Попытка возврата: Попытка возврата. Всё зависит от нас. По эту сторону фронта. Основная миссия

– А он у меня пока поживет. Мы уже договорились. Не стеснит нисколько. Да и мне в радость, на него глядючи, хоть своих мальчишек вспоминаю…

– Я сказал, пойдем! Не фиг тут рассуждать.

Но Селиванов, которого не сломали немецкие танки и которого растоптали наши чиновники, только махнул рукой:

– Ты не думай, что твоя форма энкаведешная их впечатлит. Им плевать на все. Их только пулеметом пронять можно.

– А я их формой впечатлять и не буду. Я их широтой души впечатлю. До печенок до самых. И хватит сидеть! Одевайся быстро!

В общем, побрели мы с Игорем к его обидчикам. Можно было, конечно, смотаться к тому предупредительному шпаку, который все бы моментом развел, но мне этого не хотелось. Хотелось крови. М-да… На костылях летеха ходил совсем хреново, по льду они разъезжались – и приходилось его всю дорогу поддерживать, чтоб не брякнулся. Но все-таки дошли. Первым в кабинет пытался запустить Селиванова. Но секретарша была на стреме и встала на оборону начальника всей необъятной грудью. Я сунул свою гебешную корочку и прорычал в лучших традициях «душителей свободы»:

– Ты что, кор-р-рова? Не поняла, кто пришел? Север от снега очищать хочешь?

И пергидролевая мадамка сдулась. В кабинете за столом сидел удивительно мордатый тип. Действительно, такую физиономию, за три дня не объехать. Он удивленно поднял брови, увидев меня, но потом заметил Игоря и сморщился, как от зубной боли. Поднял в останавливающем жесте руку и пытался что-то сказать, но не успел. Сделав три быстрых шага, я слегка перегнулся через стол и с удовольствием влепил ему в ухо. Жиробас, по-бабьи охнув, улетел со стула в угол. И там я его начал месить и руками и ногами. Сдерживался, конечно, чтоб не прибить сразу, но было очень тяжело не удавить эту гадину. Бил молча. Типус, как ни странно, тоже сначала молчал. Только минуты через две смог один раз вякнуть. В открывшемся проеме двери мелькнуло белое лицо секретарши и пропало. А я, превратив напоследок губы начальника в вареники и выбив, как минимум, несколько зубов, поставил его возле стенки, придерживая одной рукой, а другой достал пистолет. Сделав шаг назад, выстрелил два раза так, чтобы пули прошли впритирку возле ушей. Мордатый обгадился и потерял сознание. Фу-у-у! Брезгливо сплюнув, посмотрел на потрясенного Селиванова. Он в самом начале даже попытался влезть и меня остановить, но одного взгляда было достаточно, чтобы лейтенант остался стоять возле дверей.

– Видишь, Игорь, как с ними надо? Просто показать широту души – они и впечатлятся. А ты говоришь – пулемет… И без пулемета жидким гадятся!

А еще через пару минут прискакали менты. Но я уже был готов. Показав старшему ксиву сталинского сокола, в смысле сталинского порученца, приказал привести засранца в чувство. Пока пытались добиться очухивания чиновника, сказал секретарше, чтобы она в темпе привела его зама. Потом подошел к лупающему на меня глазами пострадавшему.

– Ты попал, мужик. Ты конкретно попал. В лучшем случае, тебя ждет штурмовая рота. А в худшем – по законам военного времени…

И уже обращаясь к милицейскому капитану, добавил:

– Этот человек – пособник фашистов. То, что он махинировал с квартирами, – это мелочи. Но вот то, что он выражал сожаление о том, что советского командира, ветерана и орденоносца, немцы не добили, – это гораздо серьезнее. Это говорит о глубоко законспирированном враге, который не мог сдержать свою звериную радость при виде того, что его хозяева сделали с героическим командиром, – я жестом указал на офигевшего Селиванова, – и поэтому выдал себя. Вы понимаете, о чем я говорю?

Во как загнул. Аж сам собой загордился – чесал как по писаному. Капитан же меня еще как понимал. Мужик он, судя по всему, был не глупый и всю подоплеку дела просек. Но, видно, и у него подобные гады как кость в горле были, поэтому кэп такое начинание всячески поддержал. С другой стороны, еще бы… не часто, наверное, ему с порученцами вождя общаться приходилось. Взяв у нас с лейтенантом координаты, менты убыли, уволакивая пахучего начальника. Я тем временем повернулся к его заму, который глядя на всю эту картину, стоял ни жив ни мертв.

– Надеюсь, ты – не пособник врага?

– Н-н-нет!

Зам так начал мотать головой, я даже заопасался, что она оторвется.

– Ну тогда ты, наверное, все понял?

– Да!

На этот раз зам поразил скоростью и частотой кивания.

– Ну и когда?

– Через три дня. Максимум через четыре товарищ командир въедет в свою бывшую квартиру.

– Ну вот и добре… И смотри, людей, что сейчас там живут, на улицу выкинуть не вздумайте – проверю!

Положив руку ему на плечо и ласково глядя в глаза, проникновенно добавил:

– Не подведи меня, дружок.

Зам опять начал свои устрашающие манипуляции с головой, и я, слегка его оттолкнув, повернулся к Игорю.

– Ну что, лейтенант, пошли. Через четыре дня за ордером зайдем и все. Кончились твои мытарства.

Полностью охреневший от происшедшего Селиванов отлепился от стенки, и мы пошли к выходу…

М-да… лейтенант проникся – по самое не могу. Тетя Надя после его рассказа тоже. Только поглядывать на меня стала с опаской. Но в процессе повторного чаепития постарался ее убедить в своей белой пушистости по отношению к нормальным людям. Вроде получилось. На следующий день мне привезли мебель. Шкаф, кровать, стулья и прочую посуду. Все было с номерками и цифрами. Блин, прям как в казарме. Критически оглядев привезенное, решил, что полной и добротной халявы все-таки не бывает. Ну да ничего – после войны обновлюсь, а сейчас и это сойдет. К вечеру же случился прикол. Даже без особого удивления обнаружил, что у меня начали отрастать выбитые в плену зубы. Причем все три сразу. То-то я думал – чего это десна набухла и чешется. Еще опасался, что зараза какая-то попала в ранку. Все оказалось проще. Весь вечер щупал появившиеся кончики зубов, до тех пор, пока язык не начало саднить, только тогда успокоился.

А еще через день был банкет по случаю награждения. С плясками и свистоплясками. В смысле не только выпить-закусить, но присутствовала еще и культурная программа. Сначала выступили джигиты – в черкесках и с кинжалами. Потом было что-то русское народное. Потом, по заказу одного из награжденных генералов (а нас таких, свежепредставленных, было человек двадцать), небольшой мужичок совершенно козлиным голосом спел песню про Финляндию. От его либретто у меня аж мурашки по коже побежали и отрастающие зубы начали чесаться совсем уж нестерпимо, но выяснив, что это такой стиль исполнения, в смысле голос – тенор, успокоился. Потом, когда вслушался в слова, офигел еще раз. Это была потрясающей наглости песня времен Финской войны. Начиналась вроде бы нейтрально и даже лирически:

Сосняком по откосам кудрявится
Пограничья скупой кругозор,
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер…

Потом пошли слова про танки, которые ломят широкие просеки и солнце на штыках. В общем, как обычно. Но вот услышав слова:

Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ,
Открывай же теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот… —

я подавился бутербродом и чуть не помер, хорошо оказавшийся рядом майор, с новеньким орденом Ленина и крылышками в петлицах, умеючи хлопнул по спине. Это они финнов в песне призывали доверчиво двери нашим войскам открывать! Суоми, наверное, послушав такой музыкальный шедевр, заложили несколько дополнительных дотов на линии Маннергейма и срочно обучили лишнюю сотню снайперов в ожидании освободителей. Прокашлявшись и поблагодарив находчивого летчика, я на всякий случай перестал вслушиваться в слова других песен. Во избежание, так сказать. А потом стало не до концертов. Сначала столкнулся с военинженером первого ранга. Ну и пошел разговор про танки. Так как инженер был плотно завязан на изготовление тридцатьчетверок, наехал на него по полной программе. И за то, что до сорока процентов потерь у нас – не боевые. Ломались эти машины даже быстрее, чем современные «Жигули». Бедные мехводы постоянно что-то вынуждены были менять и подкручивать. А расположение двигателя? Его что – специально вдоль воткнули, чтобы башню вынести вперед и центровку танка нарушить? Про расположение возле механика топливного бака упомянул отдельно и пожелал тому, кто это изобрел, карданный вал в филейную часть. Говорили и об отсутствии командирской башенки, и о слабости орудия. В конце концов военинженер меня послал и сбежал от дотошливого критикана. Ну и хрен с тобой, золотая рыбка. Видно, не в первый раз по этому поводу ему претензии высказываются… Налив себе в фужер вина, пошел бродить между столами, где познакомился и зацепился языками с Павлом Судоплатовым, который тоже был на этом банкете. Как-то раньше и не задумывался, а теперь увидел, что этот мужик – практически мой ровесник. Ну да, ему сейчас должно быть года тридцать три – тридцать четыре. А такие дела ворочает – обалдеть!

