Время Петра

– С приказа были, требуют тебя немедля. Споймали, говорят, давеча какого-то еретика-заговорщика. Свезли в приказ.

– Это хорошо, что в приказ свезли, – старшина удовлетворенно крякнул. – Обождет пока, некуда ему нынче спешить. Воры ворами, а обед в срок.

Через час Емельян Федотович, прикрепив к поясу свою неизменную спутницу саблю, мерял стрелецкими сапогами деревянную мостовую к Кремлю. Пройдя через ворота Константино-Еленинской башни, он оказался у ворот Тюремного приказа. Двое стрельцов в карауле, завидев Басаргина, тотчас вытянулись, как по струнке, подтянув бердыши к плечам.

– Живого хоть доставили? – спросил он.

– Это вы про кого, ваше благородие? – переспросил молодой стрелец.

– А что, многих взяли сегодня? – удивился Басаргин.

Другой стрелец, поняв, кого имеет в виду старшина, поспешил исправить ситуацию:

– Здесь он, батюшка, жив-здоров. Ребята, правда, его помяли немного, но не смертельно. Для дознания сойдет. А то, что крив на один глаз, так это до нас было. Таким уже взяли.

У Емельяна Федотовича мелькнула шальная мысль: «Уж не тот ли это одноглазый мирянин, что в трактире бучу учинил? И имя такое странное – Сапыга».

– А ну, отворяй, ребята, – распорядился он и спустился по низкой лестнице в подвал.

В подвале со стен и потолка сочилась вода, пахло прелым сеном и соломой. Сапыга лежал на прелой соломенной подстилке в грязной, покрытой плесенью камере. Емельян сразу узнал его. Подойдя к железной решетке, он тихо постучал ключом по замку. Сапыга открыл глаза.

– Пришли, аспиды, – сквозь выбитые зубы прохрипел узник.

– Пришли, пришли, – усмехнулся Емельян Федотыч. – Подымайся давай. Сейчас и об аспидах поговорим, и о крамоле твоей. Все, что мне тогда в трактире не досказал, или обманул в чем, все скажешь.

Сапыга попытался расправить затекшие конечности, что вызвало жуткую боль, которая отозвалась по всему телу неприятными уколами, словно тысячи иголок впивались в его изможденное тело. Одноглазый узник, издавая тяжелый стон, вновь свалился на прелую соломенную подстилку.

– Ну, ты, давай не прикидывайся, – улыбнулся Басаргин. – Ребята сказали, что били не сильно, берегли для нашей с тобой задушевной встречи.

Старшина вышел во двор и потер костяшки рук.

– Что, Емельян Федотович, не получается у вас с ним душевный разговор? – к старшине подскочил один из стрельцов.

– Я пока к монастырскому подворью схожу, а вы приведите его в порядок, – заключил старшина. – Через часик вернусь.

Спустя час Сапыга сидел в камере для допросов.

– Помнишь меня, одноглазый? – спросил старшина.

Басаргину очень хотелось, чтобы тот его вспомнил. Сапы-га застонал и отвернулся к стене.

– Вижу, что помнишь, – улыбнулся Басаргин. – Я тебе что в трактире сказал? – Старшина прищурился. – Говорил, что бежать тебе из Москвы надо да на глаза мне не показываться. А ты не послушал.

Тяжелая кованая дверь в камере отворилась, и на пороге появился один из стрельцов с кружкой липового чая. Старшина попытался осторожно остудить горячий напиток и пристально посмотрел на узника:

– В сене от кого прятался? Скрывать есть чего? – Басаргин отодвинул кружку с чаем в сторону и склонился над узником. – К вечеру не расскажешь, отдам тебя в лапы Ноздреватому, а тот все кости тебе вывернет да заново вставит. Думать тебе часок. Как на башне колокол три раза пробьет, почитай, время твое и вышло. А куда оно выйдет – на плаху или каторгу, – решай сам, я пока к стрельцам схожу, поговорю, а ты подумай.

Басаргин захлопнул за собой кованую железную дверь.

В голове Сапыги водили хороводы сонмы чертей и ангелов, нашептывающих этому окровавленному одноглазому бродяге варианты спасения. Одни сулили земное спасение, если расскажет всю правду, кто хозяин дома, в котором он укрылся. Зачем он к нему приходил. Есть ли среди них заговор.

