё равно. Эта фигура, во всяком случае, должна произвести на человека чувствующего известное впечатление. Та двойственная природа, на которую напирают богословы, человека вообще, а Его в особенности, представлена очень реально…».

Ну а пока, еще только начиная свое обучение в университете, в этом же своем письме он рассуждает о великих людях и своем понимании их, как всегда, ярко и поэтично: «…ум великих людей и заключается в том, что их внимание утомляется труднее нашего; они умеют вечно удивляться, не скользят по запыленной поверхности будничной обстановки усталым взором, а стараются освобождаться от гнета мертвых, стереотипных движений духа. И тем скорее удается им очистить себя от всех отбросов духа, чем сильнее их удивление, чем более по-детски наивно созерцают они жизнь. Желая поделиться своею радостью с другими, они громко кричат о своем успехе, своей радости, и на короткое время люди, более чуткие в своем сне, пробуждаются, протирают глаза и подымаются навстречу оживающей для них природы».

Через месяц после начала занятий он напишет отцу письмо, из которого можно понять не только подходы и научные интересы, но и широту и разносторонность воззрений, как на физико-математические проблемы, так и на морально-этические. Его рассуждения показывают, что предопределило в будущем его поступки: «27.09.1900 г. … Я смотрел темы на нашем факультете, предлагаемые профессорами для получения медали, … но брать их не хочу. … Темы, особенно по физике, такого рода, что надо или ограничиться компиляцией и бесконечным копанием по журналам etc., или кроме этого дать нечто действительно оригинальное, для чего кроме талантов надо иметь и обширные познания по математике и физике. Но тема эта меня очень интересует, т.к. она может выяснить вопрос (по-моему, совсем не решенный) о прерывности и непрерывности явлений физического мира, о многозначных функциях и т.д., что меня очень занимает. Сама тема формулирована так: "Уравнения состояний материи". С течением времени я все более и более убеждаюсь, что "аксиома" непрерывности очень односторонняя гипотеза, в очень многих случаях не выдерживающая критики. Дуализм тела и духа, масса затруднений могут быть улажены при принятии математического, числового мировоззрения и при применении учения о прерывных функциях». Здесь им ставится вопрос, который будет занимать его постоянно – объединение материального и духовного начала человека, которое, как ему тогда казалось, возможна с помощью математических методов, и: «Тогда многие явления выступят с совсем особой точки зрения, сделается понятным и главное более реальным… Я хочу идти исключительно от факта… путем, … откровения, интуиции … перейти к тому, что прежде называли гипотезой. Из этого основного положения, … начнут выделяться соподчиненные ему части. Все сильнее и сильнее дифференцируются основоположения, все ближе к обыкновенному здравому смыслу подходят результаты, чтобы вернуться наконец к тем самым фактам, созерцание которых пробудило основную идею. Но при этой дифференциации целое не разлагается, не расползается в клочки, а сохраняет свою идеальную связь, которая выступает еще раздельнее. … Я же хочу положения, одинаково требуемого как умственными запросами человека, так и эстетическими, и этическими, в силу чего основоположение не может быть понятно фиктивному чистому рассудку. Оно для него одна из бесчисленных возможностей, одна из бесчисленных поверхностей пространства, геометрическое место возможностей. Только пересечение с эстетической и этико-религиозной поверхностями геометрических мест дает одну точку, точку абсолютного если не в его целом, то качественно подобном целому. Это будет сектор, проникающий до самого центра абсолютного, быть может, с дугой бесконечно малой».

В дальнейшей жизни Павлу Флоренскому придется не раз выбирать из бесчисленных возможностей ту единственную точку, то решение, в котором пересекались его этико-религиозные, эстетические, и общечеловеческие воззрения, когда от его выбора зависела, как судьба его и близких, так и судьба далеких ему людей. Это были точки абсолютного выбора, и каждый раз его выбор показывал, что их судьбы были для него важней своей. Эта была та геометрия жизни, которая сделала его судьбу одновременно и трагичной, и великой.

Уже писалось, что в формировании его мировоззрений большую роль сыграли родители, и это видно по письмам, которыми они обменивались с сыном. Из них следует, что особенно сильно было влияние отца, ведь он был для него и учителем и другом, с которым можно было обсуждать самые трудные темы. Характерной чертой писем к сыну является глубокий, уважительный, и вдумчивый их характер, показывающий, что отец Флоренского был также далеко неординарным человеком.

