Сказки мрачных краёв

– А стены невидимые, которые меж душами людскими и всем вечным вселенским миром стоят. Внутри стен этих и живу я. Понял?

– Не понял я ни хрена… А на хуй ты Машку замочил? Ради надпочечников, что ли?

Жумейло-жихарь ткнул в сторону Толяна скальпелем. Толян попятился, роняя раскуренную было сигарету.

– Вот она, моя отмычка к башке твоей… Сталь да кровь… Да страх ваш глупый…

Синюшная, опухшая лапа Жумейлы нарисовала на голубом кафеле кровавую корявую свастику.

– Ты зачем это нарисовал? Ты разве фашист? – Толян с удивлением увидел, как на лысой голове Жумейлы-жихаря появилась нацистская каска.

Умерец широко раззявил окроваленную пасть – холодная струя зелёной вонючей жижи ударила из неё Толяну в лицо.

Этой мерзости Толян не стерпел. Плюясь и шипя, как обиженный кот, он подскочил к умерцу и вырвал у него скальпель. Вялая холодная рука не оказала никакого сопротивления.

– С-сука ты! Нежить сраная! Нечисть, ёб тебя!..

Скальпель быстро замелькал в воздухе, кровь забрызгала унитаз, забрызгала с ног до головы Толяна.

Звёздные вихри забушевали в голове. Сотни, тысячи голубей закувыркались вокруг Толяна дьявольскими молниями – они сшибались грудь в грудь, покрывая зассаный и окровавленный туалетный пол своими сизыми перьями.

– Что это?! Караул, помогите! На помощь! Здесь убивают! Убийца!!! А-а-а-а!!!

Многоголосый хор вразнобой завопил за спиной, пытаясь криками своими сокрушить Толяну сердце. Стиснув зубы, он бил и бил скальпелем поганую плоть, стараясь не слышать воплей.

И тут другие умерцы ворвались в туалет и бросились пинать Толяна, ломать ему руки. Он сопротивлялся им, сколько мог. Проваливаясь в темноту, в сатанинское простенье – обитель злых духов, пожалел Толян лишь о недокуренной сигарете.

* * *

– …пошёл я, значит, ночью поссать, а в туалете, значит, Толян, медсестру кромсает… Я в крик – он на меня! Ё-ё… Хорошо вот ребята с третьей палаты выскочили! Повязали этого гада! Охрану вызвали! Я думал – ну всё, зарежет он меня!

Грабуткин с явным удовольствием пересказывал собравшейся вокруг толпе подробности ночной трагедии.

– А зачем он свастику на стене кровью нарисовал?

– Да хуй его знает… Кто их поймёт, сумасшедших…

Тощий интеллигент, к неудовольствию Грабуткина, тоже встрял:

– А завотделением-то с инфарктом слёг, когда узнал… Теперь наша выписка затянется… М-да…

– Я сразу понял: чокнутый этот прохвост. Чокнутый, как последний шайтан! Нельзя таких в одной больнице с нормальными людьми держать! Ай-яй-яй, что творится!

Огласив этот вердикт, Рафат Шурафович обнюхал извлечённый из задницы палец и, сползши с кровати, зашаркал к холодильнику.

17 апреля 2005.

ДЕНЬ СВИНЬИ

Один козёл в жертву за грех.

(Ветхий Завет, гл.7, ст.16)

Не тронь без нужды скота моего, и не служит скот разврату сынов человеческих. Ибо совокупляющийся со скотом крупным и мелким смертию умрёт, и истребится душа его из народа моего.

(Откровения Велакееля, гл. 45 ст. 102)

В этом мире нет ничего лучше доброй резни. Это ещё папаша мой, горись ему хорошенько в аду, говаривал. А уж батя-то понимал толк в настоящей жизни, да. Помню, когда мы кололи свиней, это был целый праздник. Батяня ещё с вечера вострил свой знаменитый «свинорез», а мы, завистливо сверкая глазами, крутились вокруг. Папаша, сощурившись, долго любовался ножом, пробовал на палец «вострость» и в шутку замахивался на нас: «Заколю поросят!». Мы, подыгрывая ему, с дурашливым хрюканьем начинали нападать. Заканчивалась игра «великой резнёй» и все «поросята» отправлялись «на колбасу».

А на рассвете начиналась настоящая резня. Замахнув стакан первачка, папаша бухал кирзачами по грязи к сараю, где ожидали своего свинорылые. Мастер он был по забою – его часто приглашали даже в другие деревни. Отец ни разу не отказал: так любо ему было это дело.

Мы, то есть я и мой младший брательник Лёха, всегда подсобляли папане. Наша задача была в том, чтобы крепко удерживать порося, пока папаня ловко и аккуратно всаживал «свинорез» животине в сердце. Истошный визг тут же обрывался, сменяясь предсмертным хрипением. Лезвие ножа быстро перерезало свинье глотку, чтобы выпустить кровищу. Под густую ароматную струю подставлялся заранее приготовленный стакан. Затем неостывшая ещё кровь разбавлялась самогонкой, и мы по папашиному обычаю пили «за упокой». Вот так, с детских ещё лет мне и полюбились вкус кровищи и добрая резня. И любовь к животным оттуда же.

Ведь как взглянешь на мёртвого свинёныша, так – господи помилуй! —такая сладость в груди поднимается, аж страшно! Лежит он такой невинный, с горлышком перерезанным – ну чисто младенец после встречи с царём Иродом. И хочется обнять его, и приласкать. Однажды, когда никого рядом не было, я так и поступил. И стало мне так прекрасно, такое блаженство я испытал – прямо отпущение грехов.

Время скачет куда-то к едрене-фене, и вот уже родителя моего давно в живых нет. Как-то на светлый праздник Рождества ему по пьяному делу один мужик из соседней деревни Говнеево вилами брюхо распорол – так что всё нутро наружу и вывалилось. Такие происшествия у нас – дело обычное. Брат мой, Лёха, срок мотает: училку из нашей школы снасиловал, да потом башку ей поленом растюкал, чтоб не проболталась. Двенадцать лет ему за эту стерву дали. За удовольствие, значит, теперь расплачивается.

Я же после службы на военно-морском флоте, на славном крейсере «Адмирал Кочерыжкин», домой возвращаться не захотел. Что мне, бравому мариману, в этом рассаднике навоза и бескультурья делать? Посему после дембеля подался я в город Литейск. Думал: поступлю в институт, женюсь на городской, на дочке какого-нибудь начальника. Повышу свой социальный статус, стану большим человеком. Да хрен вышел.

Перво-наперво обломался я с институтом. В Литейске их два: тяжёлой промышленности и педагогический. Первый я сознательно отринул, а во втором профессорьё очкастое завалило меня на экзаменах. Видно, ждали, когда я им на лапу дам, – а откуда у меня бабки, я же не новорусская гнида какая, а нормальный деревенский мужик.

Но, поскольку возвращаться в родимое убожество у меня никакой охоты не было, я решил – как угодно, хоть соплёй размазаться, – а остаться в Литейске. К счастью, разыскал я земляка – корешка своего бывшего, Петро. Он старше меня на пять лет был и в город перекатился ещё до того, как я служить родине ухерачил. В привокзальной тошниловке «Каспийское море», куда мы с ним перекусить забурились и потрепаться за жизнь, я поведал старому корефану свои беды. Петро обещался подсобить. Он, как выяснилось, шоферил на местном мясокомбинате и там у него имелись кое-какие связи.

Так я очутился на Литейском мясокомбинате имени Надежды Константиновны Крупской, названном так потому, что в каком-то то там древнем году революционная бабка присутствовала при его закладке. В народе это заведение величали просто «мясорубкой». И на этой-то «мясорубке» я очутился в нехилой должности – боец скота. Вот тут-то мне и пригодились полученные в детстве навыки.

Работу я полюбил, быстро вошёл во вкус и сам удивлялся: как это мне хотелось раньше чего-то другого в жизни? Мечты об институте утонули в лужах крови на бойне. Оклад мне определили подходящий. Жильё дали в общежитии: комнату на пару с одним мужичком, Василием Ивановичем Травкиным. Он работал электриком на этом же мясокомбинате. Мужичок был тихий, покладистый. Напивался только на выходные, да и то без буйства.

Меня по моей просьбе поставили на свиней. Очень нравится мне это животное. Наш «дорогой россиянин» дюже любит жрать шпик, сосиски, пельмени и другой укрепляющий здоровье продукт из его нежной плоти. Свинья потому такая вкусная, что очень она умная. Да, да, умная. Что бы там ни брехали учёные шибздики, а умнее свиньи твари нет. Это вам любой колхозник подтвердит. Ведь от свиньи и мясо, и сало, и поросята. А от ихней научной обезьяны что? Ничего, кроме дерьма. Свинья спокойно принимает своё божье назначение, а обезьяна – бестолковая, голожопая тварь. В жизни не смыслит ни хрена, скачет всё по своим лианам, а пользы не приносит, помирать на благо человечества не желает. Так кто же после этого умнее? Конечно, свинья. От кого польза, тот и умнее – я так себе это дело понимаю. И вот, свиньи дохли от моих рук людям и мне на радость.

Убойный цех представлял собой небольшой дворик, куда скотину гнали из цеха предубойного содержания. Свиней, чтобы не трепыхались, сначала глушили током. Затем подвешивали за задние лапы к специальным крюкам, приваренным к перекинутым над двориком рельсам, и перерезали глотки. И —хотите верьте, хотите нет, – но глядя, как дёргаются в агонии висящие туши, как хлещет в выложенный кафелем жёлоб кровь, я почуствовал, что… В общем, на женщин я теперь и глядеть не мог. Постоянно стала преследовать меня одна и та же фантазия: привожу я домой поросёнка – маленького, нежного, с блестящей розовой кожей, с умными лукавыми глазками, с умилительным пятачком, смешным хвостиком и звонкими копытцами. И вот я начинаю его ласкать, гладить, а он нежно похрюкивает от счастья, прижимаясь ко мне. Я беру большой острый нож. Его яростный блеск тревожит и смущает меня. Мне не хочется делать ЭТОГО, но я должен. ЭТО – мой долг. Поросёнок грустно, с пониманием смотрит на меня, из глаз его текут слёзы. Я тоже плачу. Плача, я всаживаю нож прямо в сердечко крошечного существа. Взвизгнув и печально дёргнув лапками, оно издыхает. Я перерезаю ему горло от уха до уха. Припадаю к разрезу ртом и целую его, поглощая густую, красную жидкость. А затем я люблю его, моего поросёнка, просто и бесхитростно, как любят женщин. И это всё. Идея эта постоянно донимала меня, не давала покоя и во сне. Желание нарастало, и противиться ему не имело смысла. Наконец, я решился.

После нескольких месяцев работы на «мясорубке» я скопил достаточную сумму и достаточно хорошо обжился на новом месте. Поэтому особых препятствий для осуществления своих замыслов я не увидел. Поросёнка я запросто приобрету на рынке – думал я. Сосед мой, Травкин, с недавних пор на выходные стал исчезать из общаги. Он, по его словам, познакомился с одной скучающей вдовушкой, и с субботы на воскресенье зависает у неё. Так что, на целую ночь наша комнатёнка оставалась исключительно в моём владении.

В осеннее тёплое субботнее утро, пока я лениво курил в постели, Травкин собирался к своей подруге и рассуждал о последних городских происшествиях. Я по жизни не любитель чтения – не читаю даже газет. А чего там читать: одни олухи пишут для других, чтобы те читали и верили.

А Василь Иваныч не из таких. Попадётся, бывает, ему газетёнка какая-нибудь стрёмная, так он всю её изучит от корки до корки, а потом весь вечер пересказывает. И кайфует, гад, так, что тошно делается. Сколько раз мне хотелось за это в немытое его ухо заехать. Вот и на сей раз он затянул эту же канитель. Напустив на себя зловещий, как ему казалось вид, Травкин сообщил, что во вчерашней газете написали про маньяка, который ловит, насилует и душит баб. После с их трупами проделывает разные гнусности. Уже, мол, трёх бабёнок отоварил таким манером. Мне на всё это было насрать – подумаешь, маньяк, у нас в деревне и не то ещё творилось. Кроме того, мне не терпелось побыстрее спровадить болтливого электрика.

– Ладно, Василий Иваныч, мне тоже собираться надо.

– А что такое, надумал гульнуть хорошенько?

– Да решил вот скататься в родные края, своих навестить. А то давно уже у них не был.

Травкин уставился на меня своими фиолетовыми глазами и какая-то довольная усмешка изобразилась на бледненьких его губах.

– Своих проведать? Стоящая затея. Своих нельзя забывать. Я вот один на свете, мне и проведать некого… А вернёшься когда?

– Завтра вечером вернусь, с последней электричкой. Колбаски домашней привезу, – ты здесь никогда такой не попробуешь.