О суде присяжных

Защита, видя в этом «запрос», потому что истязанием по нашему закону называется только нечто, равносильное пытке, поступает, как всегда поступают, слыша «запрос», и говорит:

– Лёгкие побои, равносильные простому оскорблению.

Присяжные видят, не могут не видеть, что в этом не состязательном процессе, а торге о наказании, обе стороны вдались в крайности. Обвинение требует слишком дорогой «цены за преступление», защита даёт слишком мало, приравнивая беспрестанные побои к простому «оскорблению». О каких «оскорблениях личности» может быть разговор у матери с дочерью?

Где ж истина?

Она говорит устами присяжных, когда те возвращаются из совещательной комнаты без ответа и спрашивают:

– Не могут ли они признать мать виновной в жестокости, но без предумышленного истязательства, которого не было?

Им говорят:

– Нет.

Или признавайте «истязание» или не признавайте ничего.

Платите чужой человеческой жизнью по цене, которая вашей совести кажется, несомненно, чересчур высокой.

Какой человек будет платить чужой жизнью цену, в которой он слышит несомненный «запрос»?

Этот «запрос», впервые появившийся на предварительном следствии, оттуда перешедший в обвинительный акт, – этот запрос, всё время фигурировавший на суде, попадает и в вопросный лист.

Возьмите то же дело Грязнова.

Это удивительное дело, в котором простые присяжные сошлись совершенно в решении с просвещённейшим юристом, обер-прокурором Сената. (Вот вам и говорите о юридической цене вердиктов присяжных.)

Суд присяжных нашёл обвинение в отцеубийстве противоречащим обстоятельствам дела. И учёный юрист признал применение к Грязнову обвинения в отцеубийстве неправильным и не отвечающим данным, добытым следствием.

Следствие, в результате которого явилось обвинение в отцеубийстве, не доказало, однако, ничем не подтвердило этого обвинения.

Напротив, на суде совершенно ясно выяснилось, что Грязнов не убивал отца. Не помогал Коновалову в убийстве. Да и зачем в борьбе со слабосильным, истощённым стариком молодому, дюжему, сильному Коновалову потребовалась бы помощь этого «заморыша», этого чахлого цыплёнка? Грязнов-сын в борьбе мог не помогать, а мешать.

Указание, предположение о том, что Грязнов будто бы подкупал Коновалова на убийство, так и осталось только указанием, предположением, ничем существенным не подтвердилось.

Несомненно было только то, что Грязнов укрыл совершённое уже, без его ведома совершённое, убийство.

И за это «укрывательство» присяжным предложили признать Грязнова виновным «в убийстве отца, с заранее обдуманным намерением».

Заглянем же в эту 1449 статью улож. о наказ., применение которой к этому делу и обер-прокурор Сената признаёт неправильным.

«За умышленное убийство отца или матери виновные подвергаются: лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы без срока. Они ни в коем случае и ни по каким причинам не переводятся в разряд исправляющихся; увольняются от работ не иначе, как за совершенною к оному от дряхлости неспособностью, и даже тогда не освобождаются от содержания в остроге».

Вот та цена, которую предложили присяжным заплатить чужой жизнью за совершённое человеком, – быть может, наверное даже, из трусости, укрывательство чужого преступления.

Что удивительного, если присяжные отступили перед такою ценой. Они не могли не увидеть в этой цене страшного, ничем не оправдываемого запроса, и не дали, не могли дать такой цены.

Вне их возможности, – быть может, и при всём их желании, – было наказать Грязнова за то, что он сделал, потому что от них требовали признать его виновным в том, чего он не делал!

До чего много было «запроса», можете судить по вопросу относительно подсудимого, мальчишки Мысевича.

– «Виновен ли Мысевич в том, что, с заранее обдуманным намерением и по предварительному соглашению с другими лицами, лишил жизни Алексея Грязнова, у которого он проживал в учении?»

Какой довесок к тяжкому и без того обвинению!

Это уже особо отягчающий наказание особый тягчайший вид тягчайшего преступления.

Убийство хозяина ведь приравнивается к убийству «благодетелей и родственников».

Слава Богу, что Мысевич, несомненно, не виноват ни в убийстве, ни в заранее обдуманном преступном намерении, ни в предварительном злодейском соглашений с другими лицами. Он выбежал на шум, смертельно перепугался, и под угрозой, что будет немедленно убит, помог Коновалову прятать труп.

Но представьте себе, что Мысевич был бы виновен в смерти старика Грязнова!

Неужели присяжных не смутила бы и тогда эта прибавка? Неужели старика Грязнова, того изверга Грязнова, каким он выяснился на суде, можно без иронии приравнять к «благодетелям» и сказать, что к такому хозяину надо было относиться «прямо, как к родственнику»?

Это требование, чтоб они признали покойного Грязнова прямо благодетелем, прямо словно родственником Мысевича, и тем особенно отягчили участь обвиняемого, – разве не показалось бы присяжным именно «запросом», которому нет места, когда речь идёт о жизни человеческой?

На суде должен быть установлен prix-fixe, подсудимый должен обвиняться только в том преступлении, которое он совершил. Безо всяких надбавок.

Суд правый, скорый и милостивый должен быть судом «без запроса».

«Цены же с запросом» присяжные давать не будут. Там, где платить надо чужой жизнью, такой цены давать нельзя.

III

В травле против суда присяжных, как и во всём в мире, быть может, есть своя хорошая сторона.

Разбор и тщательный пересмотр тех дел, за которые травят суд присяжных, быть может, выяснят некоторые устранимые недостатки вообще нашего суда.

Но, благодаря тому, что суд присяжных переживает такие тяжкие времена, в прокурорских речах прибавился ещё один аргумент, несправедливый, положительно подлежащий устранению.

Запугивание присяжных заседателей общественным мнением.

Всё чаще и чаще приходится слышать в суде:

– Вам, г-да присяжные заседатели, придётся дать отчёт перед общественной совестью!

Требуя обвинительного вердикта, г-да прокуроры прибегают к такой «фигуре красноречия»:

– Ваш приговор должен дать ответ не только вашей совести, но и совести всех сидящих в этом зале.

Иногда эта «фигура красноречия» делается ещё шире:

– Не только совести тех, кто сидит здесь, но и тех, кто ходит теперь по улицам!

Было бы очень хорошо, было бы превосходно, если бы Сенат когда-нибудь, мимоходом предал осуждению эту манеру «застращиванья», как в деле Скитских была предана порицанию тенденциозная манера делить свидетелей на свидетелей просто и «свидетелей защиты» как менее достоверных.

Присяжных не должен пугать тот шум, который поднимет завтра их оправдательный вердикт. Этого шума нельзя принимать за приговор общественного мнения, потому что ни один приговор не может быть поставлен без знания всех обстоятельств дела. А общественное мнение, по причинам, о которых мы говорили вначале, – увы! – лишено возможности знать истинные обстоятельства дела. Если этот шум можно принимать за «голос общественной совести», то совести обманутой, введённой в заблуждение.