Перед весной

– Земли! Земли! – растут, гремят и скоро всё собой покроют аккорды голодного воя.

Весна идёт!

Не ищите в моих словах аллегории. Тем более, радостной.

Я не собираюсь петь «неблагонадёжную» весну, которую вызывал князь Святополк-Мирский своим весёлым возгласом:

– Доверие!

Я говорю о той, настоящей весне, которая начинается в марте, когда ломаются реки, сходит снег и обнажаются мокрые, чёрные поля.

И не радостно, – с печалью, с мучительной тревогой, с ужасом, как говорят это в семье, где есть чахоточный, говорю я:

– Весна идёт!

Родина мать!

Вражескими и дружескими руками израненная, истекающая кровью, родина!

Воин, смертельно раненый в несчастной войне.

Не оправилась ты, не зажили ещё раны, полученные тобой на полях битв, – как сотни новых, кровавых ударов, глубоких кинжальных ран поразили тебя.

Сто тридцать ран ещё не зажили, сто тридцать ран, – в 130-ти городах, которые ты получила в день объявления действительной неприкосновенности личности.

Ещё дымится рана против сердца, нанесённая тебе в Москве.

Ещё раздирают твоё мясо, ещё крутят и вертят кинжал в трёх огромных ранах – Кавказ, Прибалтийский край, Дальний Восток.

И мало этого!

Ещё!

Как тургеневский «лишний человек», ты должна со смертной тоскою думать:

«Пусть только вскроются реки, и я умру».

Израненная, неоправившаяся, кровоточащая, – ты должна ещё, как умирающая от чахотки, с ужасом ждать весны.

Весны, когда снег откроет мокрые, чёрные поля крестьянину:

– Паши!

И он пойдёт пахать землю, которая «ничья, а Божья».

В какие формы тогда облечётся этот голодный вой:

– Земли!

Какие движения будут сопровождать этот крик, этот вопль голодного и озверевшего от голода и беспросветно тёмного человека?

Вспомните пророчество, угрозу, заключённую в былине, созданной народом, о богатыре Илье.

Тридцать лет сидел сиднем Илья Муромец, и пришли калики перехожие, которые много стран исходили, и много видели, и видели, как живут другие люди.

И встал Илья и пошёл.

Куда пойдёт он теперь? И что раздавит на своём пути? И что уцелеет?

И останутся ли ещё среди нас, господа, люди, чтоб оплакать массу, – и какую! – лишних, ненужных, бесполезных и ни в чём неповинных жертв?

Шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ.

Он спал в темноте и грезил своим любимым сном.

Который лежит на самом дне, в тайниках его души.

– Земля ничья, а Божья. Земля может принадлежать только «миру». И землёй никто «владеть» не может, как не может владеть воздухом, водой, огнём.

Что, если, проснувшись, он начнёт осуществлять эту мечту, этот вековечный сон?

Эту первобытную идею?

И какими мерами?

Какие тёмные слухи пойдут среди народа?

Каким чудовищным вестям даст он веру?

И что он, тёмный, бесконечно тёмный, слепой от невежества, слепой от голода, совершит во имя этих слухов, во имя этих вестей?

Какая пугачёвщина готовится?

И какие новые, чудовищные, ещё невиданные формы примут ужасы, которым суждено, быть может, совершиться и заставить от негодования, от сострадания, от отчаяния, от страха содрогнуться весь цивилизованный мир.

В голодном вое:

– Земли! Земли!

Уже слышится приближение страшной весны.

Имеете ли вы уши, чтоб слышать, слышите ли вы этот вой? Понимаете ли вы, что он говорит и что предвещает?

Это не ветер воет в снегом покрытых полях. Это не волки воют, кружась при лунном свете.

Это человеческий вопль, от горя ставший похожим на вой голодных волков.

Революционеры говорят: