Восхождение «…к низинам» о. Павла Флоренского

Булгаков Сергей Николаевич – философ, теолог, экономист, несмотря на разницу более 10 лет в возрасте, был близким другом П.А. Флоренского. Был одним из авторов знаменитого сборника русских философов «Вехи». Был членом II Государственной думы (1907) от партии кадетов. В 1918 году, возможно и под влиянием П.А. Флоренского, профессор Булгаков принимает сан священника и становится о. Сергием. В 1923 году эмигрировал. Жил в Праге, затем в Париже, где занимал пост профессора догматического богословия в Русском богословском институте. Скончался в Париже в 1944 году. Их дружба хорошо отражена в известной картине М.В. Нестерова «Философы», на которой они изображены вместе.

В том же январе 1904 года он пишет матери: «Дорогая мамочка! … Целый день пишу, так, что ручка вываливается. У нас было как-то домашнее собрание религиозной секции. Читал сын проф. Бугаева одну свою статью, которая скоро выйдет в свет. Чем больше я узнаю его, тем более понимаю, что это замечательная личность, глубокая и совершенно не имеющая в себе той вульгарности "практической" жизни, которая [имеется] в большей или меньшей степени почти у всех, по крайней мере, у очень многих. Даже на тех, кто был предубежден против него, он произвел в этот последний раз чарующее впечатление. Видел я его как-то на вечере, среди разных знаменитостей, людей, во всяком случае, талантливых и оригинальных более или менее. И все мне перед Бугаевым казались такими жалкими и ничтожными, хотя он почти ничего не говорил». Из этих слов понятно, как сильно он попадал под обаяние нравившихся ему людей.

1.4. Нисхождение

Революционные изменения февраля и особенно октября 1917 года резко изменили политическую картину России. Приход к власти большевиков с активной коммунистической идеологией и с целевой установкой внедрения этой идеологии в массовое сознание жителей страны, неминуемо привели к столкновению с той религиозной, в основном православной христианской верой, которая преобладала в России. Революционные, насильственные методы внедрения коммунистической идеологии для скорейшей замены ею христианской веры привели к жестким репрессиям по отношению к церкви и церковным деятелям, видным представителем которой и был священник отец Павел Флоренский.

К весне 1920 года власти закрыли деятельность комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры, в которой он трудился и одним из основателей которой был. Перед самым закрытием комиссии Флоренский, понимая, что ждет одну из главных святынь Троице-Сергиевой Лавры, участвовал в сокрытии главы мощей преподобного Сергия. Тем не менее, серьезных репрессий в тот момент не произошло, советская власть еще была недостаточно сильна, а сам факт подмены головы преподобного Сергия сохранялся в тайне долгие годы.

Общее состояние страны в то время поставило его семью из 9 человек, пятеро из которых были дети, в трудное положение, так как он был единственным кормильцем. Как пишет внук П.А. Флоренского, игумен Андроник, в книге «Научно-техническая, изобретательская и научно-организаторская деятельность П.А. Флоренского в 1920-1933 годах»:

«… летом 1920 г. отец Павел начал работать совместно с проф. И.Ф. Огневым в гистологическом институте при Московском университете над применением ультрамикроскопа особого типа, а осенью участвовал в работе византийской секции Московского института историко-художественных изысканий и музееведения (МИХИМ) при Российской Академии Истории материальной культуры Наркомпроса» [7].

Однако эта не была работа на постоянной основе, а экономическое положение семьи оставалось весьма шатким и отцу Павлу надо было думать о том, как жить в новых условиях. К счастью личность Павла Флоренского была широко известна в кругах немногочисленной технической интеллигенции того времени, которой достаточно быстро стало известно о его положении. Одним из тех, кто понимал возможности и уровень П.А. Флоренского был химик, один из изобретателей диэлектрика карболит, директор завода «Карболит» Василий Иванович Лисев. На конференции в ВЭИ о Лисеве был дан интересный материал М.С. Трубачевой, внучкой П.А. Флоренского, в частности, относительно того, как они познакомились. Об этом Лисев рассказал на допросе в 1936 году:

«Вопрос: На допросе 3-го апреля с.г. Вы упомянули Вашего знакомого Флоренского П.А., сосланного несколько лет тому назад в Соловки. Когда и при каких обстоятельствах Вы познакомились с Флоренским?

