– Да ведь много, пожалуй, заплатить придется.
– Фью! – презрительно свистнул Гречка, махнув рукою. – За три цалковых кого хошь возьмет, хоть самого Ланцова[8 - Известный арестант, «многократный» убийца, про которого даже песня тюремная сложена. Эта песня уже известна читателю.], а не то – сам Ванька Каин из гроба восстань – и от того не откажется.
– Нет, уж видно, в тюрьме придется досиживать! – вздохнул Вересов после грустного раздумья.
– Зачем в тюрьме?! – изумленно спросил его Гречка. – Аль уж она, сударушка, так полюбилась тебе?
– Где полюбиться! Денег нет, – признался Вересов.
– Эвона!.. Только-то и всего!.. Деньги отыщем! Деньги – дело нажитое, – утешил Гречка. – Да хоть я, пожалуй, дам тебе! Три с полтиной – куда ни шло! Больше не проси, потому – не дам: больно жирно будет, а три-то могу – значит, только чтоб на выкуп хватило.
Вересов поглядел на него с немалым недоумением. Его изумлял этот порыв великодушия в человеке, который принес ему столько зла и несчастий. Но к таким порывам иногда весьма бывают склонны непосредственные и – что казалось бы очень странным – глубоко и грубо испорченные натуры. В злодее цивилизованном и утонченном несравненно труднее отыскать признаки сердца и совести, чем в злодее грубом, простом и необразованном. Первый часто совсем теряет эти нравственные свойства, тогда как второй более бывает способен сохранить искру чего-то человеческого под грубой корой разврата и преступления. В непосредственном человеке чаще пробуждается и непосредственное человеческое чувство. Таковы по крайней мере выводы из тех фактов, которые мне лично доводилось наблюдать в людях этого рода. И понятно, почему оно так бывает: простой, непосредственный человек делается жертвой преступления по большей части из трояких побуждений: либо это несчастная, психиатрически-врожденная наклонность, либо негаданный-недуманный прежде страстный порыв, либо же, наконец, экономические и социальные условия жизни и быта. Эти последние, к несчастию, служат наиболее частой, почти общей, характеристической причиной преступлений для задавленного, бедного и необразованного класса. Стало быть, если гнет да голод заставляют человека становиться преступным, то, по удалении той или другой причины, он бывает более, чем цивилизованный, утонченный негодяй, способен к порывистым возвратам хорошего человеческого чувства. Что же касается до негодяев цивилизованных, то читатель в течение нашего длинного рассказа, вероятно, мог уже уяснить себе, какие именно пружины чаще всего являются тут двигателем преступлений. Да и самый характер-то преступления тут уж совсем иной, противоположный нищете и голоду.
Дело клонилось к вечеру, и на татебном отделении не ждали экстренных посещений какого-либо начальства. Поэтому камеры не были замкнуты и арестанты свободно могли переходить из одной в другую, в гости к товарищам – посидеть да покалякать час-другой, до вечерней поверки. Осип Гречка явился в камеру, где содержался Вересов, и направился прямо к нему.
– Вот тебе три с полтиной! Считай, верно ли? – сказал он, подавая три истертые бумажки вместе с крупными медяками.
Вересов стоял в замешательстве: ему не хотелось принять деньги, напоминавшие что-то вроде подаяния.
– Да ну, бери же, что ль! Не жгутся! – грубо сунул тот ему в руку.
– Да что ж ты мне это… Христа ради, что ли, – тихо возразил он смущенным голосом.
– Зачем Христа ради! по товариществу! – объяснил Гречка. – Сочтемся как-нибудь! Разбогатеешь – отдашь, а не отдашь – так и сам, не спросясь, возьму темной ночью, да еще с процентой. Так ли, ребята?
– Так-то так, – согласился жиган, – да только – что ж это у тебя шальные деньги, что ли?
– Шальные не шальные, а даром нажитые: в трынку ономнясь выстукал.
– Верно, шальные, что непутно кидаешь, – продолжал Дрожин, – лучше бы плепорцию угощения на товариство выставил.
– Ну, уж путно ль, непутно ль – про то наше знатье! – оборвал его Гречка. – Это я мальцу взаймы: поруку ему надо нанять.
– А, ну это статья иная!.. А только все ж, надо полагать, деньги это у тебя, брат, фармазонские.
– Какие? – недоверчиво прищурился Гречка на жигана.
– Фармазонские.
– Это что ж такое значит?
– А ты и не знал? – поддразнил его Дрожин. – Эх вы!.. А еще матерыми ворами-убивцами туда же похваляются!
– Не слыхали, – неохотно и отчасти смущенно сознался Гречка, искоса как-то глядючи в землю. Ему было досадно и на то, что жиган при всех пристыдил его, и на то, что не знает, какая, мол, это штука – фармазонские деньги. А любопытно бы доведаться!..
