Время Петра

– Что же, Емельян Федотыч, не сказывал ли старец Дионисий чего перед смертью? – принялся выпытывать патриарх у старшины. – Не поведал ли чего необычного? Али велел передать перед смертью чего? – продолжал допытываться патриарх, буравя Басаргина колким, как десяток игл, взглядом.

– Да что же он поведать мог. Молчал, аки пень, до самой деревеньки, а ночью вот преставился, – оправдывался Басаргин. – Я подводу со старцем вперед пустил. Что теперь опасаться, чай не сбежит. А сам в Москву отправился. Мне бы, батюшка, с дороги отдохнуть немного, – произнес Басаргин, стараясь как можно быстрее избавиться от назойливого собеседника.

– И на том спасибо, только что же терзало душу старца Дионисия, понять не могу. А ведь беспокоило его что-то. Ну, теперь гадать нечего, даст Бог, откроется тайна.

При этих слова Басаргин вздрогнул и настороженно посмотрел вслед уходящему патриарху, терзаясь сомнениями, правильно ли он поступил, что скрыл рассказ несчастного Дионисия.

Вскоре патриарх покинул Москву, отправившись в Сергиеву лавру. Басаргин стоял и смотрел, как возок владыки удаляется по Ярославской дороге на север.

Когда патриарх исчез из виду, Басаргин перекрестился и выдохнул:

– Принесла нелегкая.

Всю неделю терзался Басаргин, утаив страшную тайну Дионисия. Невыносимым грузом лежала она на душе и терзала совесть стрелецкого старшины, не давая покоя ни днем ни ночью, а больше всего пугал результат его подлой лжи.

– Что, если не удержусь, проговорюсь, тогда все, прощай служба, а еще чего хуже – с головой распрощаться придется.

Так рассуждал Емельян Федотович в схватке с собственной совестью. Под конец седмицы Басаргин решил открыть страшную тайну царевне да покаяться, дескать, черт попутал, а сокрыл, потому что слов старца испугался за царевну и державу русскую; после можно отпуск испросить да на владения свои взглянуть, что думским дьяком Шакловитым жалованы были. Что старец в дороге почил, не его, старшины, вина, чай не юнца вез. Службу исправно справил. Раскольничий скит разорил. А старик мог и в Москве Богу душу отдать, так чего уж там.

За такими размышлениями его застал боярин Широковатый. Поправив ремень, довольный возвращением старшины в Москву, постучал в двери приказа.

Басаргин сделал вид, что занят службой. Он поочередно брал свиток за свитком с дубового стола, разворачивал их и, не читая, вновь сворачивал. Толстое тело боярина протиснулось в дверь. Перекрестившись на киот, боярин засеменил к столу старшины.

– С приездом, Емельян Федотыч, – выдавил он, глядя, как Басаргин откладывает свитки в сторону.

– И ты будь здрав, боярин, – откликнулся старшина.

– Знаю про несчастие твое, – закачал головой боярин Широковатый.

– Да какое там несчастье, – возразил Басаргин. – Старец все равно не жилец был. Он и живой молчал бы, ничего патриарху не поведал. Твердого характеру старик был. А свое я получил за службу, как и обещано.

Боярин глубоко вдохнул широкими ноздрями поток воздуха, пропитанный сургучем да табаком, и резко спросил:

– Чего же старец патриарху не мог сказать?

Басаргин понял, что проговорился. Да и чего скрывать, все равно придется тайну старца царевне открыть. Не по силам ему, простому старшине, такая ноша, а там уж пускай царевна сама рассудит, есть ли в том его вина али нет.

– А то тебя не касается, боярин, – сердито ответил Басаргин. – Царевне слова старца передам.

Широковатый рассмеялся:

– Да ты не гневайся, Емельян Федотыч, царевне так царевне. Все мы матушке служим, только владыко Иоаким одному Богу службу несет.

