Петроний оперного партера
Влас Михайлович Дорошевич
Старая театральная Москва
«Интеллигентская голова на солидном, плотном, грузном туловище.
– Это наш знаменитый критик. Музыкант Кругликов.
Поджарый, весь высушенный, весь нервы, – немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову…»
Влас Михайлович Дорошевич
Петроний оперного партера
* * *
Интеллигентская голова на солидном, плотном, грузном туловище.
– Это наш знаменитый критик. Музыкант Кругликов.
Поджарый, весь высушенный, весь нервы, – немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову.
– А-а! Изумительный город! Пирогов… как они у вас называются? Растегаев… блинов, икры, поросят, стерлядей! У вас всё сдобное, пышное, рассыпчатое! Любовники Малого театра, как отпоенные молоком телята! Это? Музыкальный? Критик? Это директор банка! Директор-распорядитель акционерной компании! Музыкальный? Он питается звуками? Критик? Да где же у него может быть желчь?
У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.
В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.
Добрая, усталая, благожелательная улыбка.
Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.
Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.
Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.
Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.
Настоящий гастроном жизни.
Заходила речь об еде, – он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.
Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, – он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.
Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.
Угадывая детали, которые может угадать только знаток.
Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.
С упоением слушал Гайдна, Баха.
Находил, что Оффенбах:
– Гений,
в оперетке:
– Которая тоже прелестное искусство.
Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:
– Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!
В нём была масса вкуса.
И ни капли педанта.
Ни на грош фарисейства.
За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.
Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.
И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:
– Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!
Кругликов только улыбался снисходительно.
И к певице, и к негодованию.
О, боже! Сколько было плохих певиц, – а, ведь, свет от этого не провалился.
И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, – Кругликов пожимал своими мягкими плечами:
– У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, – но поёт!
Это был Петроний нашего оперного партера.
Magister elegantiarum[1 - Magister elegantiarum – Учительизящества (Петронияназывали Arbiter elegantiarum).]:
– Музыкальных и критических.
Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.
За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.
Одни знают.