– И верно, наездник, – согласилась баба Вера. – Всю жизнь за рулём. Вот и… А что ни говори – похож.
Не может быть, что столько лет прошло! Снимок будто вчера сделали. Прочный, блестящий, без всякой желтизны. И чёткий-чёткий. Каждое семечко видно на одуванчиках, каждый узорчик на шинах велосипеда. А у мальчишки – каждый волосок. И царапинка на лбу. И крошечная родинка под левой коленкой – такая же, как у Славки. И даже видны прожилки в радужной оболочке глаз, обращённых прямо на Славку.
«Это папа… – мысленно сказал Славка. – Па-па…» Он словно пробовал на вес это слово. Он его так редко говорил.
Кому скажешь?
Но и этому мальчишке не скажешь. Это просто Валерка Семибратов. Похожий на Наездника пацанёнок, не знающий, что у него будет когда-то сын Славка.
Или… знающий всё-таки?
«Ты кто?»
«Я… Славка… Твой сын».
«Вот это да! А не врёшь?»
«Хоть кого спроси…»
«Интересно… А какой ты, сын?»
«Я… я не знаю…»
«А кто знает? Пушкин? Чего ты молчишь?»
«А чего говорить?»
«Какой ты? Смелый?»
«Ну…»
«Что ну? Говори по правде».
«Если по правде, всякое бывает».
«Эх ты, „всякое“…»
«Ладно! И ты сейчас не герой… Может, ты верещишь, когда тебе мажут йодом царапины, и боишься оставаться в тёмной комнате, как я, когда был восьмилетним… И вообще не очень задавайся. А то завтра заканючишь „прокати“, а получишь фигу».
«Ты, Славка, не путай. Катаешь ты не меня. Время другое…»
Неужели правда двадцать пять лет прошло? И нет мальчишки, который прямо сейчас глядит на Славку живыми глазами… Вообще нет. Даже взрослого, который из этого мальчишки вырос…
– Ты, Славушка, что шепчешь?
– Я?.. Так просто. Баба Вера, вы не убирайте эту карточку, ладно? Я потом ещё посмотрю… А это кто?
– Это я.
Вот здорово! На снимке с отломанным уголком была молодая женщина в коротком бушлате, в чёрном берете со звёздочкой, с брезентовой сумкой через плечо. А рядом – двое матросов с автоматами. Автоматы старого образца – с большими дисками.
– Вы в морской пехоте воевали, баба Вера?
– Да нет, Славушка. Разве я воевала?.. Не говори мне «вы» ради бога… Это они воевали. – Баба Вера показала на матросов. – А я фельдшером была, в медсанбатах да в госпитале.
– Но всё равно же на войне. Вы… ты же рисковала?
– Это, конечно, случалось. Под обстрелами сколько раз была. И под бомбёжками, когда раненых вывозили…
– Баба Вера… Страшно, да?.
– Да нет, Славушка… Как Ниночку убило, мне уж ничего не страшно сделалось. Думала: пускай со мной хоть что… Боли только боялась. Я какая-то чудная была: чьи-то раны обрабатываю, перевязываю, а сама будто их боль чувствую. Потом сколько лет в больницах проработала, а так и не привыкла…
– Баба Вера, а ты это где снялась? Ты в этом городе на войне была?
– Нет, отсюда я ещё до войны уехала… А это на Дунае, в сорок четвёртом.
– У тебя… наверно, медали есть?
– Есть. Орден даже. Красная Звезда… Это как раз дали после того, как фотографию сделали. Ранило ещё тогда…
Она улыбнулась, и на лице её сбежалась частая сетка морщин.
– Ты, Славушка, не думай, что я из-за старости хромаю и лекарства пью. Не такая уж я ещё старуха. Это во мне кое-где железо сидит. Правда, самую малость…
Славка подвинулся к ней и щекой коснулся её рукава. Чуть-чуть.
– Баба Вера… ты не обижайся на меня.
– Славушка, да ты что, мой хороший? За что обижаться?
Он вздохнул:
– Мало ли… Есть за что.
Она притянула Славку, прижала к своей шерстяной кофте. От кофты пахло лекарствами, кухонным дымом и горькой сухой травой – той же, что пахло в каждой комнате этого дома.
Когда вернулась мама, она удивилась до невозможности. И обрадовалась: Славка, одетый в драный тренировочный костюм, самоотверженно драил в комнатах полы. Вера Анатольевна жалобно уговаривала перестать или хотя бы отдохнуть.
А вечером, когда баба Вера собралась в магазин за крупой и солью, Славка сказал:
– Всё ты да ты. Давай схожу. Маленький я, что ли?
– Ты и так устал. С полом намучился, уроки делал…
– Не намучился я. Мне всё равно гулять надо. Мне нравится.
Он правду говорил. Для него было радостью ходить по улицам Города.