Вот по коридору гражданского отделения суда бежит с измызганным портфелем под мышкой полысевший присяжный поверенный.
А, писарь из пьесы «На пороге к делу»!
– «Не человек, а чистая кукла!»
По улице бредет солидный господин с сыном, бородатым студентом. А помните, как мы с вами ходили в Преображенский дом для умалишенных, готовясь читать «Записки сумасшедшего»:
– Как Бурлак.
И в трактир на Дьяковке:
– Наблюдать народные типы для «Не так живи, как хочется». Как-то в день какой-то паники я посетил московскую биржу. И здесь Борис из «Грозы» метался, крича:
– Масло! Масло! Продаю масло! Кто покупает масло?
Это для вас в Москве доктора, адвокаты, учителя, биржевые зайцы.
Для меня все Бурлаки, Бурлаки, Ивановы-Козельские.
Здесь, в этих маленьких театрах, Секретаревке и Немчиновке, как в комнате, на окне, под стаканом, пустили свои первые ростки растения, которые потом, пересаженные на настоящий театр, расцвели пышными и большими Цветущими кустами.
Здесь играл корнет Сумского гусарского полка Пашенный.
Являясь на репетиции в красных рейтузах, в голубом мундире с серебряными шнурами.
Он щелкал шпорами и застенчиво кланялся на все стороны, когда его со всех сторон хвалили, особенно дамы:
– Превосходно, Николай Петрович! Превосходно! Потом это был:
– Рощин-Инсаров.
Здесь начал свою артистическую деятельность мой:
– Учитель чистописания и рисования Артемьев.
Потом – ваш друг, ваш любимец, незабвенный, дорогой и милый Артем.
– Дедушка Художественного театра.
(Ведь и сам Художественный театр вырос тоже из любительского кружка.) Вы вспоминаете Артема чудесным Фирсом, трогательным «Нахлебником».
Я помню его превосходным Аркадием Счастливцевым. И в моих ушах звучит его мягкий, укоряющий голос:
– Дорошевич Власий, сколько раз я вам говорил, чтобы вы, когда пишете, держали указательный палец прямо! Вы опять держите указательный палец не прямо!
Целое отчаяние в голосе!
Изо всей массы людей, которые меня «учили и воспитывали», это один из немногих, о которых у меня сохранилась теплая память.
Он был бесконечно добр.
Его рука никогда не поставила единицы, не вывела красивой и элегантной двойки.
Мы, конечно, злоупотребляли этой добротой.
– А я вчера был в Секретаревке. Видел вас в роли Кулигина! Он конфузился:
– Ну, ну, пиши!.. Буква «Б». Большая. Пишется так. Круг, колесом, легко, не нажимая. Потом нажим, черта над буквой и опять пусти перо легко. Хвост кверху. Завитка не делать. Некрасиво и по-писарски!
Вы его помните. Видите, как живым. Небольшого роста. Рябой. С дерганой бородкой. В молодости у него была пышная шевелюра.
– А да черт меня побери! – как называлось тогда. Так тогда ходили:
– Все художники.
От него веяло художником и Училищем живописи, ваяния и зодчества. Он держался со взрослыми гимназистами:
– Больше по-товарищески. Здоровался за руку:
– Когда не видел надзиратель.
И, встречаясь в театре, угощал папиросами.
Он был старый, известный любитель.
Звезда Секретаревки и Немчиновки.
Как другой превосходный артист-любитель, князь Мещерский.
Артем играл:
– Уже за плату.
Получал пятнадцать рублей от спектакля.
И играл превосходно.
Коронной ролью его был Аркадий Счастливцев.
Тогда сводил с ума всю Москву в этой роли Андреев-Бурлак.
Островский, посмотрев его, сказал:
– Хорошо. Но я этого не писал. Уж очень этот Аркадий жулик. Даже прожженный.
Артем играл мягче. И сколько я вспоминаю:
– Был лучше.