«Познакомился я с Флоренским в 1919 году. До этого я знал о нем понаслышке и по литературе, как математика. Когда в 1919 году ко мне обратился главный инженер Главэлектро Кричевский с просьбой достать математика, я рекомендовал ему Флоренского и тогда же с ним познакомился».

Вопрос: Что Вам известно о Флоренском?

Ответ: Я знаю, что Флоренский происходит из семьи инженера. Сам он является крупным математиком. В период моего знакомства с ним он был попом.

Вопрос: В какой период времени и как долго жил Флоренский у Вас на квартире?

Ответ: У меня на квартире Флоренский жил с 1921 по 1925 год» [8].

В судьбе П. Флоренского В.И. Лисев сыграет большую роль и станет его настоящим другом, поддерживая его на протяжении длительного времени. В свою очередь Флоренский также высоко его оценивал, написав о нем: «Вас. Ив. Лисев был для меня первый человек, в котором я воспринял, что такое врожденный коммерческий и административный талант. Всегда склонны думать, что приобретение зависит от корыстности. Но это неверно. Тут, у Лисевых, при полном бескорыстии, все дела устраиваются так, что он всегда остается в выгоде. Воистину что-то библейское. Богу угодно, чтобы Вас.Ив. богател – ибо он в Бога богатеет – и сейчас же тратил, ибо он в Бога и тратит. “Рука дающего да не оскудеет”. “Не заграждай уста волу молотящему”» [8].

Обращение Лисева к Флоренскому, надо прямо сказать – неординарный поступок, ведь если разобраться Флоренский с момента окончания МГУ в 1904 году не занимался прикладными исследованиями и научно-технической деятельностью в области физики и химии. Он был, конечно, учеником Жуковского, окончил МГУ с отличием, но в основном последние 16 лет посвятил себя гуманитарно-философской деятельности.

По рекомендации Лисева в день своего рождения 22 января 1921 года П.А. Флоренский был привлечен к Карболитной комиссии при Совете Народного Хозяйства. В своем дневнике он записал: «…когда мне исполнилось ровно 39 л<ет>… Моя судьба решилась, я отныне становился на новый путь и призывалсяк новой деятельности электротехника» [7]. Так реализовалась его надпись 1920 года об электричестве на учебнике физики подаренном матерью, когда ему было только12 лет.

Как отнесся Флоренский к предложению заняться техникой, можно понять из очень примечательной записи в дневнике о благодатном сне: «… И проснувшись, я понял, что это было благословение Христа и Еп. Антония или Христа чрез Епископа Антония на нисхождение с высот отвлеченной мысли к низинам практической жизни, технике – что воистину свыше назначен мне период прохождения жизни внизу, но это не моя самочинная воля, а решение обо мне благих верховных покровителей моих» [7].

С этого дня и до своих последних дней Павел Флоренский будет самым тесным образом связан с «низинами практической жизни» во всех её проявлениях, а не только «технике» и это будет самым настоящим испытанием его интеллекта, веры и воли.

Надо отдать должное Павлу Александровичу, приняв смену своей деятельности как волю сверху, он с присущим ему трудолюбием взялся за работу. Тот научный потенциал, который он приобрел как в юношеском возрасте, так и во время учебы в МГУ, серьезно ему пригодился и позволил в короткое время добиться признания и на новом поприще. Его талант, широта энциклопедических знаний, трудолюбие и, прежде всего, аналитический склад ума, позволяли добиваться результатов в любой деятельности. Но все же, именно аналитические черты его таланта наиболее интересны, так как именно благодаря им он не только накапливал материал, но обобщал и делал глубокие философские заключения, которые надолго сохранят свою актуальность. В этом основная сила его таланта и это наиболее интересно в его научном и философском наследии.

