«О, возлюбленная моя!». Письма жене

Напиши мне такой же подробный отчет обо всем, что ты без меня делаешь. Ничего не упускай, прошу тебя. Я стану читать и представлять себя рядом с тобой. Это хотя бы немного скрасит мою тоску.

Твой В.

P. S. Главный врач угостил меня вареньем из молодых грецких орехов. Это невероятно вкусно. Я и не знал никогда, что из молодых орехов варят варенье. Купил две банки этого варенья, чтобы порадовать тебя по возвращении. Уверен, что тебе понравится, ведь наши вкусы совпадают. Купил бы и четыре, но в чемодане больше нет места, а ехать с корзиной в руке я, как ты понимаешь, не могу. Вольф Мессинг с корзиной в одной руке и узлом в другой – ха-ха-ха!

В.

31 мая 1948 года

Здравствуй, любовь моя!

Вчера полдня пытался дозвониться в Москву. Очень хотелось услышать твой голос и сказать, как я люблю тебя. Но легче, наверное, дойти отсюда до Москвы пешком, чем дозвониться. Мне объяснили, что это обычное дело. Хорошая связь есть только с Тбилиси, и то не всегда. При упоминании о Тбилиси я сразу же вспомнил те две недели, которые мы там провели. Тбилиси в этот раз я совершенно не запомнил, помню только наши ночные посиделки на балконе в гостинице. Какой-то злой рок преследует меня в этом прекрасном древнем городе. Я никак не могу познакомиться с ним. То помешало начало войны, то я был персональным гостем первого секретаря ЦК[30 - Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Разговор перешел на Тбилиси. Сталин начал спрашивать, что я успел там увидеть. Я успел увидеть мало, потому что война вмешалась в мои планы и вынудила меня срочно уехать. «А вы поезжайте сейчас, – посоветовал Сталин. – Я скажу Кандиду, чтобы он организовал вам достойную встречу». Кандидом звали Первого секретаря ЦК Грузии Чарквиани. Я последовал совету Сталина и в сентябре 1942 года приехал в Тбилиси. То было очень сложное время. Бои шли на Кавказе, немцы рвались в Закавказье, но их туда не пустили. Чарквиани организовал мне такую встречу, которая запомнилась мне на всю жизнь. То был истинный пример кавказского гостеприимства». (Мессинг В. Я – телепат Сталина / Перевод Г.?Я. Коган.)] и запомнил только бесконечные застолья, то я был с тобой, а когда рядом ты, любимая моя, мне нет дела до городов. Это не упрек, Боже упаси, просто говорю то, что есть. Очень жаль, что нельзя было вечером гулять по Тбилиси[31 - Можно предположить, что это было связано с послевоенным разгулом бандитизма в СССР.], но нам и на балконе было хорошо, правда же? Когда ты рядом, я смотрю только на тебя, когда тебя нет, я смотрю по сторонам. Поэтому я совершенно не запомнил Тбилиси, но Абастумани изучил так, будто я здесь родился. Мой дар помогает мне общаться с людьми. Мысли я читаю на любых языках, потому что мысль – это мысль. И внушать я могу точно так же, при полном незнании грузинского языка. Поэтому если я сбиваюсь с дороги (городок мал, но заблудиться в нем легко, есть настоящие лабиринты), то просто мысленно прошу первого встречного показать мне дорогу. Надо сказать, что длительные прогулки на свежем воздухе пошли мне на пользу. Чувствую себя хорошо. Отдыхать тоже получается, потому что все, кто хотел что-то у меня узнать, уже сделали это и оставили меня в покое. Даже больше – люди чувствуют себя обязанными мне и пытаются сделать мне что-то приятное. Никто не занимает мою любимую скамейку по вечерам, мне уступают очередь на процедуры, постоянно чем-то угощают. Все сокрушаются, что приехали сюда в мае, а не в августе, когда поспевают фрукты. Увы, человек предполагает, а профсоюз располагает. Когда дали путевку, тогда и изволь ехать. Мой сосед профессор спросил меня: «А почему вы им не внушили, чтобы вам дали две путевки на август?» Я объяснил, что принципиально не пользуюсь своими способностями для решения личных вопросов. Он мне не поверил, но сделал вид, что поверил. Теперь станет рассказывать всему Ленинграду, что для Вольфа Мессинга тоже есть невозможное. Ах, если бы он знал, сколько существует невозможного для меня.

Любимая моя! Дни без тебя скучны, а ночи еще скучнее. Не знаю, уместно ли солидному взрослому человеку, которого называют «профессором», писать такое своей жене, но все же напишу. В разлуке с тобой по ночам на меня находит такое томление, что я места себе не нахожу. Чувствую себя как мальчишка, который впервые полюбил и впервые узнал радости любви. Собственно, почему – «как»? Я и есть этот мальчишка. По-настоящему я полюбил впервые за всю свою жизнь и радости любви в полной мере вкусил только с тобой. Все, что было раньше, это все равно как кусок черствого хлеба перед чолнтом[32 - Чолнт (также «чулнт» или «шалет») – традиционное еврейское субботнее блюдо из мяса, овощей, крупы и фасоли.]. Прости, драгоценная моя, за столь прозаическое сравнение, но человек, которому в детстве и юности приходилось жить впроголодь, всегда будет сравнивать все хорошее с едой. Ночью без тебя чувствую себя еще хуже, чем днем. Утром просыпаюсь с таким чувством, будто меня обокрали. Меня на самом деле обокрали – украли еще одни сутки счастья. Считаю дни, оставшиеся до нашей встречи. Скоро начну считать часы. Когда считаешь, то кажется, будто приближаешь заветный миг, хотя на самом деле – считай или не считай – раньше ничего не наступит. Без тебя мне плохо, драгоценная моя Аида. Даже не представлял, насколько мне будет плохо.

