Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению

Народ развращался и забывал о долге и чести, служа попеременно то одному, то другому.

У Шуйского оставался единственный выход – послать своего племянника воеводу Михаила Васильевича Скопина – Шуйского за помощью к шведам.

Шведы в помощи не отказали. Только долг платежам красен:

Русские уступили Швеции город Карелу с провинцией, отказались от видов на Ливонию и обязались вечным союзом против Польши.

Двинулся назад к Москве Скопин из Новгорода вместе с корпусом шведского генерала графа Якоба Делагарди, очищая по пути северо-запад от тушинцев.

Освободил от войск Вора Торжок, Тверь, поволжские города. Все складывалось хорошо.

Шведы обещали прислать второй отряд воинов. Ради дружбы с Делагарди и ради скорейшего прибытия нового шведского войска Скопин направил шведскому королю грамоту от имени Василия Ивановича Шуйского:

«Наше царское величество вам, любительному государю Каролусу королю, за вашу любовь, дружбу и вспоможение… полное воздаяние воздадим, чего вы у нашего царского величества по достоинству ни попросите: города, или земли, или уезда».

Вслед за войском Скопина уже ползла с севера зима.

Однако князь Михайла Васильевич не поторопился к Москве. Ждал крепких настов, чтобы войско по дороге не вязло, не выбивалось из сил понапрасну. Да и зачем воевать, когда у иных тушинских воевод можно было сторговать города не задорого.

Воевода Вильчик за Можайск взял сто ефимков[1 - Ефимок – русское обозначение западноевропейского серебряного талера, бывшего в употреблении до середины XVIII столетия…], и ушел подобру-поздорову. Войско Скопина-Шуйского остановилось в Александровой слободе.

В конце декабря собрали Совет. Решиться воевать, имея восемнадцать тысяч русских да более шести тысяч шведов против четырех тысяч польского гетмана Яна Сапеги, который являлся основной ударной силой Вора, все-таки можно было.

Вопрос решили быстро. Пришел черед выслушать рязанцев, присланных думным дворянином Прокопием Ляпуновым с какой-то особой надобностью. Надобность сию рязанцы заранее объявить никак не захотели, а только чтоб самому князю Михайле Васильевичу с его преславными воеводами, да чтоб во всеуслышание.

И такое рязанцы сказанули, что Скопин-Шуйский обомлел.

– «Могучий витязь святорусский, душою и умом краше всех, кого родила и носит ныне русская земля! – восклицая на каждом слове, читал посланец Ляпунова. – Истинным благородством благородный, возлюбленное чадо Господа Иисуса Христа, царь отвагою, царь государственным разумением, царь любовью к отечеству и народу! Прими же ты, свет наш, царский венец, ибо ты есть во всем царь! Не твой дядя, дряхлый и ничтожный, но ты сам – первый спаситель России. Не лжесвидетель государь Василий Иванович, который грехом своим губит всех нас, россиян, но ты, чистый и светлый, спасешь и возродишь православие и православных…».

Князь Михайла Васильевич вскочил, зажал уши, вырвал из рук рязанца грамоту, разодрал надвое, еще разодрал.

– Взять изменников! В цепи! В Москву их! К государю! К великому и славному царю Василию Ивановичу на суд, на жестокую казнь!

Рязанцы повалились в ноги воителю:

– Не мы сие говорим! То – Ляпунов! Мы люди маленькие! Что нам сказали читать по писаному, то и читаем.

Смилуйся! Князь Михайла Васильевич, пощади! Мы верные слуги царя Шуйского.

– Увести их! – приказал Скопин, отирая пот с лица.

– Прочь с глаз! На хлеб да воду!

И, огорченный, удрученный, прекратил Совет.

В разведку к Сапегиному лагерю, который располагался в Троице-Сергиевом монастыре, был отправлен воевода Валуев, и с ним пятьсот человек конных.

Валуев ночью проник за стены монастыря, рано утром, соединясь с отрядом Жеребцова, ударил на польский лагерь и, захватив пленных, возвратился в Александровскую слободу, убежденный, что поляки слабы и развеять их возможно, хоть завтра. Но Скопин не торопился и…победил без войны.

