Рождение династии. Книга 1. Смута

Конюший поднялся, повернулся к сестре, и они опять уперлись друг в друга лбами. Немного так постояли, затем обнялись, и Борис Годунов повернулся к патриарху:

– Я склоняюсь пред Божьей волей и подчиняюсь решению Земского собора.

– Он согласен… – повернулся вниз по лестнице один из архиереев.

– Он согласен… – весточка и з у ст в у ста побежала вниз и наружу. – Он согласен!

– Он согласен!!! – громко крикнул с крыльца кто-то из бояр, и тысячи людей разразились криками радости. – Борис согласен!

Любо государю Борису Федоровичу! Сла-ава-а-а!!!

Конюший склонил голову под благословение, поцеловал руку патриарха. Люди расступились, освобождая путь, и святитель вместе с избранным царем вышли к людям, поклонились на три стороны и во главе крестного хода направились в Москву.

Там, в Успенском соборе, Борис отстоял благодарственную обедню, однако входить в царские покои отказался и, ко всеобщему изумлению, уехал обратно в Новодевичий монастырь, к сестре. Только спустя полгода, 1 сентября 1598 года Борис венчался на царство. Федор Никитич проиграл, но борьба за престол продолжалась и после того, как Борис был наречен царем.

Патриарх Иов и московский народ просят Бориса Годунова на царство

Начало царствования Бориса вызвало сначала всеобщее одобрение. Царь заботился о бедных, жестоко преследовал «злых» людей, приглашал на русскую службу иностранцев и предоставлял льготы заморским купцам. Свое внимание он обращал более всего на устройство внутреннего порядка в стране. Но, увы, при всем том, новый царь не отличался государственной дальновидностью.

Он оказался первым в России «бескнижным» государем, то есть практически безграмотным, едва владеющим «письмом» и «цифирью». Отсутствие образования, несмотря на наличие здравого смысла и ума, не давало ему возможности стоять над боярским окружением.

Но главное – он совершил самую большую в своей жизни ошибку: будучи избранным на царство Земским Собором, ему следовало крепче держаться за свое значение земского избранника, а он старался пристроиться к старой династии, нередко используя для этого местнические споры в подведомственном ему Разрядном приказе. Это вызвало возмущение и гнев родовитых дворян, много натерпевшихся при Грозном и теперь желавших ограничения всевластия избранного царя.

Разрыв с многими боярскими родами поставил Бориса и его родню в опасное положение тем, что лишил их поддержки в боярстве. Годуновы стали одиноки. Старая княжеская знать не признавала их за своих, считая «безродными выскочками».

Борис, чувствуя недовольство бояр и опасаясь за свою власть, создал сеть полицейского надзора, опорой которой были доносы и клевета. Начались опалы, пытки, казни. Доносчиков царь Борис жаловал своим великим жалованием, иным давал поместья, а иным жаловал из казны. И «от тех наветов в царстве была великая смута, друг на друга люди доносили, и попы, и чернецы, и пономари, и просвирницы.

Да не только эти люди, но и жёны на мужей доносили, а дети – на отцов, и от такого ужаса мужья от жён своих таились. И в тех окаянных доносах много крови пролилось неповинной: многие от пыток померли, иных казнили, иных по темницам рассылали, дома разоряли; ни при каком государе таких бед никто не видел».

Надёжной опорой царя был его двоюродный брат окольничий Семен Никитич Годунов, возглавлявший Сыскной приказ. Он умело прикрывал свой злобный и подлый нрав повелениями государя.

Впрочем, люди хорошо его знали. Сразу после падения правления Годуновых он был брошен в тюрьму и там задушен.

Чем крепче было положение Бориса на троне, чем отдалённее становились реальные угрозы его власти, тем более ужасалась душа царёва без видимой причины.

Немало делавший для бедняков и восстановления справедливости, попранной сильными, Годунов со временем стал бояться выслушивать жалобы подданных и принимать челобитные. Неистово жаждавший популярности, Борис начал уклоняться даже от традиционных торжественных церемоний.

Репрессии усилились к 1600 году. И это не случайно. Именно к этому времени здоровье царя сильно ухудшилось.

Перед Борисом встала проблема: сумеет ли он до конца жизни укрепить свою власть настолько, чтобы его сын Федор смог спокойно занять престол.

Пытаясь сломить сопротивление бояр, царь еще больше усилил репрессии.

Первая опала постигла окольничего боярина Богдана Бельского – родного дядю царицы Марии. Несмотря на родство, Борис Годунов возненавидел Бельского лютой ненавистью, когда тот при выборах царя на Земском Соборе поддержал кандидатуру Федора Романова.

С тех пор царь искал повод, чтобы разделаться с предателем.

* * *

Дьяку Власьеву было велено явиться в царские покои незамедлительно, сразу после вечерней молитвы, в первом часу ночи, хотя обычно в это время государь делами не занимался, а предавался семейным утехам.

После коронования Борис Федорович Годунов не захотел жить в комнатах покойного государя, поэтому приказал к прежнему дворцу пристроить новый, деревянный. Конечно, каменный был и красивее и прочнее: никакой пожар не страшен, и оборона в случае надобности, надежнее, но Борис посчитал, что для здоровья деревянный, из бруса, полезнее.