Хотел порвать написанное, но потом передумал. Я не ною, я не жалуюсь, я просто хочу другими словами сказать все о том же – о том, как я тебя люблю, несравненная моя. Вся моя прошлая жизнь, все эти без малого сорок пять лет, была подготовкой ко встрече с тобой. Богу было угодно лишить меня всего, что я имел, чтобы потом вознаградить меня так, как я и мечтать не мог. Не знаю, в чем заключался Его промысел. Хотел ли Он испытать меня, чтобы узнать меру моей стойкости, или же сжалился надо мною и решил наградить? Не знаю и не хочу знать. Мне достаточно того, что ты у меня есть, любимая моя! И пусть нам есть о чем грустить вместе, но грусть, разделенная с тобой, это уже не грусть. По закону жена получает половину святости мужа. У нас наоборот – я получил половину твоей доброты. До встречи с тобой я был нервным желчным меланхоликом, а ты изменила меня. Ты согрела меня, и лед, лежавший на моем сердце, растаял. Ты совершила настоящее чудо, любимая моя! Знаешь, написать обо всем можно только в письме, потому что лицом к лицу я всего досказать не смогу. Ты улыбнешься, я тебя поцелую, и нам станет не до разговоров. Ты можешь спросить – зачем говорить языком то, что сердце давно сказало сердцу? Все равно нужно говорить. Хотя бы потому, что это доставляет нам радость. Доброе слово, как кусок сахара в чае, никогда не бывает лишним. Ты свет моей жизни, любимая моя, ее смысл и ее радость. Твое появление перечеркнуло все мои страдания. Они отошли куда-то далеко, так исчезают тени, когда восходит солнце. Только встретив тебя, я по-настоящему понял слова «Мужчина, не имеющий жены, не может считаться человеком». Было время, когда я посмеивался над этим изречением, теперь же мне стыдно за мой тогдашний смех, который происходил от непонимания. Мой отец говорил: «Умный смеется над тем, что понимает, а дурак над тем, чего не понимает». Да, я был дураком и теперь уже не стыжусь признаться в этом. Ты осчастливила меня, ты вернула мне радость жизни, ты подарила мне свою любовь, дар, драгоценнее которого нет ничего на свете. Как я могу отблагодарить тебя? Чем? Я в неоплатном пожизненном долгу перед тобой, любимая моя. Надо стократ быть праведником, чтобы заслужить такое счастье, которое выпало мне, хоть я и нисколько не праведник.

Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю… Если тысячу раз напишу это слово, то и тогда не смогу передать моей любви к тебе!

Письма пишу по ночам, когда ничто не отвлекает. Письма к тебе помогают бороться с тоской. Сейчас вдруг по территории проехал автомобиль. Я удивился – неужели это за мной? Снова я кому-то понадобился? Удивился, потому что на этот раз ничего не почувствовал. Не было желания одеться и выйти из корпуса. Тревога оказалась ложной. Недалеко от нашего санатория ограбили какого-то бедолагу, и милиция приезжала с проверкой. Я даже немного расстроился – ну как же так, почему я никому не нужен? Надеюсь, что дежурный не сказал милиционерам о том, что здесь отдыхает Вольф Мессинг. Мне очень неловко, когда меня просят раскрыть какое-то преступление. Если мне покажут человека, то я смогу сказать, виновен он или нет. Но если мне покажут жертву преступления, я не смогу рассказать больше, чем она. Вспомнился случай, который произошел со мной в Свердловске в 1943 году. Бандиты ограбили инкассаторскую машину, украли крупную сумму денег, и начальник милиции решил привлечь меня к розыску преступников. Отказаться я не мог, это было бы чревато крупными неприятностями. Объяснений моих он не слушал, говорил только одно: «Ну-ну, не скромничайте». Сначала он привез меня на место преступления и потребовал рассказать, как было дело. Я не смог ничего сказать. Тогда он увез меня в управление. Три дня я сидел в его кабинете, куда приводили всех, на кого могло пасть подозрение в соучастии, но так никого не смог уличить. В конце концов, когда я понял, что эта затея ничем хорошим не закончится, пришлось от слов прибегнуть к внушению, чего я, как тебе известно, стараюсь избегать. Я внушил ему то, что он не хотел понимать: пока не задержаны настоящие преступники, толку от меня не будет. Нет смысла хватать всех, кто попадется под руку, и вести ко мне. Тогда он меня отпустил. Те, кто завидует моему дару, не знают, какие неприятности он мне иногда приносит. Ты скажешь – надо было внушить сразу же. Но я не люблю прибегать к этому попусту, и потом, я не хотел выглядеть человеком, который отказывается найти преступников, убивших троих человек.

С развлечениями здесь плохо. Фильмы показывают старые – «Волга – Волга», «Светлый путь» и тому подобное. А я-то надеялся посмотреть здесь «Весну», на которую все никак не могу попасть. Приходится развлекаться шахматной игрой. Играю, как ты сама понимаешь, сам с собой. Результат всегда один и тот же – ничья. Шахматы для меня не игра, а средство отрешения от действительности. Здесь много преферансистов. Одна компания предлагала мне сыграть с ними. Небось захотелось рассказать всем, как они обыграли самого Мессинга. Наивные люди. Я, разумеется, отказался, а ведь мог неплохие деньги выиграть (это я шучу, не подумай, что твой муж решил обманывать людей). Меня просто повеселила их самонадеянность. Неужели они не понимали, что мне будет известно и у кого какие карты, и кто как собирается пойти? Даже если со мной станут играть два шулера самого высокого класса, шансов у них не будет. Кстати, драгоценная моя, подумай о том, не стоит ли нам ввести в программу опытов игру в преферанс? Мысль об этом кажется мне привлекательной, но как сделать опыт зрелищным, я не могу понять. Если разыгрывать партию, то это долго и зрителям будет скучно. Нужно коротко и так, чтобы производило впечатление. И не упрекнут ли нас в том, что мы пропагандируем азартные игры? А может, играть в подкидного? Пригласить на сцену четырех игроков из зала и двух наблюдателей? Может, в подкидного даже лучше, эта игра, в отличие от преферанса, известна всем? Подумай, пожалуйста.

Вот видишь – я уже отдохнул, раз начал придумывать новые опыты. Есть еще парочка задумок, но это уже при встрече. Проще рассказать, чем писать. Главный врач, раз уж мое инкогнито раскрыто, спросил, не соглашусь ли я выступить перед отдыхающими, но я отказался. Не хочется мешать отдых с работой, и, кроме того, здесь нет тебя, драгоценная моя Аидочка, а без тебя я как без рук. Но здесь вообще-то принято выступать. Кто-то рассказывает свою биографию, кто-то играет на скрипке, кто-то показывает фокусы… Напоминает корчму старого Лейзерзона в Гуре, помнишь, я тебе рассказывал об этом нашем клубе для бедняков.

Несколько человек хвалили мне Сочи. Там идеальное место для нас обоих – море, чистый воздух, много солнца. Я записал названия санаториев, которые мне рекомендовали.

Купил тебе подарок, а какой – не скажу. Ты всегда хотела научиться угадывать мысли – можешь потренироваться. Дам подсказку – это нечто такое, что очень хорошо подойдет к твоим прекрасным глазам.

Я впервые отдыхаю в советском санатории, и многое мне кажется непонятным, а кое-что так и смешным. Вот зачем, скажи мне, любовь моя, взвешивать людей при приезде и отъезде? Разве я телок, чтобы давать привес. Ладно еще я, мне парочка лишних килограммов пойдет на пользу, но мой сосед-профессор, о котором я тебе писал, приехал для того, чтобы хоть немного сбросить вес. Ест мало, целыми днями ходит по горам, короче говоря – старается изо всех сил. Разве для него потеря в весе будет ущербом? А это, как оказалось, очень важный показатель. По нему есть свой план, и если его не выполнить, то не будет премий.

Вот кого мне хочется выкрасть отсюда, так это здешнего массажиста. Он творит настоящие чудеса. После шести сеансов пришло такое ощущение, будто мне вставили новый позвоночник. Массажист очень скромный, в ответ на похвалу он улыбается и говорит, что весь секрет в воде и воздухе, а он только помогает немножко. Наш Ленечка в сравнении с ним дилетант – пыхтит, старается, а толку мало. По приезде в Москву стану искать другого массажиста. Пока не сравнишь, не поймешь. Я теперь спокойно могу согнуться и разогнуться, не боясь, что прихватит спину. Чувствую себя помолодевшим и говорю тебе: готовься, любимая моя! Тебе придется выдержать сокрушительный натиск! Знаешь, драгоценная моя, ради того чтобы так предвкушать встречу, как предвкушаю ее я, иногда не мешает и расстаться ненадолго.

Целую тебя тысячу раз, любимая моя! Скоро, уже совсем скоро, смогу сделать это наяву, а не в мыслях.

Больше писать не стану. Нет смысла писать письма, которые придут позже моего возвращения. Очень прошу – не надо встречать меня на вокзале. Жди меня дома. Я хочу приехать не в пустую квартиру, хочу, чтобы ты открыла мне дверь. Считай это причудой, но для меня это очень важно. Приятно возвращаться, когда кто-то свой есть дома. Я столько раз возвращался в пустые комнаты, где меня никто не ждал! Больше такого не хочу!

Целую! Люблю! Жду встречи!

Твой В.

13 сентября 1948 года

Здравствуй, любимая моя!

Пишу тебе из ссылки – так я называю про себя нынешнюю поездку в Ленинград. Так оно и есть. Павел Борисович[33 - Речь идет об известном советском психиатре, профессоре, докторе медицинских наук Павле Борисовиче Посвянском (1903–1976), который занимался изучением феномена Вольфа Мессинга. «С 1946 по 1949 год мой феномен изучали в психоневрологическом институте. Меня пригласил в институт профессор Павел Борисович Посвянский, с которым мы познакомились во время войны в Томске. После моего выступления перед сотрудниками и пациентами (в эвакуации институт работал как госпиталь) меня попросили дать еще одно выступление для узкого круга сотрудников, заинтересовавшихся моими способностями с научной точки зрения. Так началось мое сотрудничество с профессором Посвянским и его институтом. Моими способностями интересовались многие ученые, но только Павел Борисович взялся за дело всерьез. Он и его коллеги работали со мной три с половиной года. Эта работа то и дело прерывалась из-за моих отъездов, но я однажды подсчитал, что провел в институте около трех месяцев. Мне было очень лестно ощущать себя объектом столь серьезного исследования, но согласился я на него не по этой причине. Мне всю жизнь хотелось получить научное объяснение моих способностей. Больше всего меня интересовало объяснение моей способности видеть будущее. Это самое удивительное из того, что я умею, – видеть то, что еще не произошло. Как это происходит? Откуда берутся образы будущего? Что я могу сделать для дальнейшего развития своих способностей? К моему огромному сожалению, мне никто так и не смог ничего объяснить». (Мессинг В. Я – телепат Сталина. Перевод Г.?Я. Коган.)] отправил меня в недельную ссылку к своим коллегам. Я понимаю, что он уже отчаялся что-то понять, зашел в тупик. Здешний профессор тоже намекнул на это. Он сказал: «Одна голова хорошо, а две – лучше». Пусть будет хоть десять, мне самому в первую очередь было бы очень интересно узнать научное объяснение моего дара.