Вот, как писал ему отец:

«2/X 1900. Дорогой Павлуша, сегодня получил твое письмо. … По всему видно, что ты совершенно освоился с университетской жизнью и ее интересами. Ты пишешь мне, что ты с трудом воспринимаешь математику при самостоятельных занятиях. Мне кажется, что это так и должно быть при твоем складе ума, насколько я тебя знаю. Тебя математика соблазняет широкими перспективами, твоим желанием концентрировать все вопросы в формулах. Но мне кажется, … что природа и человеческие вопросы гораздо сложнее, чем все математические выводы. … Другое дело, что математика может дать аналогии для многих выводов, для решения в общих основаниях многих вопросов, о некоторых из которых и ты мне пишешь».

И далее уже обсуждает поставленный сыном вопрос:

«о прерывности функций в приложении к физическим вопросам действительно чрезвычайно интересный и мог бы не только многое разъяснить в настоящем, но открыть совершенно новые пути для всех человеческих знаний. Самое понятие о прерывности даже в математике мне кажется, едва затронуто и его можно было бы расширить применением и к бесконечно малым величинам. Я хочу сказать, что в самых бесконечно малых величинах, элементах – есть уже не только количественное, но качественное различие, не позволяющее их приравнивать и даже сравнивать. Элемент переменной независимой и ее log – величины вообще не соизмеримые, т. е. математически качественно различные. Отсюда от понятий дуализма в природе также легко перейти и к полиизму, если я правильно выражаюсь; но принимая во внимание равенство пределов всех элементов – легко вернуться и к монизму. Ты заманчиво ставишь вопрос на почву нахождения точки пересечения двух или трех поверхностей, представляющих разные стороны человеческой деятельности…. Даже если и в этом направлении будут достигнуты наибольшие возможные результаты, то и тогда мы нисколько не приблизимся к тому, что ты называешь абсолютным. Все останется столь же относительным, как и теперь. К счастью людей самое понятие их об абсолютном также изменчиво во времени и пространстве, как и все наше знание, т. е. опять только относительно. Абсолютное для одного не будет абсолютным для другого. Абсолютное сегодня – перестанет им быть завтра».

И высказав свои мысли, передав ему своё понимание, извиняется:

«Пишу тебе, дорогой, что – умело или неумело – сам думал об этом и до сих пор думаю. Твои мысли для меня, во всяком случае, более чем интересны: не потому только, что они твои, а по их общему значению для удовлетворения духовных нужд человека. Поэтому не принимай написанного за желание старшего господствовать над твоею мыслью, а просто как за одного из возможных твоих оппонентов. Поэтому не забывай нас в своих мыслях, т. е. думай и с нами… Твой отец».