12 января Сапега, рассорившийся с гетманом князем Рожинским, бросил свой обустроенный лагерь, который превращался в смертельную ловушку, и бежал к Дмитрову. Только через несколько дней в саму собой освобожденную Троицу пришло войско победителей князя Скопина-Шуйского и генерала Делагарди. 12 марта 1610 года Москва отворила ворота, встречая освободителя, отца Отечества, юного князя Скопина-Шуйского и сподвижника его шведского воителя генерала Делагарди.

Народ любил молодого воеводу. Среди прочих военных мужей Шуйского был он очень даже отличен умом своим, смелостью и военным талантом. Ни бороды, ни усов у Михайлы Васильевича по молодости не росло. Вернее, росло, да так редко, что он брился, впрочем, скрывая это заморское заведенье, такое обычное при дворе Самозванца.

Про этот грех своего полководца воеводы и вся высшая власть знали, но не судили. Скопин-Шуйский был многим люб. Он покорял даже противников царя, которому был предан сам и в других не допускал малейшей шаткости.

Но пришла после светлого дня первая мирная, покойная ночь. Не вся Москва заснула благодатно, помянув доброе добрым словом.

Во тьме боярских хором пошли шепоты, свистящие, ненавистные. О нет! Не всякое утро вечера мудренее! Кто со злом ложился, тот со злом и проснулся. Горе-воеводы, поганые «перелеты», порхавшие, как летучие мыши, от царя Василия в Тушино к Вору и от Вора к царю, поехали друг к другу, да все с вопросами:

«А от ковой-то Скопин-то спас-то нас? Пан-то Рожинский сам ушел, Сапега тоже сам. Кого побил-то княжич-то?»

Эти говорили еще вползлобы, с полной злобой к царю поспешали другие. Первым явился к Василию Ивановичу братец его, князь Дмитрий, большой воевода, всегда и всеми битый.

– Ты что змею на грудь себе посадил?! – кинулся открывать глаза царю-брату. – Не слышал разве, что Ляпунов уж повенчал племянничка нашего твоим царским венцом? И племянничек рад-радехонек! Говорят, сидел-слушал, мурлыча, будто кот. С дарами отпустил рязанцев!

Стыдно стало царю за брата, хватил он его посохом поперек спины.

– Вон, брехун! Собаки лают, а он, помело, носит! Услышу еще от тебя навет – на Красной площади велю выпороть!

Брата прогнал. А сам задумался: народ и впрямь души в Михайле не чает…

Страшнее же всего прорицание известной во всей Москве ведуньи Алены. И это донесли, не пощадили.

Алена на Крещенье выкрикивала, будто шапка Мономаха впору Михайле, тот Михайла тридцать три года будет носить венец пресветлый русский. Не пояснила, правда, какой Михайла, да и так понятно…

Михайла Скопин с Делагарди засиделись за чаркой допоздна.

– Хочу прочь из Москвы, – сказал вдруг Скопин. – При дворе половина «перелетов», половина «похлебцев». Все ведь князья, бояре, но ни у кого я не видел ни благородства, ни великодушия. Поступки рабов, помыслы подлых. Горько быть одним из них по сословию, еще горше – родственником по крови.

Делагарди задумался:

– В Москве все говорят, что у тебя ссора с царем.

– Неправда. Только дружба.

– Поговаривают, что Дмитрий Шуйский ищет способ устранить тебя. Передают его слова при нашем вступлении в Москву: «Вот идет мой соперник».

– Дядя Дмитрий? – Скопин потупился. – Это все из-за безумца Ляпунова. Но я чист перед домом Шуйских. Государь мне поверил.

– Ты говоришь – государь! Но Дмитрий сам метит в цари!

– Дядя Дмитрий? В цари? – Скопин удивленно улыбнулся, но улыбка таяла, таяла, и на лбу обозначилась глубокая тонкая морщинка.

– Дмитрий и впрямь наследник.

– Берегись и сторонись его. – Лицо Делагарди было серьезно и озабоченно. – Свет любви, – а народ тебя любит, – опасен. У всякого света есть тень. То зависть. Дмитрий – сама тьма. Он ненавидит тебя. Лучше бы нам быть в окопах, среди врагов.

Через два дня Михайла Васильевич был приглашен на крестины к князю Ивану Михайловичу Воротынскому. Крёстной матерью была объявлена Екатерина Григорьевна, жена Дмитрия Ивановича Шуйского. На крестинах было шумно и весело, знамо, все свои.