Другие в свою очередь вторили, что тело его погибнет, но душа будет спасена. Мысли одна за другой проносились в голове Сапыги, словно стая щебечущих стрижей, отчего несчастный терялся в догадках, как же ему поступить. Он смотрел единственным заплывшим глазом на свое окровавленое тело, переводя взгляд на маленькое решетчатое окно допросной камеры и на бадью с водой, в которой плавал деревянный ковш в форме утки.

Сколько же он уже не пил? Сапыге казалось, что за глоток воды, за эти капли живительной влаги, что прольются в его иссушенное и выжженное горло, он готов рассказать все и даже отказаться от Царствия Небесного.

Он не великий предводитель группы повстанцев и святой мученик, он маленький одноглазый человек, который хочет жить, пусть даже такой непутевой жизнью грязного бродяги.

– Ну что, подумал? – Басаргин отворил двери и прошел в камеру.

Сев за грубо сколоченный стол, он широко расставил в стороны ноги, давая им немного отдохнуть.

– Рассказывай, – протянул старшина. – Чего бежал, говори, у кого прятался?

Сапыга тяжело вдохнул и легким движение головы показал на кадку с водой. Басаргин кивнул и опять вышел за дверь. Сапыгу напоили и дали умыться. Старшина не поскупился с расходами, послал одного из стрельцов за пирогами с рыбой.

– Раскольники мы, – начал Сапыга, прожевывая пирог, который чуть ли не полностью попытался затолкать в рот.

– А как же троеперстие в трактире? – удивился Басаргин.

– Батюшка, жить уж больно хочется. А этот бешеный всю проповедь нам испортил. Думали мы, своим станет.

– Стал? – рассмеялся старшина. – Этот убивец сейчас в Разбойном приказе кости свои парит, если не вывернули еще. Ну, да ладно, – старшина подвинул табурет и сел напротив несчастного Сапыги. Сдашь всех, грамоту дам, в Москве жить будешь, а там, глядишь, хату какую приобретешь да жить как человек будешь.

Старшина утер усы и строго посмотрел на Сапыгу.

– Все равно всем раскольникам конец вскоре придет, выведем мы гнездо их осиное. Сдать али нет, своя голова все равно ближе и милее. А тех, что покаются да прощения испросят и от раскола отрекутся, глядишь, простит царевна-матушка. Ребятишки малые имеются, а женское сердце к дитям сиротным завсегда жалостливее. А не простят, так в Сибирь отправят, все живые, а иначе голову с плеч снимут, чего же думать. Каяться надо.

– Я у нашего головы в учениках был, он ранее в учениках у учителя Никодима ходил. А того сам батюшка Аввакум на подвиг благословил.

– Дальше? – пробасил Басаргин. – Про заговор против царевны что слышал?

– Про заговор, батюшка, ничего не знаю, – проныл Сапыга.

– Врешь, ирод! – Басаргин подскочил с табурета и принялся расхаживать по камере из угла в угол.

Успокоившись, он сел за стол и стал постукивать костяшками пальцев по дереву, словно выбивая барабанную дробь.

– Ну, смотри мне! – погрозил он пальцем одноглазому. – Коли врешь. Завтра всех возьмем. И все узнаем.

На рассвете в ворота у крайней избы в Ордынской слободке раздались глухие удары прикладов пищалей.

Стрельцы деловито прохаживались вдоль дома, ожидая, когда сонные хозяева слезут с печи. Дворовая шавка, учуяв беду, забилась в свою конуру и не показывала носа.

– Ладные ворота у нашего еретика, – усмехнулся один из стрельцов, рассматривая с нескрываемой жадностью кованую голову быка, сквозь которую было продето верченое кольцо. Не дождавшись ответа, стрелец повторно ударил прикладом в ворота и не удержался от попытки сбить бычью голову с ворот, хозяину, судя по всему, она больше не пригодится.

Прокофий Федотыч слез с печи и, протерев кулаком сонные глаза, поковылял к дверям. Зацепив по привычке одной рукой кистень, что стоял тут же у двери, сонный хозяин вышел во двор.

– Кто вы такие? – строгим голосом допытывался Прокофий Федорович.