Но не только с отцом он рассуждает о математике и философии, но и в письмах к матери. Это говорит, как о важности в тот период жизни этих предметов для него, так и о его попытках формализовать все многообразие мира, с помощью формул найти, то общее выражение, которое объединило бы духовное и материальное в мире человека. Вот как он пишет об этом матери: «1900.10.05. Дорогая мамочка! … Занимаюсь теперь я математикой, … и немного философией. Как то, так и другое мне совершенно необходимы, и я чувствую, что математикой я увлекаюсь всё сильнее и сильнее. Везде находишь соотношения, аналогии, параллели. То, чего я хотел ещё со 2-го класса от математики, я теперь начинаю мало-помалу получать, и вполне уверен, что получу больше, чем ожидаю и надеюсь. Математика для меня – это ключ к мировоззрению, такому мировоззрению, для которого нет ничего настолько неважного, чем не надо было бы заниматься, нет ничего не стоящего в связи с другим. При математическом мировоззрении нет надобности намеренно или бессознательно игнорировать целые области явлений, урезывать и достраивать действительное». И снова его беспокоят и интересуют вопросы объединения духовного и материального мировоззрения: «Натурфилософия соединяется в одно целое с этикой и с эстетикой. Религия получает совершенно особенный смысл и находит соответственное место в целом, место, которого она была лишена раньше, почему ей и приходилось строить себе отдельное, изолированное помещение. … Это не более, как смутные предчувствия будущего синтеза. Когда он будет сделан, где, кем? – всё это ещё вопросы. Я только убежден, что это совершится исключительно при вмешательстве математики, скорее даже философии математики. Философией и психологией я занялся, как и прежде занимался, т.к. это мне, во-первых, совершенно необходимо вообще, а, во-вторых, начавшееся в прошлом году увлечение Платоном у меня все усиливается. Я нахожу у него всё более и более гениальных мыслей, не проблесков, а именно ясно-выраженных мыслей, только что немного наивным языком, что делает их ещё прекраснее. Многие проблемы разрешены, по-моему, исключительно у него, а после того или придерживались его мнений в той или другой форме, или высказывали мнения, с которыми невозможно согласиться». А дальше его высказывание, показывающее как желательно для философа знание языков: «Вот почему я с большим удовольствием, читаю и буду читать по-гречески: существующий перевод весьма неверен, … В каждом слове его, да и не только его, а вообще греческих произведений, чувствуется какой-то особенный оттенок изящества, … чем более вчитываешься, тем сильнее разгорается в книге искра духа, брошенная двойным гением: народа и писателя. Именно духа, т.к. нет ни одного слова машинного производства, каким способом фабрикуются теперь произведения по большей части. Быть может фабричное производство удобно, даже красиво; c этим я не стану спорить, но сам я предпочитаю то произведение, на котором есть отпечаток духовности, как бы оно ни было неудобно во всех отношениях».

Переписка юного Павла Флоренского дает много для понимания формирования его мировоззрений, которые были заложены, несомненно, родителями, это можно понять из писем, где свои глубокие рассуждения он доверял именно им, четко представляя, что его и поймут, и правильно оценят. Трудно представить, что он смог бы найти сверстника, которому высказывал бы свои мысли, так, как он их высказывал своим родителям, и чтобы тот его понял, так, как они.

Ранние письма, ценны именно откровенностью, что дает возможность проследить становление его философских и научных взглядов и их трансформацию по мере накопления знаний и впечатлений – как он пишет в одном из писем: «… а мой принцип – черпать истину отовсюду, где бы она ни находилась». Именно в это время он пишет глубокое, большое и быть может самое важное для понимания дальнейший судьбы письмо, где им высказывается мысль о взаимодействие научной и религиозной философий: «1900.10.25. Дорогой папочка! То, что ты просишь написать, именно о физическом значении прерывных функций, я попробую, … Относительно необходимости применения именно прерывных функций к системе Менделеева я знал уже несколько лет тому назад по той простой при чине, что сам Менделеев … замечает, что "действительный период.<ический> закон …не выражает функцию непрерывную". … Ещё давно мне казалось несовместимым с идеей непрерывности понятие спектра, внезапного скачка потенциала при соприкосновении металлов, внезапного изменения состояния тел при переохлаждении, перегревании. … Да вся психофизика, вся эстетика, с какой бы точки зрения последнюю ни рассматривать, именно основаны на движении скачками. … Я хочу только показать возможность существования прерывности, показать также, … что разветвления причинного хода природы, многозначность, возможность исчезновения из поля зрения опыта нисколько не противоречат закономерности, от которой я тоже не могу отказаться». И дальше описывает свои подходы: «… я иду своим методом. Раз я показал (что первое) возможность такого-то, такого-то и т.д. рациональных, хотя и нерационалистических мировоззрений, я вторым делом делаю их оценку с других сторон. Да, они все одинаково не противоречат разуму, но этого мало. Несколько из них выбираются как удовлетворяющие религиозным запросам; из этих – этическим; из этих – эстетическим и т.д. Остальные отбрасываются. …в результате останется, 2, 3 или 4 мировоззрений,… Тогда могут явиться свои, новые соображения, в силу которых произведётся новое просеивание, соображения более частные». Целью этих своих подходов он считал то, что: «… в конце концов возможно одно, развивающееся миросозерцание,…. …Вместо того, чтобы говорить, что нигде нет истины, я говорю: везде она есть по частям, везде, начиная от древнейших религий Востока и кончая современными научными теориями». Что, по его мысли, приведет: «Среди ученых – движение в сторону религии, среди духовных – в сторону науки. Взаимодействие с философией с обоих сторон, которая служит соединительным звеном,…». Внутреннее чувство, которое основано на том материале, который он с таким упорством осмыслил, дает ему возможность заключить: «Быть может культура движется толчками, выдвигая сразу вперед то ту, то другую свою часть. Но из этого не следует, что остального тела ее не существует… Я придаю громадное значение увлечению позитивизмом, … Но его роль сыграна. … но если не принять во внимание всех запросов духа, то снова будет неудача. Прежде же всего надо беречься того, чтобы думать, что вся задача человечества закончена на особе автора системы, что делали и Шопенгауэр, и Фихте, и Гегель, и Спенсер и т.д. Если у нас нет данных для чего-нибудь, то от нас требуется только одно: не забывать, чтоданные могут быть у других, что необходимо оставить для них место. … Невольно вспомнишь не раз, по-видимому, парадоксальную фразу Лейбница: "все философы правы в своих утверждениях и неправы в своём отрицании". Она выражена неудачно, но заключает в себе указание на источник того, что ты называешь фанатизмом, а я догматизмом, "отсутствием внутренней свободы"». И закрывая свои ранние философские рассуждения, пишет о своем внутреннем мире: «Всё это, дорогой, слишком сложные вопросы, чтобы можно было о них, как следует писать теперь, а особенно в письме. Хотя я ими занимаюсь давно, но не имею никакого фундамента, почему не могу работать систематически. А просто так, придет иногда в голову; ну, иногда запишешь кое-что, иногда нет. Как придется. А масса вопросов уже совсем ещё неясны, так что даже тебе я не могу писать о них. Ведь всё, что я пишу, не более, как догадки, отчасти полёты воображения. Если я пишу о подобных вещах, то вполне чувствую "незаконность" своего писания и делаю, т.к. ты сам хотел. А что же будет, если писать о не оформившихся даже грезах? Целую вас всех. … Целую тебя, дорогой. Твой П.»