– А ты расскажи, коли знаешь, – предложил он Дрожину.
– А что дашь за сказ? Даром не стану.
– Чего тебе дать? Шишку еловую, что ли? Ты коли, значит, стар-человек есть и притом жиган, так ты молодым-то в поученье это скажи.
– Даром не стану, – подтвердил Дрожин.
– Ну! Верно, и сам не знаешь! Есть, мол, звон, да не весть, где он? Слыхали, значит, что бывают какие-то фармазонские, а какие такие – про то неизвестны.
Это замечание подстрекнуло старого жигана, который везде и во всем любил пощеголять своей опытностью и бывалостью.
– Ан врешь же вот, песий огрызок! – окрысился он на Гречку. – Видно, и в сам-деле учить вашего брата приходится! Это вот какие деньги, – начал он, окинув глазами всю камеру, – коли станешь ты на них что покупать али кому отдавать, так они сами собою, значит, опять к тебе же в мошну вернутся.
– И скоро вернутся? – с живым любопытством перебил Гречка.
– Сразу же, как только отдашь. И моргнуть не успеешь, а они уж у тебя лежат: потому – сила в них нечистая, и раздобыться ими никак иначе не возможно, как только через тяжкое преступление: надо либо младенца убить, либо над мертвым, над покойником, значит, надругаться и ограбить его, либо святотатство какое ни на есть сделать. Тогда только человек достоин будет[9 - Между бывалыми преступниками действительно есть такое поверье. Мне доводилось слышать о нем, и даже я знаю один уголовный факт, где именно это поверье, вызвавшее страстное искание фармазонских денег, послужило мотивом целого преступления.].
– А иначе никак невозможно? – спросил его Гречка.
– Невозможно! – с видом авторитета ответил Дрожин. – И добыть их все пути заказаны, акроме двух: либо убить того человека, который владает ими, либо через нечистую силу.
– Хм… Штука мудреная… – раздумался Гречка.
– Вот коим манером, сказывают, раздобылся ими один жиган савотейный! – продолжал меж тем старый Дрожин. – Есть такая книга древняя, и писание в этой самой книге от халдейских мудрецов. Запечатана она семью печатями черными, и прозвание ей положено от Гога и Магога – «Сивила египетская», – так и прозывается. И есть на Белом море камень-алатырь, и под этот самый камень-алатырь заложил книгу ту амператор Пётра Первый. Как заложил, так и зарок положил, чтобы никто книгу ту Сивилу египетскую не достал; а достанет ее разбойщик разбойщицкой сын, который во младенческой утробе руки свои покровянит и крови той напьется, и тот разбойщик разбойщицкой сын будет и книгой той во век свой владать. Вот жиган-то прослышал про эту статью. Продрал он с палестин забугорных да на Белое море и нашел тот самый камень-алатырь, а на камне, видит, младенец сидит и ножик с образком в ручках-то держит. Жиган взял от него этот ножик и, как было по зароку заказано, пропорол ему младенческую утробу, руки окровянил и крови напился. Тут перед ним и камень-алатырь с места сдвинулся. Как сдвинулся, так ему книга и обозначилась. И вычитал он там писание насчет фармазонских денег – как, то ись, раздобыться ими: рецепта, значит, такая приложена. Он так и сделал. Пошел на торжище и купил гусака. Что запросили за птицу, то сразу и дал без торгу. Принес гусака этого домой, печку распрежарко затопил и крепко давнул его за шею. Тот и задохся у него под рукою. Не ощипля, не обчистя, метнул его в печку-то и стал жарить. А в книге обозначено, чтобы жарить гусака до полуночи. Вот в самую полночь достал он это жарево смердячее из печи каленой и вышел с ним в поле на развал четырех путей. Сам стоит, а сам кричит: «Продается гусак продажный, цена – рубль запропажный!» Смотрит – по всем четырем путям – ат востока и ат запада, ат моря и ат гор идут к нему спешно четыре епишки – четыре эфиопа. Один давал гривну, другой алтын, третий полтину, а четвертый рубль. Страшно жигану стало, хоть сквозь землю провалиться, так впору бы, а сам, одначе же, помнит, что в книге прописано: «В эвдаком разе, мол, будь тверд, человече, а не будешь тверд – сила нечистая задушит тебя, как ты гусака задушил». Он и выдержал, значит, карафтер свой. Отдал жарево за рубль и пошел домой, не оглянувшись и слова единого не промолвя. А нечистой силе, значит, хочется рубль-то вернуть; она и кричит ему вдогонку: «Продавал гусака живого, а продал мертвого! Зачем, значит, черта надул?» А жиган знал все это, потому – оно так в книге «Сивиле» прописано, и пришел домой цел и невредим, а рубль этот всю жисть его продовольствовал. Так вот таким-то манером добываются эти фармазонские деньги! Либо через гуся жареного, либо, коли уже ты знаешь, у кого они есть, то через тяжкое преступление, – с авторитетной поучительностью заключил Дрожин[10 - Мы привели это странное поверье так, как сами слышали его от арестанта, не изменяя в нем ровно ничего. Оно отчасти сходится с народным нашим поверьем о неразменном рубле (см. «Сказания русского народа» – Сахарова, том I, отдел «Чернокнижие», с. 55, изд. 3-е, 1841). В поверье о фармазоновских деньгах, быть может, невольно отразился гнет той нищеты, беспомощной и безысходной, которая наконец дошла до мрачных мечтаний о безусловном благополучии и спокойной жизни, которых возможно достигнуть либо через тяжкое преступление, либо через запродажу черту души своей. Странное дело: существует у нас общая мысль, даже отчасти в виде пословицы, что «на Руси с голоду еще никто не умирал», и в то же время существует подобное поверье.].