От этих слов Басаргин успокоился, исчезло напряжение и нервозность. Старшина улыбнулся и отставил в сторону свое незатейливое занятие.

– Я ведь чего зашел к тебе, Емельян, – продолжил боярин. – Мне твои тайны ни к чему. По этой части никто с тобой не сравнится, давай с тобой чаю липового попьем да по душам поговорим, как там Русь-матушка поживает. Из столицы не все видно, что на окраинах творится, чего воеводы думают.

Басаргин улыбнулся:

– А, да ты про воеводу вятского спросить хотел.

Широковатый ехидно оскалился:

– Про него, про него, Емельян Федотыч.

– Воевода вроде справно служит, препятствий в деле моем не чинил.

Боярин Широковатый улыбнулся и хлопнул себя по коленям.

– Про дело твое матушке завтра скажу, завтра и примет тебя, а сейчас пущай слуги чайку сделают, да покрепче.

В то время, пока стрелецкий старшина Басаргин и боярин Широковатый пили горячий липовый чай в Разбойном приказе, Софья принимала гонцов от казаков, осажденных в Албазине. Цинские войска несколько раз предпринимали штурм острога, но каждый раз отступали назад. Казаки держались за острог так, словно он был последним островком русской земли на берегах Амура. Необходимо было отправить посольство к цинскому императору. Выбор пал на стольника Федора Головина и Нерченского воеводу Ивана Власова. Софье необходим был мир с Маньчжурской империей. Но и сдавать русские позиции на Амуре царевна не хотела.

– Албазин должен остаться нашим, – заявила она Головину. – Как хочешь бесов узкоглазых крути, Федор Алексеич. Мыслю я границу по берегу Амура установить, – в завершение произнесла она.

Головин кивнул:

– Выполню, матушка.

– Ну, а если не согласится цинский император, – в разговор вступил Голицын, – тяни время, как можешь, пока мы войска собирать будем. Дьяка Семена Корницкого возьмешь с собой, он лис старый, опытный, глядишь, где и подскажет чего. Переводчика нет, но при дворе императора околачиваются латины, через них беседу и будешь вести, да ухо держи востро, обманут басурмане, глазом косым не моргнут. До Тобольска дойдешь, там припасы пополнишь да людей наберешь. Путь не скорый.

Головин согласился и тотчас поспешил покинуть царские покои.

– Не слишком ли молод посол наш? – спросила Софья у Голицына, провожающего взглядом Головина сквозь распахнутое окно дворца.

– Так с таких лет мудрости в делах и нужно набираться. Послы, матушка, как капуста на грядках не растут.

* * *

Великий Амур качал легкие лодочки казаков у своих обрывистых берегов. На крепостной стене, созданной из покатых сосновых бревен, стоял дозорный, тревожно вглядываясь в уходящую за горизонт даль.

– Чего видишь? – воевода ухватил своей ручищей дозорного за плечо.

– Не видать пока маньчжуров, боярин, – доложил дозорный.

– Может, пронесет, батюшка? – обеспокоенно спросил дозорный и перекрестился.

– Не пронесет, – пробурчал в ответ Алексей. – Здесь они. Скоро появятся, черти.

Воевода поправил ремень, на котором висела широкая сабля, и перевел взгляд на крепостной двор. Казаки и местные крестьяне таскали бочонки с порохом и ядрами, подтаскивая их ближе к стене, чтобы в случае осады не мешкая перезаряжать пушки, усыпавшие стены Албазинского острога, словно рассыпавшийся горох.

– Не хочет император Конси, чтобы русские на Амуре жили.

Воевода гневно смотрел в бездонную морскую даль.

– Не хочет, да кто его спрашивать будет, – злобно проговорил он так, чтобы находящиеся внизу люди слышали это.

– Верно, воевода-батюшка, – соглашались казаки, переглядываясь друг с другом. – Коль по своей воле пришли, то по своей и уйдем!