Конкретные научные достижения, безусловно, также интересны, так как показывают грани его таланта, но техническое развитие идет непрерывно, появляются новые факты и изобретения, которые расширяют понимание проблем, а зачастую и отменяют старые представления. Непрерывность технического развития – сильная черта научно-технической деятельности, которая в свою очередь требует непрерывной работы, непрерывной передачи знаний из поколения в поколение и непрерывного потока новой информации. В свою очередь философские выводы носят дискретный характер, как результат обобщения большого количества накопленных в данной области исследований фактов, материалов и выявленных закономерностей. Такие обобщения имеют особую ценность, так как образуют тот интеллектуальный фундамент, на котором и развиваются те или иные научные направления. Это один из примеров непрерывности и прерывности развития, моментами которых так интересовался Флоренский во время учебы в МГУ. Именно поэтому в техническом наследии П.А. Флоренского наиболее интересны его философские обобщения, как по техническим проблемам, так и по науке вообще и ведению научных работ и исследований, в частности. Он хорошо понимал это, что видно из высказывания в одном из поздних писем в январе 1936 года: «Философские книги могут сохранять вечную свежесть, научно – же философские необходимо стареют, поскольку появляется существенно новый материал. Тем не менее, необходимо знакомиться в подлинниках и с устаревшими научными и научно-философскими сочинениями, т.к. только при этом условии становится понятен истинный смысл терминов и воззрений, выдвигаемых после; а кроме того весьма нередко моменты, устаревшие к одному времени, становятся полноценными ко времени более позднему и могут навести на интересные размышления».

Именно поэтому есть смысл познакомиться с мыслями и идеями Флоренского и, прежде всего, с мыслями, связанными с наукой и научными исследованиями. Придерживаясь этого положения, в дальнейшем будем рассматривать его жизнь и научную деятельность с этих позиций.

Его карьера в качестве технического специалиста развивалась достаточно активно: «24 января 1921 года П.А. Флоренский поступил в Карболитную комиссию ВСНХ, где заведовал научно-техническими исследованиями.… В техническом (впоследствии промышленном) отделе Главэлектро ВСНХ П.А. Флоренский с 16 июня 1921 года был назначен консультантом «по расчетам, относящимся к высоковольтной технике, а также по выработке способов внутреннего исследования изоляционных материалов. … С 20 октября 1921 г. был принят на должность ученого заведующего секциями высоковольтной техники и научно-консультативному. В химическом отделе Главэлектро П.А. Флоренский работал как математик» [7].

Быстрый карьерный рост во многом определялся не только выдающимися способностями, но и острой нехваткой крупных специалистов в стране. Его интересы отличались большой широтой и охватом самых актуальных вопросов электротехники, сохранился важный для его приоритетов список работ на конец 1922 года, которыми он занимался: «…преимущественно электротехнического направления:

а) электрические зонды (сводка и исторический обзор приемов зондирования электрического поля);

б) физические приборы для решения алгебраических и некоторых трансцендентных уравнений (изобретение автора);

в) электроинтегратор (прибор автора);

г) пространство и силовые поля;

д) исследование электрических полей применительно к построению высоковольтных изоляторов и проч. потребностям высоковольтной техники (моделирование различных пространств на плоскости);

е) программа испытаний карболита;

и) технические условия диэлектриков (перевод и обработка статьи Бюльтемана, с дополнительными примечаниями);

к) слюда (краткая записка о некоторых ее свойствах, применительно к задачам электротехники, с приложением программы исследования слюды);

л) о символическом исчислении и его применения к интегрированию дифференциальных уравнений электротехники и механики (перевод работ Фохта, с дополнительными примечаниями);

м) общая характеристика изоляторов;

н) ряд отзывов о докладах…

18/Х–22 г.» [7].

Интенсивная работа и выступления с докладами на научных конференциях превратили его в известного электротехника. Его широкой известности и популярности способствовало и то обстоятельство, что в то антирелигиозное время он не снял с себя сана и везде, и на работе, и на выступлениях появлялся в рясе или в подряснике, а по некоторым воспоминаниям, и с крестом на груди.