В последующих письмах к родным можно найти развитие этих основных мыслей и рассуждений, как по общефилософским, так и по конкретным научным проблемам.

1.2. Студенческие мнимости

Философский настрой, увлечение математикой, физикой привели Павла Флоренского к созданию в августе 1902 года интересного научного труда – «Мнимости в геометрии», который был им опубликован только через 20 лет в 1922 году уже как философско-научный. В примечании к этой работе он пишет: «Основная часть настоящей работы (§§ 1–7) написана в бытность мою студентом, в августе 1902 года, и тогда же сообщена проф. Л.К. Лахтину и некоторым, товарищам…» [5].

Вероятно, эта работа не нашла понимания и была положена «в стол» на долгих 20 лет, но сам факт создания этой работы двадцатилетним студентом говорит о творческом потенциале. В этой работе он рассматривает физическую сущность мнимых величин, которые были введены выдающимися математиками прошлого для решения алгебраических уравнений с отрицательными числами. Это искусственно введенная математическая абстракция, тем не менее, будоражила ум. Широко известно высказывание Лейбница (1646-1716): «Дух божий нашел тончайшую отдушину в этом чуде анализа, уроде из мира идей, двойственной сущности, находящейся между бытием и небытием, которую мы называем мнимым корнем из отрицательной единицы». И такое же его поэтическое и в какой-то мере пророческое высказывание: «Комплексные числа – это прекрасное и чудесное убежище божественного духа, почти что амфибия бытия с небыти?м». Проблема состояла в том, что было не совсем ясно какую физическую или геометрическую сущность отображают мнимые величины. Этот пробел Флоренский пытается решить, поставив себе задачу: «… раширить область двухмерных образов геометрии так, чтобы в систему пространственных представлений вошли и мнимые образы. …Необходимо найти в пространстве место для мнимых образов, и притом ничего не отнимая от уже занявших свои места образов действительных».

Формально математически рассмотрев положение треугольной фигуры на плоскости, он получил, что при формальной же замене порядка вершин треугольника его площадь меняет свой знак, оставаясь по величине одной и той же. Отталкиваясь от этого обстоятельства, он приходит к выводу, что: «Действительная причина изменения знака площади есть какое-то движение треугольника, а не простое переименование вершин». Придерживаясь формальных математических действий, дальше показывает, что: «так как всякую площадь, ограниченную ломанной замкнутой линией, можно разбить на сумму треугольников, то и всякая площадь, ограниченная ломанным периметром, составленным из прямолинейных звеньев, инвариантна». Это означает, что если находится ответ для площади треугольника, то это можно применить к площади любого вида, поэтому рассмотрение имеет общий характер и, рассматривая этот треугольник, показывает, что если его перевернуть в пространстве и положить на ту же плоскость, то площадь поменяет знак: «Следовательно, переворачивание в третьем измерении и есть искомое движение, меняющее знак площади треугольника, а, по сказанному ранее, – и площади всякой фигуры вообще. … Эта неконгруэнтность равных геометрических образов имеет… чрезвычайно важное значение в философии и в естествознании...». Из своих доказательств он делает важный вывод, что: «…всякий вырезок плоскости с одной стороны положителен, а с другой – отрицателен, и потому вся плоскость с одной стороны положительна, а с другой отрицательна». Такой вывод важен, так как появляется: «физический смысл устанавливаемого понятия о “полярности плоскости” как геометрического образа». Это не оторванное от природы понятие вроде абстрактных математических формул. В физике известно множество примеров таких полярных плоскостей – это и магнитный листок, и двойной электрический слой, и разделы сред, – все то, что в настоящее время широко применяется в современных электронных приборах.

Здесь свой вклад в науку он видит в том, что: «Новая интерпретация мнимостей заключается в открытии оборотной стороны плоскости и приурочении этой стороне—области мнимых чисел. Мнимый отрезок относится, согласно этой интерпретации, к противоположной стороне плоскости; там находится своя координатная система, в одном случае совпадающая с действительной, а в другом – расходящаяся с нею».

Как математик и физик Флоренский понимал, что имеющиеся физические примеры полярных плоскостей требуют разъяснений в наличии у них знака поверхности и ответа на вопрос, а где собственно находится точка перехода от одного знака в другой. Необходимость объяснения этого обстоятельства привела его к введению дополнительного понятия: полу-мнимых точек. Физически это означает, что если однородная плоскость имеет конечную толщину, то половина этой её толщины принадлежит одному знаку, а другая половина противоположному. Это не только не противоречит физике, а представляет собой реальный факт. Любое физическое тело, имеющее полярные плоскости, например, электреты, плоские магниты, двойные электрические слои и т.п. имеет реальные размеры и: «Полное отрицание за ними протяжения просто уничтожило бы их магнитное или электрическое действие…». Точкой перехода одного знака в другой служит: «комплексная точка [которая] объединяет в себе все частные виды точек, а плоскость Р есть носительница именно комплексных точек». Это очень интересная плоскость, физически не имеющая толщины, так как любое отклонение в сторону полу-мнимых точек от нулевого значения означает переход в соответствующую действительную или мнимую плоскость.

Для данного реального физического тела, например, плоского магнита или электретной пленки, внутри неё всегда существует нулевая мнимая плоскость имеющая периметр, который ограничен размерами этого конкретного тела, но которая физически толщины не имеет.

Интересно и то, что в 6 примере этой работы он рассматривает мембрану в электролите, разделяющую электроды и это тот же самый рисунок, который мы находим в его записях 1898 года, где он пишет: «важно, как подтверждение моего закона». Возможно, это указывает на то, что к этой своей идее мнимой поверхности он пришел уже в то время.

Собственно, в таком виде эта работа в 1902 году была представлена профессору Л.К. Лахтину и, можно предположить, что она вызвала у него отрицательную реакцию, так как в ней была совершенно новая и наглядная интерпретация мнимых величин, хотя и математически, и физически все объяснялось вполне адекватно. Именно поэтому эта работа не увидела свет и пролежала долгих 20 лет, дожидаясь своего часа. То, что Флоренский не забыл её, мало того, через 20 лет добавил еще 2 параграфа и опубликовал, кстати, за свой счет, говорит о том, что он придавал ей очень большое значение. В последующем, уже в конкретной деятельности, он снова возвращался к этой теме.

1.3. Смена вектора

Интенсивность обучения в университете была такова, что отец, как всегда мудро, ему пишет:

«28/XI 1902. Дорогой Павлуша, … Твоя гоньба за материалами мне кажется имеет и вредную сторону. Человек – не только потребитель, но и производитель и потому и то и другое должно иметь границы, за которые переходить опасно. В одном случае явится… так сказать умственное отупение, в другом – поверхностность. Ты в настоящее время грозишь себе потонуть в материалах и убить в себе творчество. Оригинальных мыслителей среди библиоманов очень мало, а зерно великих идей и мыслей заключалось часто в мечтаниях весьма наивных людей, не знавших даже грамоты. Твое детство было в этом отношении удивительно творческое, отчего в нем, как сам пишешь, ты и находишь столько материалов для будущих работ…. Не бойся возражений и даже поражений: ведь дело не в личном самолюбии, … а в том, чтобы вносить живую струю в жизнь всех наших начинаний».

В других письмах отца было много интересных сентенций проясняющих образ мыслей Павла Флоренского, например, письмо: «24/XII 1902… постановка тобою этой задачи скорее годилась бы как философская тема, чем как узко-математическая. Уметь себя самоограничить – великая вещь для будущего». Потом эту мысль отца он в своих письмах выскажет уже своим детям. А пока отец давал ему советы:

«Насчет твоего участия в “Новом Пути”, … я бы желал, чтобы ты на этом пути что-либо сделал и тема о суевериях – очень интересная и важная. Выяснить значение в каждый данный момент известной суммы суеверий, предрассудков, необходимость их … как связующего начала». И далее очень по-современному:

«… пожалуйста пиши, только не распекай либералов… Были говоруны, проповедники, теперь – секты. Но ведь это вечная история всех мировоззрений.… Для меня не важно различие в мыслях, противоположность в мировоззрениях, а отсутствие мысли, хотя для общественной деятельности для партийных людей, т. е. массы, за исключением вожаков, отсутствие мысли, кажется, есть основа силы партий».

К концу обучения в МГУ стала все более заметной в его познании внутренняя потребность, о которой он писал ранее – соединение научного и духовного опыта. Из писем видно, что его общефилософский, гуманитарный подход требовал новых знаний и опыта. Ситуация также усугублялась тем обстоятельством, что он, как высоко эрудированный человек с богатым воображением, с детства привык углубленно и уединенно заниматься интересующими его предметами и потому непросто сходился с людьми. Это зачастую было вызвано не только отсутствием опыта коммуникации, но и четким пониманием духовной ограниченности большинства окружающих. Именно поэтому он очень ценил людей, которые духовно были ему близки, но и влияние этих людей на его жизнь и поступки были также сильными, и во многом его судьба определялась этим обстоятельством. Как он относился к людям и понимал их можно увидеть из писем 1904 года отцу и матери: «15-1-1904. Дорогой папочка!.. на Рождество познакомился кое с кем из интересных людей, … когда я зашел к Бугаеву и застал у него всех или почти всех московских знаменитостей, по преимуществу из молодых. Был там и Бальмонт, читавший свои стихи, и Брюсов и т.д.; все люди разных направлений и убеждений, но не бесцветные. Были теософы умные и теософы захлебывающимся голосом от волнения говорившие банальности, спириты, неоромантики, символисты и т.д., и т.д. и люди, ничего не смыслящие в поэзии. Сами по себе эти вечера не особенно интересны, …но очень полезны, т.к. дают возможность познакомиться с людьми, которых бы нигде не увидел. Наша секция по философии и истории религии, к сожалению, вызвала слишком большие и преувеличенные ожидания и надежды; … несколько очень интересных лиц просили принять их в число членов; среди них есть если и не слишком ученые, то много знающие в каком-нибудь одном направлении, напр. по индусской литературе, и потому можно ждать от них интересного. Однако только можно опасаться, именно того, что у таких людей часто бывает особый привкус партийности и тенденциозности, а в большом количестве это почти невыносимо. Тут собирается издаваться новый журнал "Весы", не знаю, будет ли он интересен, или нет, а потому пока подожду решать вопрос относительно предложения, которое мне сделал Брюсов – именно сотрудничать в нём».

Если из писем в начале обучения можно увидеть увлечение точными науками, то в последний год в письмах практически отсутствуют рассуждения на научные темы, а все больше на религиозные и философские. Вот характерное письмо матери 3 марта 1904 г, где сначала он пишет об университетской жизни: «Дорогая мамочка!.. Вся жизнь идет слишком ускоренным темпом и очень интенсивно, так что формальности вроде экзаменов невыносимы. Да вдобавок ко всему за последнее время я приобрел кое-каких новых знакомых и отчасти благодаря их рассказам, отчасти потому что теперь, перед окончанием курса все стали более откровенны, а многие, и более цинично откровенны, мне пришлось видеть многие стороны университетской жизни, которые ранее старался не видеть. Столько сплетен, дрязг и подозрительных действий, что как-то хочется отстраниться от этой жизни…». Но он видел не только темные стороны, ведь именно в нем у него выкристаллизовалась понимание, что университет: «… дал очень много мне и в смысле научном, и, пожалуй, в нравственном, потому что я там встретил некоторых лиц, с которыми схожусь в некоторых убеждениях, по крайней мере в положительном отношении к Церкви». В университете у него к тому времени сформировалось стойкое убеждение, что необходимо: «Произвести синтез церковности и светской культуры, вполне соединиться с Церковью, но без каких-нибудь компромиссов, честно, воспринять все положительное учение Церкви и научно-философское мировоззрение вместе с искусством и т.д. вот как мне представляется одна из ближайших целей практической деятельности. В необходимости церковности я лично, да и многие, убеждены более, чем в чем-нибудь другом… что же касается до догматов и таинств, то тут разговор чересчур длинный». И объяснил, как и почему у него появились эти убеждения и что на них повлияло: «Я подходил к этому с самого детства. Одно время эта потребность была особенно сильной …потом она приняла очень теоретический характер и ослабла, пока, наконец, занятия математикой и философией не дали права и санкции развиваться таким запросам совершенно свободно. …теперь ценишь то, что имеешь с особой напряженностью. Может показаться иронией судьбы, что всё выходит наоборот против намерений и планов наших, но приходится думать, что в такой иронии сказывается глубокий смысл». И далее в письме упоминает о чрезвычайно важной для его дальнейшей судьбы встрече, именно с неё у него начинается смена направления деятельности, хотя в этот момент он еще это и не осознавал: «Как-то на днях я познакомился с одним замечательным, хотя малоизвестным лицом. Это – лишенный епархии епископ Антоний, личность очень интересная и высокая. На меня же лично он произвел двойное впечатление, потому что манерами, лицом и даже голосом очень похож на тетю Юлю. Вдобавок к этому его фамилия "Флоренсов" и я думаю, тут может быть какое-нибудь родственное сходство». Именно под влиянием епископа Антония Павел Флоренский продолжил свое образование в Духовной академии и в результате стал выдающимся религиозным деятелем. О процессе перехода можно понять из письма матери: «16.IV.1904 Дорогая мамочка! … разные мелкие обстоятельства иногда дают разглядеть за собой нечто более глубокое и серьёзное, чем кажется обычно, и тогда такие мелочи могут производить более интенсивное действие, чем события, считающиеся обыкновенно сильными… Тут такая странная погода /то жарища, то холод/… я, по обыкновению, не простужаюсь и не болею, какова бы ни была погода. Самое большее, что она может сделать со мною – это навести угнетенность, когда должна быть гроза… Скоро начнутся экзамены; мы уже считаемся окончившими университет и, если хотим, то можем теперь делать несколько лет всё, что вздумается, а потом приехать держать экзамены» И после всех бытовых, хотя и интересных подробностей, пишет: «Был недавно в Сергиеве в Духовной Академии.… Ректор Академии … предложил поехать с ним путешествовать по российский монастырям, между прочим, в Соловки. Для меня предложение очень заманчивое…. Ответить ему я должен после экзаменов, в конце мая». В Соловки в тот год Павел Флоренский не попадет, это произойдет ровно через 30 лет и совсем в других обстоятельствах, а пока он готовится к новой жизни и деятельности, очень емко оценивая и характеризуя себя в письме к сестре следующим образом: «21.V.1904 г. Дорогая Люся! …Ту кучу вопросов, которую ты выбросила мне пригоршнями, и которую бросать было так нетрудно, я должен "оставить без последствий", как пишется на официальных бумагах. … Ведь сконцентрированные веками ответы, догматически изложенные. /"Верую etc…"/ тебя не удовлетворят, а объяснять "как" и "почему" – это значит построить на твоих глазах систему своего weltanschaung [мировоззрения]. Итак, мыслимое ли дело это для одного – двух писем, да и я не знаю, смогу ли я достаточно ясно выражаться сейчас. Мне не хватает продуманности и знаний, как не хватает духовности и опыта. Ты ведь знаешь /или нет? /, что вообще я действую и мыслю интуитивно; и многое поэтому, что я предчувствую или даже знаю сам, мне трудно выразить, а тем более доказать, трудно, пока я не проработаю … много над чувствуемым. С будущего года я займусь подготовкой некоторых сочинений – давно задуманной работы – и в них ты найдешь ответы на некоторые из своих вопросов – даже, вероятно, на все. Ты спрашиваешь, теоретик ли я? И да, и нет. Дело в том, что моя "практическая" деятельность, которую я сознательно преследовал до сих пор, слишком мало похожа на то, что вообще обозначают этим именем, а с другой стороны “теоретическая", мои личные занятия, всегда бывало для меня не просто занятиями, а родом молитвы. Поэтому тут термин "практический", "теоретически" как-то мало идут. Но, конечно, некоторых сторон "практики" до сих пор было сравнительно мало, и это отчасти от моей слабости, отчасти от сознания своей неготовности, но в ближайшем будущем я надеюсь устранить такую недостачу. Удастся ли? Как? – Поживем – увидим. Надеяться на "да" мне можно, помимо некоторых внутренних причин, ещё потому, что за последний год или два я встретил ряд людей, о которых мечтал, и которые реализуют грезы. Ведь я большой мечтатель и вечно живу среди облаков, но теперь облака сгустились в живых людей – тем лучше. Знаю, что важным "взрослым" мы кажемся и будем казаться смешными маленькими детьми, на вопросы которых можно только отвечать, "узнаете после", и на которых нельзя даже чересчур сердиться, потому что они слишком наивны; знаю, что для медиков мы – "психозы". Даже дома, несмотря на всю любовь ко мне, на меня /других там не знаю/ смотрят как на "завирающегося" /по выражению детей/ и, желая оправдать в своих глазах, говорят, что "это всё "не серьёзно, а "так", забава и т.д.». Вот такую полную характеристику он дал сам себе.