А здоровье в последние годы стало его тревожить все более. Несмотря на то, что и пятидесяти еще не исполнилось, чувствовал он себя дряхлым стариком, и его чаще стали тревожить мысли о смерти. Слишком много пришлось пережить этому человеку, прежде чем он добился самого заветного в своей жизни – царского стола.

Стольник ввел Власьева в горницу и, пятясь, молча удалился. Дьяк был поражен видом царя, которого не видал почитай год. Некогда круглое, даже румяное лицо Бориса резко осунулось, пожелтело, скулы стали более заметными, выдавая его татарское происхождение. Щеки и борода были покрыты редкими рыжими волосами, и лишь усы, по-казацки загибающиеся вниз, были по-прежнему густыми. Черные глаза, всегда казавшиеся большими, стали огромными, в пол-лица, и выражали не как прежде, доброту и участие, а глубокую скорбь. Чувство пронзительной жалости охватило весьма нечувствительного дьяка, и он грохнулся перед царем ниц.

– Из грамот твоих знаем мы о переговорах с шведским цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом, – заговорил Борис. – Надо делать так, чтобы, когда польское посольство прибудет в Москву, были здесь послы и от короля шведского. Глядишь, испугаются и посговорчивее будут, уступят нам Ливонию. А шведы, испугавшись нашего союза с ненавистным им Жигимонтом, признают за нами Нарву. Как мыслишь?

Дьяк склонил голову, выражая восхищение хитроумности государевой. Что и говорить, был Борис Федорович не столько воином, сколько политиком.

Умел плести интриги не только в своем, но и в иноземных дворцах.

Сам дьяк Афанасий Иванович Власьев хорошо разбирался в этих хитросплетениях. Уже долгое время руководил он русским посольством в Польше, добиваясь прочного мира с поляками. Обе стороны плели друг против друга интриги, потом распутывали их, потом плели новые… В последнее время переговоры зашли в тупик: российские бояре отклонили предложение польского короля о создании унии под управлением единого государя в случае смерти другого, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса. Столь же категоричное возражение встретило со стороны боярской Думы предложение послов о том, чтобы подданные обоих государств могли вольно переезжать из одной страны в другую, поступать в службу придворную, военную и земскую, приобретать земли, свободно вступать в браки, посылать детей учиться – русских в Варшаву, и польских в Москву.

Бояре разгадали хитрость поляков, ибо был один пункт соглашения, ради которого, собственно, все это и предлагалось. А именно – предоставить русским, поселившимся в Польше строить православные храмы, а полякам в России – костелы, таким образом, осуществить заветную мечту папы римского о католизации огромного края.

Но план, разработанный Сигизмундом, ярым католиком, совместно с его ближайшими иезуитами, с треском провалился. Боярская Дума твердо ответила, что разговор о союзе с Польшей возможен только в том случае, если Сигизмунд уступит России Ливонию. Теперь ожидалось прибытие в Москву польского посольства.

Внезапно Борис жалобно застонал и ухватился руками за высокий, обшитый жемчугом ворот рубахи.

– Вот, опять удушье проклятое! – прохрипел он.

– Я врача тебе привез отменного, батюшка государь! – заторопился сказать дьяк.

– Где же он? Что медлите? Зовите его сюда!

Уловив повелительный жест государя, карла, крутившийся у его ног, отправился звать доктора. Дьяк поднялся с мягкого персидского ковра и сел на обитую алым бархатом скамеечку против царского трона.

Маленькие разноцветные стекла окон пропускали мало света, поэтому в горнице горели свечи. Только сейчас дьяк разглядел поодаль, за столиком с шахматами, сидит Семен Никитич Годунов.

Хоть и приходился он государю дальней родней, но дьяк знал, что жалует его Борис более ближних. Будучи главой сыска, отличался Семен Никитич по части наушничества, умело потворствовал доносительству слуг на господ, детей на отцов, жен на мужей. Сухонький, маленький, в непомерно большой горлатной шапке и в столь же непомерно большой бобровой шубе, в которой не видно было его тщедушного тела.

В горницу вошел, кланяясь и прижав широкополую шляпу к груди, Каспор Фидлер, одетый в черный кургузый камзол с отложным белым воротником и такие же кургузые штаны черного цвета, худые кривые ноги обтягивали белые чулки.

– Что он бормочет? – нетерпеливо спросил Борис.

– Приветствует твою милость, – пояснил дьяк.

– Потом! Потом! Пусть сделает что-нибудь!

Фидлер подошел ближе, пристально поглядел на царя и, повернувшись к младшему брату, что стоял поодаль и держал в руках кожаный сундучок, рукой подозвал его. Достав из сундучка какой-то флакон, с поклоном подал его государю.

– Что это? – подозрительно спросил Борис.

– Говорит, надо понюхать из сего сосуда, – перевел дьяк. – Очистит мозги.

Борис поднес открытый врачом флакон к носу и осторожно вдохнул. Запах был настолько резким, что он закашлялся, а из глаз потекли слезы.