Например, в воспоминаниях академика Н.Н. Семенова можно прочитать: «Я в Москве, прихожу в Главэлектро. … Вдруг замечаю среди работающих тут инженеров необычайную фигуру – монах в черной рясе с крестом на груди. … Спрашиваю: что это значит? Кто это? Говорят, занятная личность: окончил блестяще … институт, а потом неожиданно пошел в духовную академию и, окончив ее, постригся в монахи. А вот недавно опять стала манить электротехника. Пришел в Главэлектро, работает хорошо, владеет теорией электричества прекрасно, а рясы снимать не хочет…. В конце зала … кабинет В.В. Куйбышева. Захожу к нему, рассказываю, что привело меня в Москву. … В.В. Куйбышев поднимает вопрос о создании более совершенных высоковольтных изоляторов и изоляции вообще… Он вызывает из соседней комнаты двух людей. Один – известный профессор-электрик, другой неожиданно оказывается тем самым монахом, что решил вернуться к электротехнике. Я узнаю, наконец, его фамилию – Флоренский!» [7].

В это время Флоренский занимался не только электротехникой, но и подготовкой к изданию философского труда «У водоразделов мысли», в котором рассматривал, в частности, и вопросы науки.

1.5. Философия науки

Глубокий философский подход к любой деятельности, характерный для Флоренского, позволил ему сформулировать оригинальные мысли о науке и научных исследованиях. Он изложил их во множестве источников: статьях, письмах, в отдельных произведениях, но нет обобщающей книги о философии науки наподобие таких его книг как, например, «Столп и утверждении истины» или «Диэлектрики и их техническое применение».

В своей первой крупной философской работе «Столп и утверждении истины» он уже затрагивает вопрос об условиях возникновении науки: «Два чувства, две идеи, две предпосылки необходимы были для возможности возникновения науки: во-первых, чувство и идея, имеющее своим содержанием возникновение единства…; во-вторых, чувство и идея, утверждающие подлинную реальность…, как таковой. … Эта антиномия, во все своей решительности, является основой современной науки; вне её – нет науки» [9, с. 282]. И хотя это высказывание прозвучало в контексте обсуждения догматов о провидении Единого Бога и творении мира, в сущности, оно отражает реальную сторону науки, когда для понимания научного факта, требующего объяснения, необходима начальная идея о том, как может этот факт быть связан с реальностью.

Этот тезис нашел свое продолжение в подготавливаемой им книге «У водоразделов мысли» где один из разделов был посвящен науке – «Наука как символическое описание», который был опубликован в 1922 году [10]. В этом небольшом по объёму произведении в полной мере проявилась его эрудиция в вопросах развития истории философии науки о том, как менялись представления о науке и ее возможностях. Он щедро цитирует высказывания выдающихся физиков XIX-го века, когда европейская наука совершила великие открытия в физике и появилось представление, что все можно объяснить с научной точки зрения: «Лаплас даже воображал себе ум, могущий предсказать ход природы на всю вечность, раз будут даны массы всех тел, их положения и начальные скорости, … другой исследователь, …объявил задачею механики – "дать наиболее полное и возможно более простое описание движений, происходящих в природе". Это был один из наиболее заслуженных физиков XIX-гo века, знаменитый основатель спектрального анализа, Густав Роберт Кирхгофф… эти совокупные усилия утвердили общество в мысли, что действительно физическая теория есть не более как символическое описание, "упрощенное и упорядоченное описание"».