В общем, сначала болтали обо всем понемногу, а потом я ему вывалил свои соображения по поводу организации подразделений глубинной разведки. Дал расклад, который начнет применяться только в сорок четвертом году. Партизаны партизанами, но когда дело касается серьезных вещей – они не пляшут. Тут профессионалы нужны. Он со мной по многим пунктам согласился. Мы говорили о том, как группы, выкинутые в глубокий тыл к немцам, километров на триста—пятьсот от линии фронта, снабженные продовольствием, боеприпасами и радиостанциями, будут действовать во вражеском тылу. Их задача после приземления будет состоять в том, чтобы следить за передвижениями войск противника по дорогам, вскрывать характер инженерных сооружений фрицев в глубине обороны, информировать командование о местах расположения пунктов управления, складов и баз гитлеровцев. Добываемые военными переводчиками сведения будут передаваться по радио командованию наших войск. Обсудили вооружение и экипировку. Я рассказал о предложенных мной новинках оружия. Поговорили о диверсионных группах, которые по наводке разведчиков будут эти самые пункты и базы громить. Общались минут сорок, сидя в уголке, пока нас не нашли и не выдернули для продолжения веселья. Но разбежались не сразу, сначала договорились встретиться назавтра и обсудить все в более спокойной обстановке. А потом меня отловил Лаврентий Павлович:

– Я слышал, что ты уже начал наказы Иосифа Виссарионовича исполнять, даже до фронта не доехав?

Попробовал объяснить ему суть дела, но нарком только махнул рукой:

– Мне все уже доложили. Правильно сделал. Только если мы их всех так пугать будем, то кадров у нас не останется. Но хотя ничего – другие дисциплинированней будут.

Ради интереса спросил о дальнейшей судьбе слабого на желудок чиновника.

– Ну, пособничество фашистам мы ему инкриминировать не будем, а просто снимем броню и пошлем на фронт. Я так думаю, ему там мало не покажется…

И страшный генеральный комиссар мне лукаво подмигнул.

На следующий день, хоть и было слегка не по себе после банкета, опять встретился с Судоплатовым. Просидели над общей схемой почти до вечера, с небольшими перерывами, когда его выдергивали на доклады. Я добавил к сказанному свое, он свое – и стала получаться очень заманчивая картина. Павел так воодушевился, что предложил похлопотать о моем переводе в его ведомство, но я показал ему свою ксиву и сказал, на кого сейчас работаю. Разговоры о переводе тут же прекратились, и мы опять принялись за обсуждение…

А вечером пошел по адресу, данному мне начальником госпиталя. После того как я покрутил маленькую медную ручку звонка, дверь открыл чернявый парень среднего роста с солидным шнобелем. Грустно оглядев меня, он поздоровался и поинтересовался причиной визита. Протянул ему записку, и носастый, оказавшийся тем самым Агатовым, оживился. Пригласив войти, он поинтересовался, как там дела на фронте и как себя чувствует его старый знакомый главврач. Ответил, что и фронт воюет нормально, и доктор не кашляет, а потом, попив очередной чай со странной заваркой, которая в меня уже не лезла, пошли в комнату. Так как текстов у меня не было, а читать стихи, подвывая, как Ахмадулина, я не умел, то мне была вручена гитара. Шикарная цыганская семиструнка, которую быстренько перестроил под шесть струн, и вдарил роком по этому захолустью.

Правда, про рок я несколько загнул. Просто начал петь как военные, так и обычные песни, которые мне нравились и которые еще не были сочинены в это время.

Владимир сначала молча слушал, а потом, остановив музицирование, сбежал в коридор. Я, сидя в комнате, слышал, как он вопит в телефоннyю трубку:

– Никита?! Никита, ты не занят? Мы сейчас к тебе подъедем. Там сам увидишь. И услышишь тоже. Я же говорю – сам увидишь. Да. Да, конечно. Нет, через полчаса будем!

Потом импульсивный поэт отобрал у меня гитару и велел собираться, сказав, что сейчас поедем к Богословскому. По дороге все удивлялся такому совпадению.