Глубокая выемка
– Мы не завалимся? – Афанасьев забеспокоился, но машинист лишь махнул рукой, прокомментировал, – всякое бывает…
– На кольцо выйдем, будет спокойнее. Там основательно проложили, даже подкладки под рельсы ставили, – Будасси успокоил, – все ответвления на первую свалку вдоль трассы сняли – теперь только на дальней вываливаем.
Состав вышел на насыпь. На прямом участке ход ускорился. Впереди показалась извилистая река Клязьма.
– Здесь сбавь скорость, не надо спешить, – Будасси чуть тронул за локоть машиниста. Тот перевёл рычаг на несколько делений ниже. Гружёные платформы медленно переползли по деревянному мосту из шпальных клеток.
– Григорий Давыдович, вот вдоль того склона и будет новая свалка, – Будасси очерчивал рукой границы территории, – на схемах под номером два. Сюда предполагается вывозить всё, что будем выбирать из Глубокой.
На подходе к ветке на разгрузку, машинист высунулся из кабины и подал знаки стрелочнику. Тот махнул рукой, мол, стрелка переставлена.
– Следующим шагом необходимо телефонную связь по всему кольцу наладить, – Будасси продолжал рассказывать, – диспетчеров ввести, чтобы всем хозяйством управлять. Составов всё больше будет, простыми отмашками управлять не получится.
Паровоз остановился на откосе свалки.
– Ну, что ж, посмотрим, что с разгрузкой получится, – Афанасьев засёк время на часах, выискал среди рабочих десятника и направился к нему.
Лязг открываемых запоров и грохот откидываемых бортов. На каждую платформу забралось по двенадцать человек. Вес набухшей глины не позволял набирать полную лопату – приходилось откидывать глину метра на два под откос. Будасси задумчиво наблюдал за разгрузкой, перебирая в уме возможные варианты решения проблемы.
– Александр Владимирович! – Будасси повернулся на тонкий голосок. Небольшого роста человек в обтрёпанном пальто с каракулевым воротничком и студенческой фуражке со сломанным козырьком, – меня Германом зовут, хочу с вами поговорить о лопатах. Вернее, об организации хранения и выдаче.
– Вы кто? – Будасси недоумённо рассматривал суетного человека.
– Я из научно-исследовательской станции, из Дмитрова, мне поручено подготовить материал в журнал..
– Вы думаете, сейчас организация выдачи лопат – это главная задача?
– Не только это, – Герман затараторил, – я провёл анализ и смотрите, что получается. Срок службы совковой подборочной лопаты с завода получается всего лишь одна неделя, потом приходится приклёпывать новые хвостовики. Она послужит ещё месяц – и на выброс.
– Ну, что ж, такая советская продукция, – говорить такое конечно не стоило, тем более незнакомцу, но сейчас Будасси был занят планированием новой железнодорожной ветки для свалки грунта.
– Не надо всё валить на изготовителей, мне кажется, стоит посмотреть на организацию дел.
– Да? – Будасси напрягся. Бывало, такие выпады приводили к неприятным последствиям, – а я здесь причём?
Герман, не обращая внимания на вопрос, продолжал.
– Первое: неправильная неглубокая посадка черенка, я посмотрел, обычно просто плотно забивают черенок, чтобы держался без гвоздя; второе: неправильная форма черенка, необходим небольшой выгиб черенка в нижней части для некоторой упругости, к тому же он должен быть из берёзы, а не из сосны; третье: приходилось наблюдать как штыковой лопатой песок грузят, а подборочной в забое разработку ведут. Я уж не говорю, что лопаты не затачивают и что пункт выдачи находится на удалении двухсот метров от маршрута развода рабочих.
Будасси выслушал замечания этого странного человека средних лет. Судя по виду, этот Герман – из заключённых. Конечно, мог быть, и в качестве, своеобразного контролёра, из центра.
– По какой статье срок отбываете? – Будасси решился на вопрос в лоб, чтобы сбить с толку.
– Пятьдесят восьмая… но это к делу отношения не имеет, у меня одна цель, улучшить состояние работ, – Герман замялся, опять затараторил и как-то смутился.
Будасси вздохнул с облегчением. Наверное, один из горемычных учёных, попавших под общий каток. Проблем от него не должно быть. Уточнять не стал.
– Герман, вы видели, какой контингент работает? Голодные, больные. Какие формованные черенки? О чём вы говорите? Для меня главная задача выйти на максимальную механизацию. На прошлой неделе ещё три экскаватора запустили. Хоть и получается в сумме семь, но что толку – половина простаивает: то цепи рвутся, то с рельс на плывунах валятся, а тут еще разгрузка платформ вручную по полчаса. Вон гляди…
– Да, верно, но всё же, посмотрите мой проект организации кладовой для лопат…
Будасси усмехнулся. Понятно, тоже выживает, вот какой-нибудь проектик протащит, в журнале опубликует, может норму пайки увеличат или переведут в барак ударников. Но…
– Герман, а вы сами лопату в руках держали по десять часов? Не хотите попробовать на разгрузке? Черенок правильный возьмите, правильно загоните, заточите и покажите, как работать, – Будасси лукаво прищурился, оценив не совсем истощенную фигуру Германа.
– Вы думаете, я не смогу? – Герман насадил фуражку по самые уши.
– Вот и посмотрим, как теория от практики отличается.
Будасси подозвал бригадира.
– Андрей, проводи товарища, пусть подберёт себе лопату и поставь на разгрузку, – обернулся к Герману, – восемь часов поработаете, а потом и проект новой кладовой рассмотрим…
– Александр Владимирович, платформы разгружены, едем дальше, – звонкий голос Афанасьева соперничал с лязгом буферов – сцепщик накидывал сцепы. Будасси был рад, что отделался от навязчивого Германа.
Пересекли очередные стрелки разъездов, показался второй мост через Клязьму. Его построили быстро – помог опыт возведения первого. Тем не менее, пришлось повозиться с насыпями – всё же необходим пролёт для прохода по реке небольших лодок.
Паровоз и пять вагонов без видимых проблем преодолели тридцатиметровый участок моста.
– Надо будет пару дней погонять гружёный состав и подправить насыпь. Думаю, местами укрепить придётся, – Будасси озвучил планы.
Афанасьев отвёл на затылок фуражку и потёр лоб.
– Сегодня в центр докладывать буду, что кольцо готово.
– Рановато докладывать, давай покатаем ещё.
– Я тебя знаю, всё осторожничаешь. Покатаем. Только боевые составы, – Афанасьев хлопнул Будасси по плечу, – не бойся, мне отвечать, – сделал паузу, – и вот ещё… мне тут доброжелатели нашептали, что объёмы, заявленные в последних квартальных отчётах липовые – завышены процентов на двадцать. Говорят, с тобой согласовано.
Будасси скривился. Он подозревал, что кто-то озвучит проблему, но не ожидал услышать это от Афанасьева – не любит тот в цифры вникать, да и не считал нужным.
– Да, Григорий Давыдович, есть тут одна неприятность. На пионерную траншею под экскаваторы и сливные канавы нормы не запланированы, а к морозам надо сделать, иначе зимой экскаваторы простаивать будут.
Только вчера Будасси проходил по квадратам западного склона и прорабы, в который раз, спрашивали, что делать с невыполнением норм – половину людей забрал на свои траншеи. Ответ не допускал возражений: "Наряды подписываю я, а вы делайте, сколько сможете".
Состав подошёл к месту, где замыкалось кольцо, и машинист остановил паровоз – стрелочник не давал добро. К свалке номер два шёл длинный гружёный состав.
Будасси вопросительно посмотрел на Афанасьева.
– Да, Александр Владимирович, я приказал, как только мы проедем – запускать на кольцо следующих.