Собственно, суть его работы – понять правильность этого мнения и сформулировать, что собой представляет научное исследование. Он опирался на высказывания Г. Герца, который утверждал: «…мы создаем себе внутренние образы или символы внешних предметов и создаем мы их такими, чтобы логически необходимые последствия этих образов были всегда образами естественно необходимых последствий, изображенных в них предметов» и, следовательно, по мысли Флоренского: «Предпосылкой возможности этого метода служит требование, чтобы существовало известное согласие между природою и нашим духом…. Образы, о которых мы говорим, суть наши представления о вещах». Рассматривая далее различные подходы к созданию «образов» различными научными школами: с одной стороны – французскими и немецкими, а с другой – английскими, Флоренский сформулировал: «Нам полезнее обратить взор к уму английскому, не терпящему в науке придворной чопорности и условного, задним числом наводимого единства, – к отважной мысли, показывающей себя в не заштукатуренном и не прикрашенном виде, с теми скачками, невязками, противоречиями и отступлениями, которые свойственны живой, не препарированной умственной деятельности, … чтобы легче разобраться в сути научной деятельности». Приняв к рассмотрению английскую модель построения научных образов и рассмотрев примеры одного и того же научного факта, который для различных случаев имеет разную структуру (модель физического явления), он пишет: «Таковы наглядные образы одного и того же. … В английских трактатах нечего искать чего-нибудь аналогичного теориям континентальных ученых, ибо в них – или чувственно-созерцаемые модели-машины, или наглядно-мыслимые математические символы, поддающиеся различным комбинациям и преобразованиям и стоящие в сознании вместо изучаемых процессов». И, сравнив научный подход с подходом «правильности» в искусстве, делает вывод: «Очевидно, и в физике не требования логической стройности определяют научную ценность какого-нибудь Максвелла, а напротив, вольности Максвелла учат о необязательности в науке внешней системы и логического порядка». Но логика научных исследований требует: «Прежде чем объяснить физическое явление, надо установить его. Но установить – это значит опытно открыть, какие именно величины q определяют его, измерить их и связать их между собой и со временем». И, если эти связи установлены, то в дело вступает математика, так как эти параметры могут быть связаны через дифференциальные уравнения, а: «Если даны дифференциальные уравнения параметров, то тем самым явление описано». Но, тем не менее: «все объяснения условны, ибо всякому данному объяснению с равным правом может быть противопоставлено другое, этому – опять новое, – и так до бесконечности.… Ведь объяснение притязает непременно на единственность, между тем как эти модели действительности допускают беспредельный выбор. Объяснение есть точное знание, а эти модели – игра фантазии». По поводу возможности объяснения физических, а в общем случае любых явлений природы на умозрительных моделях, он философски разъясняет: «Объяснение аподиктично, а модели – лишь гипотетичны, и вечно гипотетичны, по природе своей обречены на вечную гипотетичность. …истинный, философский смысл "возможности механического объяснения" есть именно "невозможность", тогда как слово "возможность" может быть употреблено в особом рабочем значении». И развивая эту мысль, пишет: «физика, …есть описание, но описание это может быть воплощено и в абстрактные символы математики, и в конкретные образы механики. Но…, ни математические формулы, ни механические модели не устраняют реальности самого явления, но стоят наряду с нею, при ней и ради нее. Объяснение хочет снять самое явление, растворить его реальность в тех силах и сущностях, которые оно подставляет вместо объясняемого». Понимая, что каждый исследователь хочет дать свое объяснение того или иного явления, который он изучает, зачастую считая, что именно его объяснение наиболее адекватно отражает это явление, Флоренский предупреждает: «Было бы крайней нечуткостью к жизни считать наиболее экономичным один-единственный путь мысли, свой собственный, и не понимать, что экономичность или неэкономичность известного мысленного действия определяется не действием, как таковым, а его местом и назначением в целостной духовной деятельности данного психологического типа и даже данного мыслителя». Соединяя на моделях объяснения понятий явлений природы с искусством, которое в разных своих формах также моделирует реальную жизнь, замечает, что: «…вообще всякий подмен искусства имитацией жизни, вот преступление и против жизни, и против искусства, соответствующее расплывчатости рубежей между научными образами и изучаемой действительностью». Далее он делает очень знаменательный вывод – «Не виртуозность разработки, ноаскетическое трезвение в самом буйстве творческих порывов есть признак истинного творчества». Раскрывая логику своих выводов, говорит: «Но что же значит эта обузданность образа, наук ли, искусств ли? … самое описание есть образ или система образов, но взятые критически…» ведь «… описание, как речь, состоит из слов…. Каждому слову, …соответствует некоторая наглядность, и эта наглядность, в сути дела, ничем не отличается от образности физических моделей или математических символов…. Всякий образ и всякий символ, как бы сложен и труден он ни был, мы называем и, следовательно, уже по этому одному он есть слово, входит в описание как слово». Показывая, как одно за другим объяснение на объяснение и т.д., и к чему это приводит, пишет: «…каждое из этих слов может быть раскрыто: образ описуем, математический символ поясним и определим. Значит, вместо образов и символов могут быть подставлены их описания, своим чередом несущие в себе образы и символы, каковые опять-таки могут быть раскрыты подстановкой на место их соответственных им описаний. И так – далее».