Я думал, что здесь снова начнут с попыток «разоблачить» меня, но на это времени тратить не стали, не захотели повторять напрасных трехмесячных стараний Павла Борисовича. Это невероятно забавно, когда человек, чьи мысли я читаю, словно книгу, пытается поймать меня на лжи. К чести Павла Борисовича должен признать, что он и не скрывал это. Сказал, что, прежде чем изучать любое явление, ученый должен доказать всем, и себе в том числе, что это явление действительно существует.

Полдня меня, опутанного проводами, просили сделать то или это. После обеда проводов уже не было. Ко мне приводили разных людей, и я пробовал читать их мысли. Подробности расскажу при встрече, потому что двое из этих людей были настоящими уникумами. Напомни, драгоценная моя, и я расскажу. А то ведь стоит мне увидеть тебя после разлуки, как все мысли сразу же вылетают из моей головы, ты знаешь.

Разместили меня в клинике. Это обычная больничная палата, при которой есть все необходимое, с отдельным входом. На двери висит табличка «изолятор». Я рад тому, что мне не нужно ходить или ездить по городу. Здесь пока еще многое напоминает о войне, а каждое такое напоминание сразу же вызывает у меня мысли о моих родных. Я и без того постоянно о них думаю, но когда вижу разрушенный дом, то сразу же на глазах выступают слезы. А для исследования я должен пребывать в спокойном состоянии, это непременное условие. Здесь даже чересчур спокойно – тишина вокруг, окно мое выходит в заросший кустами двор, в котором ни души, нет радио, правда, обещали приносить утром газеты. В честь нашего знакомства я рассказал профессору три новости, которые будут в завтрашних газетах. Он все подробно записал, а затем пригласил еще четырех человек и попросил меня повторить сказанное. Я повторил, но вот объяснить, «как я это делаю», не смог. Мой обычный ответ «я не знаю, все происходит само собой, я дышу, тоже не понимая, как я это делаю», вызвал сильное недоверие у одного из присутствующих. У остальных тоже были подобные мысли, но они перемежались с сомнением, а этот подумал: «Никакой фокусник не выдаст секрета своего фокуса». Я сказал ему, что он напрасно так думает, и в подтверждение своих слов сделал обычное – назвал имена членов его семьи, домашний адрес и т. п. Недоверие исчезло. Ему стало стыдно. Он еще рта не успел раскрыть, как я сказал, что извинения приняты. Дело закончилось фотографированием на память.

Жаль, что у меня нет телефона. Телефон есть у профессора в кабинете, он любезно предложил мне им пользоваться, но это вряд ли возможно. Днем я вряд ли смогу это сделать, поскольку не хочу мешать весьма занятому человеку работать, а вечером кабинет заперт. Я мог бы попросить ключ, но мне неловко. Вот если бы телефон был у меня под рукой, тогда другое дело. В письмах, любимая моя, для обоих нас есть свое преимущество. Мне не надо ждать, пока нас соединят, ты же знаешь, как я ненавижу ожидание, а тебе можно будет перечитывать мое письмо. Это интереснее, чем вспоминать телефонный разговор. Павел Борисович говорил о неделе исследований, здешний профессор предполагает задержать меня на три дня дольше, но на самом деле я вернусь в Москву в воскресенье. До конца недели здешний профессор закончит меня изучать. Я, разумеется, не сказал ему об этом, чтобы он не подумал, будто я намекаю ему на то, что нам пора заканчивать. Профессор сказал мне, что первым ему рассказал обо мне не Павел Борисович, а человек, с которым я познакомился вскоре после приезда в Москву[34 - Речь идет о Лаврентии Павловиче Берии.]. Он консультировался у профессора по поводу того, известны ли науке такие феномены, как я. Я сразу же вспомнил, как изменилось отношение ко мне после той встречи.

Драгоценная моя! Чуть больше суток прошло со времени нашего расставания, а я уже соскучился так, будто мы не виделись целый год! Да что там год! Десять лет! Вечность! Очень жаль, что условия нынешнего исследования не разрешают тебе быть рядом. Не могу судить о том, правы ли мои уважаемые профессора, но и возражать им не могу. Я уже знаю, что все труды добрейшего Павла Борисовича пропадут напрасно. Он так ничего и не сможет объяснить. Но я надеюсь на то, не вижу, не предчувствую, а всего лишь надеюсь, что материалы, собранные учеными за несколько лет, будут изучены и поняты в будущем. Не могу сказать, когда это случится, потому что в том, что касается меня самого, мой дар часто мне изменяет, но надеюсь. В конце концов, должно же быть всему научное объяснение. Я свято верю в науку. А как же иначе? Достаточно сравнить, какой была наша жизнь в начале века и какой она стала сейчас. Поэтому я принимаю участие в любых экспериментах, даже в тех, которые кажутся мне откровенно нелепыми. Ты помнишь, как я удивлялся, когда Павел Борисович водил меня по больницам и просил читать мысли тех, кто был без сознания или был психически болен. Я не видел в этом смысла и считал, что мы тратим время напрасно, но подчинялся. У ученых могут быть свои соображения, и вообще ход их мыслей устроен иначе. Обычному человеку хоть сто яблок на голову упади – ничего не случится. А ученый говорит: «Ага!» – и открывает закон земного притяжения. Главное не в том, что делают ученые, а в том, что они записывают каждый свой шаг, каждое слово. У Петра Борисовича в шкафу мне отведена целая полка, будто я Шолом-Алейхем или Горький. Только вместо книг там стоят папки с бумагами. Уверен, что и здешний профессор до конца недели соберет две папки.