Поступление в Духовную академию осенью 1904 года сменило вектор его интересов от физико-математической деятельности к религиозно-гуманитарной. Казалось, всю оставшуюся жизнь, он будет связан с религией и решением в основном философских и гуманитарных вопросов.

Его судьба развивалась стремительно. После окончания в 1908 году Духовной академии он напишет фундаментальный труд «Столп и утверждение истины», который сделает его широко известным и выдвинет в разряд выдающихся философов своего времени. Преподавание в Духовной академии он совмещал с редакторской работой и широкой интеллектуальной деятельностью.

Успехи его были результатом не стечения обстоятельств, а исключительного трудолюбия и силы воли. Вот что писал о нем его друг и известный философ С.Н. Булгаков: «Извне он был скорее нежного и хрупкого сложения, однако обладал большой выносливостью и трудоспособностью, отчасти достигнутой и огромной аскетической тренировкой … обычно он проводил ночи за работой, отходя ко сну лишь в 3–4 часа пополуночи, но при этом сохраняя всю свежесть ума в течение дня, и то же можно сказать и об его пищевом режиме. И все это было в нем не только голосом его духовной стихии, но и делом железной воли и самообладания. Слабый от природы, в те годы, когда я знал о нем, он, насколько я помню, вообще никогда не болел, ведя жизнь, исполненную аскетических лишений. … Вообще, самое основное впечатление от о. Павла было силы, себя знающей и собою владеющей» [6].

Булгаков, наблюдая близко в течение многих лет Павла Флоренского, хорошо понимал его основные черты, поэтому описание им Флоренского как ученого даёт полное представление о нем:

«В научном облике о. Павла всегда поражало полное овладение предметом, чуждое всякого дилетантизма, а по широте своих научных интересов он является редким и исключительным полигистром, всю меру которого даже невозможно определить за отсутствием у нас полных для этого данных. Здесь он более всего напоминает титанические образы Возрождения: Леонардо да Винчи и др.…Я знал в нем математика и физика, богослова и филолога, философа, историка религий, поэта, знатока и ценителя искусства и глубокого мистика» [6].