В результате, им делается следующий важный вывод: «Во всей науке нет решительно ничего такого, каким бы сложным и таинственным оно ни казалось, что не было бы сказуемо с равной степенью точности, хотя и не с равным удобством и краткостью, – и словесною речью». И, аргументируя этот вывод, пишет: «Физика описывает действительность дифференциальными уравнениями и другими, тому подобными, формулами. Но нет такого дифференциального уравнения, как нет и какой угодно другой такой математической формулы, которые не могли бы быть рассказаны. Нет и быть не может. Точно так же нет такого механизма, как бы неимоверно сложен он ни был, который не мог бы быть описан словами. Нет и быть не может». Исходя из этих логических доводов, Флоренский пишет: «… физика оказывается тогда описаниями, системою описаний, системою систем описаний» и далее: «… физика есть не что иное, как язык, и не какой-либо, не выдуманный, а тот самый язык, которым говорим все мы, …он тем более относится ко всякой другой науке, а потому – и к целостной науке, как связной деятельности мысли». А так как: «… физика есть типический образец точности, естественная наука по преимуществу… Физика есть не только царица наук, по своему месту и развитию, но и основная материя науки, по тому участию во всех естественнонаучных дисциплинах, …Однако физика – то, последнее прибежище объяснительных притязаний, оказывается сама чистым описанием». Следовательно: «…всегда останется общее основоначало всех наук – именно то, неотделимое от существа их, что все они суть описания действительности. А это значит: все они суть язык и только язык».

Но если все в этом мире может быть описано и рассказано словами, то фразой Флоренского из этого его текста логично закончить рассмотрение этой важной работы: «Дар слова есть дар всеприменимый, и область слова – не менее области сознания, если только не более. Все, растворимое сознанием, претворяется в слово», а даром слова Флоренский владел виртуозно.

1.6. Реальные мнимости

В 1922 году Флоренским была опубликована еще одна интересная работа – «Мнимости в геометрии», большую часть которой, как было сказано выше, он написал в 1902 году, будучи студентом МГУ, когда ему было только 20 лет. Революционный подход к интерпретации и представлению мнимых поверхностей у поляризованных сред понимания не встретил и ждал своего часа 20 лет. Решив его опубликовать, Флоренский дополнил свою работу двумя новыми параграфами. В одном из них рассматривались неполяризованные поверхности, когда на противоположных сторонах поверхности заряды одинаковы или отсутствуют, и такие поверхности были названы односторонними. Это достаточно распространенный в бытовом понимании случай: например, оконное стекло или лист бумаги, который: «По общему смыслу наших рассуждений, должно, по-видимому, получиться, что на поверхностях односторонних мнимостей не бывает, или же что там—одни только мнимости». Проведя математический анализ, он и получил ожидаемый результат: «И вот, относительно этого самого, одного и того же, преобразования, поверхность односторонняя и поверхность двусторонняя ведут себя прямо противоположно. Если оно переворачивает нормаль у одной поверхности, то не переворачивает – у другой, и наоборот». На этом можно было бы и остановиться, все же научный и технический интерес вызывает первый случай с поляризованной поверхностью, но Флоренский дополнил свою публикацию еще одним, девятым, параграфом, который не совсем вписывался в общую идеологию этой научной работы и вызывает много вопросов. Не очень понятно, зачем в целом научную публикацию включен параграф – представляющий, по сути, культурно – философское размышление с одновременной постановкой и решением физической задачи со схоластических позиций. Правда, следует сказать, что он сразу предупредил: «…к изложенному выше пусть присоединится еще несколько мыслей, по широте своего охвата и по ответственности не притязающих, в этом кратком изложении, на полную обоснованность».