Завтра будет тяжелый день. Для меня оборудовали помещение в подвале, где я должен буду провести почти весь день. Будки с металлическими стенами здешнему профессору мало, он непременно хочет провести исследования под землей. А ты знаешь, как я не люблю закрытые пространства с тридцать девятого года. Но что поделать. Русские очень точно говорят – назвался груздем, полезай в кузов. В поезде, по дороге сюда, я открыл для себя новое развлечение – начал сравнивать еврейские пословицы с русскими. Очень увлекательное занятие, много сходства, хотя и не всегда сразу сообразишь, что к чему. Например, «Хорошее слово приносит хороший ответ» – это все равно что «как аукнется, так и откликнется». Чепуха, конечно, но в поезде читать не могу, поэтому приходится развлекаться другими способами. Но зато в поезде замечательно спится. Признаюсь тебе, что в этот раз мне пришлось воспользоваться моим даром в личных целях, потому что мой попутчик, директор завода, очень настойчиво уговаривал меня с ним выпить. Не помогли ни ссылки на нездоровье, ни на то, что назавтра мне нужна свежая голова. Пришлось внушить ему, что он в купе один. Ты не представляешь, как он смотрел на проводника, когда тот обращался ко мне. Наверное, решил, что проводник сошел с ума или что сам выпил лишнего (так оно на самом деле и было). Для того чтобы не портить весь этот спектакль, я отвечал проводнику жестами. Если бы еще и пустота, к которой обращался проводник, вдруг бы заговорила, мой сосед мог бы на всю оставшуюся жизнь забыть о коньяке и пить только воду. Люди часто удивляют меня. Можно говорить, что выпивать не разрешают врачи или что утром надо иметь свежую голову, но все равно они будут приставать, говоря: «Давай выпьем» – и обижаться, что я не пью. Но когда однажды в Ташкенте я сказал: «Сейчас Песах, а в Песах еврею нельзя ни водки, ни пива», от меня сразу же отстали и никто не подумал обижаться. Мне сразу же принесли чаю.

Пока писал письмо, любимая моя, наступила ночь. Я сижу у открытого окна, наслаждаюсь прохладой и думаю о тебе. Сейчас ты скажешь: «Что это такое?! Написал гору всякой чепухи и теперь утверждает, что он думал обо мне!» Да, я думаю о тебе постоянно. Даже когда голова моя занята чем-то другим, в ней крепко сидят две мысли. Первая – о, как же хорошо, что у меня есть моя любимая, моя драгоценная, моя несравненная Аидочка! Эта мысль словно шамаш[35 - «Шамаш», или «нер шамаш» (дословно: «слуга»), – так называемая «рабочая свеча», от которой зажигаются праздничные ханукальные свечи.], от нее происходят все другие мои мысли. Вторая мысль – что сейчас делает моя Аида? Я знаю, что сейчас ты сидишь в кресле с книгой и думаешь обо мне. Я не перестаю удивляться тому, как по-разному передают людской облик фотографии. Есть люди, которые на фотографиях выходят в точности такими, как и в жизни. Но ты – особый случай. Ни одна фотография, как бы ни старался фотограф, не может передать и сотой доли твоего очарования. И внутреннего света она тоже не может передать. Надо быть великим художником, таким, как Рембрандт или Рафаэль, чтобы написать портрет, который будет похож на тебя. Как жаль, что я не такой!

Будет весело, если ты получишь это письмо в воскресенье, незадолго до моего приезда. А если оно придет позже, то я прочитаю тебе его сам. О, как же приятно писать тебе письма! Я так давно не писал никому писем по зову души, а не по делу, что почти забыл о том, как это приятно! Все, что связано с тобой, приятно и радостно. В голове моей витают игривые мысли, любимая моя. Я смотрю на мою кровать, она какая-то особенная – высокая и вместо сетки у нее железная решетка, но благодаря мягкой перине спать очень приятно. Видела бы ты эту перину. Наверное, ее принесли сюда из царского дворца, такая это роскошная вещь. Когда я прилег на нее, было такое ощущение, будто я парю в облаках. Обстановка в моей комнате совсем не больничная. Есть письменный стол, три стула, удобное кресло. Но что мне эти удобства, драгоценная моя, если рядом нет тебя? Пишу эти строки и напеваю: «Нет лучше моей любимой, она как Луна среди звезд…»

Целую тебя тысячу раз, драгоценная моя!

До скорой встречи.

Твой В.

3 марта 1950 года

Любимая моя Аида!

Наверное, смешно выглядит тот, кто после долгого телефонного разговора садится писать письмо, но мне захотелось это сделать. Когда я пишу тебе, драгоценная моя, у меня возникает такое ощущение, будто ты сидишь рядом. Такова магия письма. Кроме того, мне очень нравится писать тебе письма, а такая возможность, к счастью, предоставляется нечасто. К счастью, потому что ты знаешь, как я не люблю расставаться с тобой. Праздник без тебя не праздник. Жизнь без тебя не жизнь. Не прими мои слова за упрек, я прекрасно понимаю Ирочкино[36 - Ирочка – родная сестра Аиды Мессинг-Рапопорт Ираида Михайловна.] состояние и понимаю, что твой долг быть сейчас рядом с ней, я просто констатирую факт. Сегодня Пурим, но настроение у меня как Девятого Ава[37 - Пурим – один из основных еврейских праздников, в память спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи, от истребления их Аманом, приближенным персидского царя Артаксеркса (Ахашвероша). Девятый день месяца ава – самый траурный день в еврейском календаре, день, когда были разрушены Первый и Второй Иерусалимские храмы. В этот день запрещены пять вещей: еда и питье, умывание, умащение, «ношение сандалий» (любой кожаной обуви) и супружеская близость.]. Какой праздник может быть без моей любимой жены? С кем мне разделить праздничную трапезу? Праздник был, когда мы разговаривали с тобой, но как только нас разъединили, праздник закончился. Домой с почтамта я шел кружным путем. Надеялся, что погожий день поднимет мое настроение. Но надежды были напрасными. Мало того что обстановка сложная, все празднуют праздники по домам, в гости не ходят[38 - Явный намек на так называемого «кампанию по борьбе с космополитизмом», проводившуюся в то время в СССР.], так еще и ты уехала. Дома вспомнил слова отца, да будет благословенна его память. Когда я начал выступать, он сказал мне: «Займись делом, которое приличествует еврею, сын мой. Иначе настанет день и ты будешь праздновать Пурим и Песах в одиночестве». И вот я в первый раз сижу в Пурим дома один. Раньше, даже до знакомства с тобой, где бы я ни был, всюду находились один-два человека, с которыми я мог сесть за стол. Сегодня же все делают вид, что никакого праздника нет, и я никого не осуждаю за это. Надо привыкать, ведь еще три Пурима будут такими[39 - 1 марта 1953 года, в день праздника Пурим, на подмосковной даче в Кунцеве в своем кабинете был найден лежащим на полу потерявший сознание от кровоизлияния в мозг И.?В. Сталин. После его смерти кампания по борьбе с космополитизмом была свернута.].

Дома мне стало еще хуже. Я немного поворчал на Ирочку. Пусть она не обижается, но с ее здоровьем не стоило ехать в Ленинград, с которым у нее связаны такие тяжелые воспоминания. Я даже боюсь подумать о том, чтобы сейчас поехать в Гуру-Кальварию. Сердце мое разорвется там от боли. Ирочка должна быть осторожнее. Я все понимаю, но тем не менее она должна быть осторожнее. Я очень ее люблю, иначе и быть не может, ведь она твоя сестра, поэтому очень сильно волнуюсь. Повторю в письме, вдруг ты не расслышала по телефону – все будет хорошо.

За всеми делами мы совершенно упустили из внимания твой грядущий юбилей. Это в твоих привычках – думать о моих делах и забывать про свои. Любимая, мне хочется отметить твой юбилей как-то особенно. Одного ресторанного застолья мало. Это же не просто день рождения, а юбилей, и к тому же в такое время, как сейчас, душе особенно хочется праздника. Давай уедем куда-нибудь. Долгого отпуска мы себе устроить не сможем, но неделю всегда выкроим. Я еще не дал окончательного ответа Блувштейну, так что возможность есть. Можно уехать куда-то недалеко, а можно и на юг к морю – это уж как будет тебе угодно. Мне все равно, любовь моя, главное, чтобы нравилось тебе, это же твой праздник. Мы с тобой вместе вот уже шестой год, но мне теперь кажется, что мы прожили вместе всю жизнь, потому что мое прошлое, то, что было до встречи с тобой, ушло куда-то в тень. Память устроена так, что чаще вспоминает приятное, а все приятное в моей жизни началось в сорок четвертом году. Помнишь, как ты улыбалась, когда на вопрос о том, какой город в Советском Союзе мне нравится больше всего, я ответил – Новосибирск. О, это благословенный город, ибо там я родился заново счастливым человеком. Я люблю тебя, драгоценная моя, ты любишь меня – что нам еще надо? Нашими соседями была чета Шенкманов, у которых не было детей. «Зачем им дети? – говорили соседи. – Ведь они так любят друг друга, что больше никто им не нужен». Наверное, так оно и есть. Сейчас я напишу тебе то, что никогда еще не говорил. Написать легче, чем сказать. Мне очень больно сознавать, что род Мессингов закончится на мне. Ничем он не славен, наш род, но это мой род, мои родственники, да будут они благословенны там, где они сейчас находятся. Очень хочется надеяться на то, что кто-то остался в живых, но. Разум говорит мне: «Опомнись и прими неизбежное. Ты знаешь, кто дал распоряжение искать следы твоих родственников[40 - Поиски родных Вольфа Мессинга производились по личному распоряжению И.?В. Сталина.], и понимаешь, что было сделано и возможное и невозможное». Но сердце надеется. Надежда эта то слабеет, то усиливается. Любую фразу из Талмуда можно истолковать двояко. «Не нашли никаких следов» можно тоже понимать двояко. Но сейчас я хочу сказать не об этом, а о том, что несмотря на то, что мой род может на мне окончиться, в глубине души я не хочу иметь детей. Пойми меня правильно, дорогая моя, впрочем, о чем это я, ведь ты всегда понимаешь меня правильно. Я боюсь! Я боюсь, что мой дар может передаться нашему ребенку, и тогда одним несчастным человеком на свете станет больше. Нет, лучше уж пускай мой род прервется на мне. Мы не Альтеры[41 - Альтеры – династия хасидских цадиков (духовных предводителей общины) из города Гура-Кальвария. На сегодняшний день династия Альтеров, также называемая «гурской династией», является одной из самых известных хасидских династий.], мир как-нибудь это переживет. Не терзайся по поводу отсутствия детей, любимая моя Аида. У нас есть мы, и этого достаточно. Положись на Его промысел. Если бы Он считал, что нам нужны дети, они бы у нас были. И дело тут не в возрасте. Жена гуского меламеда[42 - Меламед – учитель в хедере, еврейской религиозной начальной школе.] Шмулевича родила своего последнего ребенка в пятьдесят четыре года. Ее звали Сарой, но ребенка назвали не Исааком[43 - Намек на библейскую Сарру, жену Авраама, которая родила Исаака в девяностолетнем возрасте.], а Менахемом. Прошу тебя, сохрани это мое письмо, держи его под рукой и всякий раз, когда начнешь сожалеть о несбыточном, перечитывай эти строки.

Возможно, с детьми было бы лучше, не знаю, не с чем мне сравнивать, но нам хорошо и без детей, драгоценная моя. Ведь мы друг для друга «папочка» и «мамочка».

Но вернемся к юбилею. Пока ты в Ленинграде, подумай о том, чего бы тебе больше хотелось. В Москве уже не будет времени, начнется обычная нескончаемая суета. Я каждый день благодарю Бога за то, что он послал мне тебя, моя драгоценная Аидочка, но одной благодарности в день мало. Я должен благодарить Его по меньшей мере трижды, ведь Он дал мне 1 – жену, 2 – ассистентку и 3 – заботливую опекуншу, которая обо всем помнит, все знает и все успевает. Уже и представить не могу, что бы я делал без тебя, драгоценная моя. Ничего не успевал бы, путал график, выступал бы меньше и хуже. Ты единственная из всех моих ассистентов можешь организовать публику так, чтобы выступление шло гладко. Благодарение Богу, с тобой я забыл о том, что такое сбои во время выступления. Вот только сейчас в мою голову пришло хорошее сравнение, и я пишу его. Любовь моя, ты не ассистент, а дирижер. Ты управляешь всем процессом. По-честному твое имя надо писать на афишах первым. Напрасно ты не хочешь, чтобы мы выступали как «супруги Мессинг». Если уж говорить начистоту, то меня давно коробит от имени Вольф, которое я сам себе когда-то выбрал. Но все уже привыкли, и даже в паспорте моем написано «Вольф», а не «Вевл»[44 - Вевл – настоящее имя Вольфа Мессинга. На идише «Вевл» означает то же, что и «Вольф» на немецком, – «волк».]. Хорошо хоть, что в Гастрольбюро больше намекают на то, что Вольфа нужно заменить на Владимира[45 - Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Меня пригласил к себе председатель Комитета по делам искусств Лебедев. Он предложил мне сменить фамилию «на более патриотическую». «Возьмите, к примеру, фамилию Михайлов, – посоветовал Лебедев. – И имя тоже неплохо бы сменить. Владимир Григорьевич звучит лучше, чем Вольф Мессинг. Владимир Григорьевич Михайлов». Я представил себе афишу с моим портретом и подписью «Владимир Григорьевич Михайлов», и мне стало нехорошо… «Я не преступник, чтобы жить под чужим именем! Я хочу остаться Вольфом Мессингом», – сказал я. «Жить вам под вашей фамилией никто не запрещает, – ответил Лебедев. – Речь идет о ваших выступлениях. Вы не один такой, многим приходится менять фамилии». Я еще раз повторил, что не стану менять фамилию, Лебедев тоже повторил свои слова. Разговор зашел в тупик. Я ушел от него в крайне нервном состоянии. На следующий день я встречался с Берией… Я воспользовался этим случаем и рассказал Берии о своем разговоре с Лебедевым… в шутливой форме: вот мне вчера предложили назваться Владимиром Григорьевичем Михайловым, боюсь, что в следующий раз вашим людям будет трудно меня найти. Они станут искать Мессинга, а я уже буду Михайлов. Берия в таком же шутливом тоне ответил, что его люди всегда находят тех, кого ищут, но просьбу мою, выраженную в виде намека, понял. Больше никто никогда не заговаривал со мной о смене имени и фамилии». (Мессинг В. Я – телепат Сталина / Перевод Г.?Я. Коган.)].

Вот еще одна мысль пришла в голову, пока пишу письмо. Что ты скажешь относительно прогулки по Волге? На реке спокойно, тебя не будет укачивать. Доплывем до Астрахани и вернемся обратно. Представь себе, дорогая моя, как славно будет путешествовать не по работе, а для собственного удовольствия – спокойно, никуда не торопясь, отдыхая. На днях Савицкий хвалил мне город Горький[46 - Ныне – город Нижний Новгород.], а я не знал, что ответить. Несколько раз был там, но ничего не помню, кроме вокзала и тех мест, где я выступал. Подумай, пожалуйста, мне кажется, что это неплохой вариант. Или все же ты предпочтешь пансионат под Москвой. Если так, то можно будет уехать туда сразу же после банкета и взять с собой Ирочку. Далеко она вряд ли сможет поехать, а близко, я уверен, будет ей по силам. Но мне обязательно хочется куда-то уехать, чтобы это был полноценный отдых и наш праздник растянулся бы на много дней. Только прошу тебя, драгоценная моя, не скажи: «Давай пригласим гостей домой». Еще не хватало, чтобы в день своего рождения ты готовила и занималась другими делами. В этот день ты будешь царицей и пальца о палец не ударишь. Я этого требую! Я никогда ничего не требовал, только просил, но сейчас требую!

Насчет подарка. Подарок мне хочется выбрать заранее и непременно вместе с тобой, чтобы это было то, что ты хочешь. Непременный сюрприз ты тоже получишь, но сюрприз ко дню рождения, а подарок – к юбилею. Никакие драгоценности не сравнятся с тобой, драгоценная моя, но нужно пополнить шкатулку, которая опустела в годы войны. Сюрпризы на мартовский праздник тебя и Ирочку уже ждут. Возвращайтесь поскорее.

Вот еще одна умная мысль пришла в голову, пока я пишу это письмо. Если ленинградские врачи захотят задержать Ирочку надолго, то я мог бы организовать ее перевозку в Москву специальным транспортом, чтобы она всю дорогу была бы под врачебным наблюдением. У меня есть такая возможность. Заберут от дверей одной больницы, привезут к дверям другой. Врачи могут не знать, что можно устроить такую перевозку. Объясни им это. Если Ирочка станет долечиваться в Москве, это будет удобно всем нам.

Вот пишу тебе письмо и постепенно прихожу в праздничное настроение. Не знаю, о чем еще написать, ведь утром рассказал все новости. Нет! Знаю! Надо написать о том, как я тебя люблю, моя несравненная. Любовь моя так велика, что одна лишь мысль о тебе прогоняет тоску. С тобой, любимая, я чувствую себя молодым и полным сил, а без тебя превращаюсь в унылого, ворчливого старика. Спасибо тебе, моя несравненная, за тот свет, которым ты озарила мою жизнь, и за то тепло, которым ты меня согреваешь. Если бы ты знала, как я жалею о том, что не умею ни рисовать, ни сочинять стихов. Ах, если бы я мог нарисовать твой портрет или сочинил бы поэму в твою честь. Но мое сочинительство не идет дальше писем. Почему Бог не дал мне творческого дара? Завидую творческим людям – музыкантам, художникам, поэтам. Их дар, в отличие от моего, делает их счастливыми. Когда-то, в самом начале своего пути, я тоже считал, что Бог осчастливил меня, наградив моим даром. Но очень скоро изменил свое мнение. Хороша награда, которую не знаю, кому бы отдать! Счастливы те, кто не ведает, что будет завтра. Какая радость в том, когда знаешь, но ничего не можешь изменить? Вот сегодня, на почтамте, я встретил одного нашего знакомого, имя которого не стану тебе называть. Человек жизнерадостен, полон планов на будущее и сам не знает, что он неизлечимо болен. Вот как разговаривать с ним? Как смотреть ему в глаза, зная, что он не доживет до следующего года? Если от болезни нет лечения, то чем позже он узнает о ней, тем лучше. В его положении каждый счастливый день – дар свыше. Вот и приходится притворяться, но ты же знаешь, что в расстроенных чувствах я не могу притворяться. Он заметил, что со мной что-то не так, стал спрашивать, хорошо ли я себя чувствую. Я соврал, что печень расшалилась, и поспешил уйти. Рассказываю тебе об этом просто как о свежем примере. Имя не назову, ты же меня знаешь. Только потом. Лучше еще раз повторю насчет Ирочки. С ней все будет хорошо! Это говорю тебе я! Я вижу ее с нами в будущем и вижу на ее лице счастливую улыбку. Вот только не могу сказать, когда она вернется в Москву, потому что ее возвращение – это и твое возвращение, а при мыслях о тебе я сильно волнуюсь и теряю способность видеть. Не всегда, но часто. Разум еще не успеет сосредоточиться, а сердце начинает стучать сильнее – хорошо бы завтра, прямо завтра, я же так скучаю! От этого получается сумятица, и вообще мой дар плохо помогает видеть будущее близких. До сих пор корю себя за тот случай на рынке. Я должен был предвидеть, что тебя ограбят, и должен был предупредить тебя, любимая моя! Но недаром говорят, что все сапожники ходят босиком. Я не представляю исключения из этого правила. Хорошо, что хоть что-то могу видеть.

Весь день, с перерывами, писал тебе это письмо. Поэтому оно получилось таким длинным. Поздравляю вас с Ирочкой с наступающим мартовским праздником. Странный это праздник, в который женщины идут на работу[47 - 8 Марта в СССР стал выходным днем только с 1966 года.]. Помню, как секретарь Бобруйского обкома сказал мне, что это правильно – на работе устраивают митинг и дарят подарки. На мой взгляд, подарки можно подарить и днем раньше, а праздник должен быть выходным днем. Буду звонить восьмого, потому что письмо может и не дойти. По телефону всего не скажешь, но я уже знаю о том, что объявят в этот день[48 - 8 марта 1950 года СССР официально объявил о наличии у него атомной бомбы.]. Не беспокойтесь, все будет хорошо, того, чего все мы боимся больше всего, не произойдет. Наше будущее я вижу светлым и мирным. Люди навоевались – две ужасные войны за тридцать лет, когда еще было такое?

Передавай Ирочке мои пожелания скорейшего выздоровления и от моего имени скажи ей, чтобы она не волновалась. Я же знаю, какая она впечатлительная. Ее сердце больше никогда ее не подведет.

Тебя же я крепко обнимаю и целую тысячу раз, несравненная моя! Не знаю, но может случиться так, что я брошу все и примчусь в Ленинград. Уже бы примчался, но есть одно обстоятельство, которое удерживает меня от такого шага. Ирочка может подумать, что я приехал за тобой, что я хочу увезти тебя, а мне очень не хочется ее расстраивать. Она, бедняжка, вынесла столько, что хватило бы десятерым. Глядя на твою сестру, я говорю себе: «Вевлеле[49 - Уменьшительное от Вевл.], и ты еще считал себя самым несчастным человеком на белом свете? Стыдись! Стыдись!» Но если очень уж припрет, то брошу все и приеду. Объясни Ирочке, что я приехал не за тобой, а просто к вам. Ты должна оставаться при ней столько, сколько потребуется, это твой долг. Нас всего трое на всем белом свете, и если мы друг о друге не позаботимся, то кто же о нас позаботится?

Я очень тоскую по тебе, но в остальном у меня все в порядке. Не волнуйся, драгоценная моя, береги себя. Целую, обнимаю, люблю, люблю, люблю!