– А много ли таких рублев-то есть? – спросил его крайне заинтересованный Гречка.
– Да гуляют-таки по белу свету! В одной Расее, сказывают, на кажинную губернию по одному такому рублю полагается, да кроме того, не в счет: один на Архангельский город, один на Москву белокаменную, один на Питер да один на Нерчинской.
– Вот она, штука-то! – задумался Гречка. – А как же, то ись, распознать-то его? – осведомился он.
– Распознать можно, потому примета на нем положена, – объяснил Дрожин. – Фармазонский рубль завсегда старинного чекану – еще от самого амператора Пётры Первого. И сказывают, быдто на нем такая печать антихристова приложена, почему што и рубль-то этот с тех пор самых на свету появился, как в Перми али в Вологде, что ли, народился антихрист.
– Э, так вот как!.. А хорошо бы и в сам-деле раздобыться фармазонскими деньгами! – с какою-то лихорадочной мечтательностью воскликнул Гречка. – Ежели бы он да попался в мои руки, воровать бы повек закаялся; не стал бы больше, детям и внукам заказал бы, ей-богу!
Дрожин только головой мотнул на это да недоверчиво усмехнулся.
Гречка ушел из камеры под сильным впечатлением дрожинского рассказа. Целую ночь ему грезились фармазонские деньги, и наутро в горячей голове его, наряду с неугомонной мыслью о воле и побеге, гвоздем засела теперь еще новая мысль: как бы сделать так, чтобы этим самым рублем раздобыться?
LIII
ОТПЕТЫЙ, ДА НЕПОХОРОНЕННЫЙ
В известную пору дня, этак от десяти утра до третьего пополудни, поблизости тюрьмы и около полицейских частей вы можете встретить на улице неизменно одни и те же личности. В одном месте – это какая-нибудь клинообразная, бойко-плутяжная бородка, в чуйке; в другом – известный небрито-усатый тип, с кокардой на красном околышке засаленной фуражки, с коим необходимо соединяется представление о «жене-вдове и шести сиротах мал мала меньше»; в третьем – вы непременно наткнетесь на подобный же тип, только другого оттенка: засаленный же вицмундир гражданский, с оборванными кой-где, болтающимися пуговками, такая же неумытость и небритие и такой же букет сивушного масла, имеющий свойство, подобно китайским пачулям, давать знать о себе за три, за четыре шага.
С десяти утра до третьего пополудни эти господа, неизбежно как смерть, появляются в означенных местах и фланирующей походкой, мерно, степенно прохаживаются, на расстоянии сорока – пятидесяти шагов, по тротуару. Они уж тут как бы habituеs[11 - Завсегдатаи (фр.). – Ред.] этого тротуара; проходит такой господин, например, мимо мелочной лавки – сидельцу поклон, как знакомому; проходит мимо распивочной – и кабачнику поклон, только еще втрое любезнее. А вот на углу стоит ходячий лоток с различною перекуской вроде печенки с рубцами да печеных яиц – с этим уж «при-тюремный» или «при-частный» фланер состоит в самых дружеских отношениях: походит-походит себе по тротуару и подойдет к рубцам – постоять, «передохнуть» да покалякать. Яйцо за копейку приобретет, методически, с наслаждением облущит его и кушает, промеж приятных разговоров.
– Что, как делами шевелишь? – осведомляются рубцы.
– Тихо, почтенный мой, тихо… – вздыхает причастный, – ни вчерасть, ни третьёвадни – сам, чай, видел, – ни единого не взял… не знаю, что нынче Бог даст.
– Дрянь дела! – равнодушно замечают рубцы. – Этак ведь, пожалуй, сапожишек больше задаром изшарыгаешь, чем делов настряпаешь.