Написанный им дополнительный параграф он посвятил средневековому автору «Божественной комедии» Данте Алигьери, 600-летие которого тогда отмечалось в мире. Считая, что: «предложенное здесь истолкование мнимостей, в связи со специальным и с общим принципами относительности, по-новому освещает и обосновывает то Аристотеле-Птолемее–Дантово миропредставление, которое наиболее законченно выкристаллизовано в «Божественной Комедии». Как известно, Птоломеевское представление о мироздании – геоцентрическое, с неподвижной Землей и вращающимся вокруг неё небом. Взявшись доказать верность этого предположения, исходя из современных на тот момент научных данных, Флоренский в полной мере проявил свою эрудицию, кругозор и логику, показав себя выдающимся схоластом. Усмотрев в пути Данте с Вергилием в тексте и иллюстрациях «Божественной комедии» зачатки неэвклидовой геометрии, он заключил по поводу самого путешествия что: «…оно должно быть признано поэтическою действительностью, т. е. представимым и мыслимым, – значит, содержащим в себе данные для уяснения его геометрических предпосылок». Как следует из поэтического описания, путь Данте шел по односторонней поверхности, что и позволило ему вернуться во Флоренцию не вверх ногами. Отметив этот факт тем, что: «Вопрос идет о реабилитации Птолемее-Дантовой системы мира». Разворачивая систему доказательств, Флоренский привлекает самые современные на тот период понятия принципа относительности и результаты опыта Майкельсона и Морли, которые пытались с помощью оптических методов интерферометрии определить движение Земли в эфирном пространстве. Эти опыты потерпели неудачу в связи с отсутствием, по нашим нынешним представлениям, эфира как такового. Однако это обстоятельство дало Флоренскому повод сделать свой вывод: «Земля покоится в пространстве – таково прямое следствие опыта Майкельсона», раз нет движения относительно эфира. А из этого и следующий вывод: «в Птолемеевой системе мира, с ее хрустальным небом, «твердью небесною», все явления должны происходить … с преимуществом здравого смысла и верности земле, земному, подлинно достоверному опыту, с соответствием философскому разуму и, наконец, с удовлетворением геометрии». Но он пошел и еще дальше, основываясь на скорости света и времени суточного вращения Земли, рассчитал, что: «…демаркационный экватор, раздел Неба и Земли. …А именно, в астрономических единицах длины радиус его R равен 27,522 средних расстояний Солнца от Земли». Дальше больше, основываясь на постулатах теории относительности, пишет: «на границе Земли и Неба длина всякого тела делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое – бесконечны, … тело утрачивает свою протяженность, переходит в вечность и приобретает абсолютную устойчивость». И задается вопросом: «Разве это не есть пересказ в физических терминах – признаков идеи, по Платону – бестельных, непротяженных, неизменяемых, вечных сущностей? Разве это не аристотелевские чистые формы? или, наконец, разве это не воинство небесное, – созерцаемое с Земли как звезды, но земным свойствам чуждое?» Из всего сказанного окончательные выводы его таковы: «при конкретном понимании пространства … можно сказать, что пространство ломается при скоростях, больших скорости света, … и тогда наступают качественно новые условия существования пространства, характеризуемые мнимыми параметрами. Но, как провал геометрической фигуры означает вовсе не уничтожение ее, а лишь ее переход на другую сторону поверхности и,» И дальше, по мнению автора, Флоренский пишет свою главную мысль, ради которой и был написан 9 параграф: «… так и мнимость параметров тела должна пониматься не как признак ирреальности его, но – лишь как свидетельство о его переходе в другую действительность. Область мнимостей реальна, постижима, а на языке Данта называется Эмпиреем. Все пространство мы можем представить себе двойным, составленным из действительных и из совпадающих с ними мнимых гауссовых координатных поверхностей, но переход от поверхности действительной к поверхности, мнимой возможентолько через разлом пространства и выворачивание тела через самого себя…». На первый взгляд, в этом параграфе попытка Флоренского религиозного философа через привлечение поэтических и изобразительных средств, научных данных, собственных математических и физических рассуждений соединить религиозные и научные воззрения, что собственно и называется схоластическим методом. Можно подумать, что он просто поэтически применил схоластический прием, характерный для средних веков, когда объём научных знаний был ограничен, а религиозные представления широки. Но Флоренский, несомненно, обладал большой научной эрудицией и знал научные данные по астрономии, но зачем, он тогда, таким своеобразным способом отметил 600-летие средневекового гения Данте. Здесь, он показал и свою поэтическую, и историческую, и философскую, и научную эрудицию, но все же – зачем он это написал?

Надо ли говорить, что именно за этот параграф ему больше всего и досталось впоследствии. Неприятности начались уже при подготовке работы к печати, так что ему пришлось писать в политотдел письмо, в котором уже можно прочитать ответ на вопрос – Зачем?: