Мое первое знакомство с П. Вейнбергом

Вот это трагедия!

Акоста! Это показалось нам выше Гамлета, выше Шекспира.

– Это выше Шекспира!

– Конечно же, выше!

– Бесконечно! Неизмеримо!

– Вот борьба! Борьба за идею!

Так говорили мы весь Кузнецкий мост, всю Лубянку, всю Сретенку, Сухаревскую площадь. Так думали, расходясь по Мещанским, на Спасскую, на Домниковскую.

И мирно спавшие дворники, разбуженные звонкими голосами:

– Борьба за идею!

Ворчали:

– Безобразники!

И засыпали вновь.

Достать «Акосту» было нашим первым делом. Выучить наизусть – вторым.

Мы все клялись быть Акостами.

И это было так девственно, так чисто, что даже Юдифи Вандерстратен[15 - Юдифь Вандерстратен – персонаж трагедии К. Гуцкова «Уриель Акоста», возлюбленная главного героя.], с ее пламенным:

«Ты лжешь, раввин!»[16 - «Ты лжешь, раввин!» – цитата из трагедии К. Гуцкова «Уриель Акоста».] не было в наших мечтах.

А почтенный редактор-издатель солидного и серьезного журнала, – я, -писал:

«На днях мы видели г. Ленского в трагедии „Уриэль Акоста“[17 - …мы видели г. Ленского в трагедии «Уриель Акоста»… – А.П. Ленский выступил в главной роли в постановке трагедии К. Гуцкова, осуществленной в московском Малом театре в 1879 г.] и не можем не похвалить артиста за такой серьезный и идейный выбор пьесы. Говорят, г. Ленский кончил университет[18 - Говорят, г. Ленский кончил университет. – Ленский получил домашнее образование. Ошибочное утверждение в данном случае является сознательным пародированием стиля «солидного и серьезного» гимназического журнала.]. „Уриэль Акоста“ – превосходная пьеса и светлая личность. До сих пор мы считали г. Ленского способным только на Шекспира, но теперь видим, что он может идти и выше. Мы не поклонники авторитетов, но немецкого писателя Гуцкова готовы признать удивительным писателем. Нашему обществу, где верность идее представляет собою явление крайне редкое, подобные пьесы приносят огромную пользу. Нельзя не отнестись с похвалою к г. Вейнбергу, который перевел эту пьесу для русской сцены[19 - …г. Вейнбергу, который перевел эту пьесу для русской сцены… – Первый русский перевод «Уриеля Акосты», принадлежащий П.И. Вейнбергу, был опубликован в журнале «Отечественные записки», 1872, т. 200, No 2, т. 205, NoNo 11—12.] и тем сделал ее достоянием русской мыслящей молодежи. Г-н Вейнберг, переводя подобные произведения, стоит на совершенно верном пути и может принести огромную пользу обществу».

Так я познакомился с П.И. Вейнбергом на галерке, и своим вдохновенным переводом «Акосты» он зажег пламя в моей груди.

От пламени остались полупогасшие угли, но и они греют мою озябшую душу.

Через много лет обдерганным полулюбителем, полуактером я играл Рувима в «Уриэле Акосте».

Я, который знал наизусть всего «Акосту»! Я, для которого в «Акосте» не было ни одного слова, над которым бы я не рыдал от волнения, декламируя его один, у себя в комнате, шепотом. Шепотом, чтобы квартирная хозяйка не выгнала «за шум и безобразие».

Я играл Рувима, а Акосту какой-то купеческий сын, который пошел к какому-то актеру и купил у него за сто рублей искусство.

Актер выучил его, как учат попугая. И купеческий сын играл Акосту недурно.

«Недурно» читать пламенные слова Акосты! Уж лучше бы он их читал скверно, но от себя, от души, негодяй!

Читал заученно, позируя, рисуясь.

Наслаждаясь своей игрой. Как попугай наслаждается тем, как он подражает соловью.

Репетиций было без конца, – я знал наизусть каждый жест, каждую интонацию «нашего попугая».

И вот настал спектакль.

Спектакль с избранной публикой, неплатной, приглашенной по почетным билетам.

После спектакля будет ужин. Это знали все.

И хозяина Акосту награждали аплодисментами за каждую сцену.

– Правда, недурно? – спрашивал он. – Я доволен приемом.

И ломался, и позировал, и манерничал в пламенном Акосте. Сцена пред отречением.

По обязанностям Рувима, я стараюсь удержать брата:

– Не отрекайся!

Он не слушает меня. Он убегает. Я остаюсь один на сцене. Один пред публикой, приглашенной на ужин. У меня крошечный монолог. Строчки в четыре.

За сценой поет хор. Шумят статисты. Из-за кулис никто не обращает на меня внимания.

И вдруг мне приходит в голову мысль, дикая, сумасшедшая.

– Я ж тебе сорву… Акоста!

Я подбегаю к ступеням, покрытым красным сукном. Становлюсь в ту самую позу, в которую станет «попугай» после сцены отреченья.

Я начинаю его монолог:

«Спадите груды камней с моей груди!»

Священное: «спадите груды камней…»

С его интонацией, с каждым его жестом. Публика смотрит на меня с недоумением.

«А все-таки ж она вертится!» – кончаю я у авансцены, убегаю и запираюсь в уборной.

– Рувим кончил! Рувим кончил! – слышу я, пробегая, голос режиссёра.

– Акоста на сцену! Все приготовьтесь!

За кулисами, значит, никто не заметил.

Я заперся. Я сижу.