"Когда-нибудь, из-за спешки, попадём в неприятную ситуацию", – Будасси не решился высказаться, сконфуженный, только помотал головой.
Чёрный угольный дым заволакивал забои, трудно было определить, откуда вышел состав. Будасси отметил, что уже ввели в эксплуатацию четвёртый забой – вот и пришли к простоям на транспортной сети. Десятники перебегали между стрелочниками, договариваясь на какую ветку заводить очередной порожний состав. В набросках Будасси уже присутствовали десятки веток-ответвлений, да еще на разных уровнях. Пока не уменьшим время простоя экскаваторов – дело не пойдёт.
Стрелку перевели, и состав направился к первому забою. Неожиданно машинист остановил ход.
– Что происходит? – Афанасьев выглянул из открытого окна и увидел ковш экскаватора, нависший над путями, нахмурился и вдруг засиял, – смотрите, фотограф наконец-то приехал…
Прямо на путях, аккуратненький человек, в поношенном костюме и пенсне, крутился около большого фотоаппарата на треноге. Он, то переставлял треногу, пытаясь найти устойчивое положение между шпалами, то наклонялся к объективу, то растягивал-сжимал гармошку, выставляя фокус. Бригада рабочих, человек тридцать, расположилась на фоне огромной шестерни подъёмного механизма экскаватора, некоторые прижались к ковшу. Процесс шёл без предварительной репетиции: люди, ещё разгорячённые работой, не особо заботясь о своём внешнем виде, – кто в майке, кто в распахнутой косоворотке, – компактно скучковались, повернув лица к фотографу. Будасси, с интересом, смотрел. В основном, молодёжь. Это хорошо, молодые гораздо быстрее осваивают новую технику.
– Стойте, – Афанасьев уже мчался, – подождите. Он быстро оценил обстановку и занял место напротив удивлённых людей, встал вполоборота, как бы обращаясь к собравшимся. Затянул ремень, поправил гимнастёрку, суетливо снял фуражку, встряхнул густые волосы и снова ее надел. Вскинул руку, как будто что-то вспомнил, открыл свою полевую сумку и вытащил газету. Разгладил, отвернул краешек с заголовком "Правда" и портретом Сталина, направил его к объективу и устремил свой взор вдаль.
– Давай, снимай!
– Не спешите, не так быстро. Искусство не терпит суеты, – фотограф говорил и суетился. Наконец, выпалил, – Внимание! Замрите! Снимаю!
12
Ивану оставалось закрепить ось последней отремонтированной тачки. И он свободен на оставшийся день. Потянулся к ящику с инструментами и краем глаза заметил высокого парня, склонившегося над грудой деревянных обрезков. Вероятно, искал что-то подходящее: поднимал небольшие бруски, смотрел и отбрасывал в сторону. Иван вогнал пару гвоздей – закрепил проушину, перевернул тачку и подвёз к остальным пяти. Парень, так и не нашёл ничего подходящего, рассеянно посмотрел на Ивана, задумался, наверное, оценивая возраст – ровесник или нет, и решил подойти.
– Не подскажешь… мне нужен брусочек длиной где-то полметра, ну и сечением миллиметров тридцать на десять.
– Хм, ишь чего хочешь, – Иван смотрел на парня, смущённо заглядывающего в бумажку с карандашными линиями, – а тебе зачем? – заинтересовался.
– Понимаешь, направляющая у рейсшины рассохлась… расщепилась… а мне надо сетку на чертежи наносить… вот хотел отремонтировать, – парень жестами пытался показать, как он работает с доской для черчения.
– А-а, в техническом отделе работаешь? Чертишь, значит… Я там, месяц назад, столы подправлял… кривые прислали. Будасси жаловался моему начальнику. – Иван снова посмотрел на бумажку с эскизом. – Я эти науки, к сожалению, не понимаю… пойдём в сарай, подберём тебе рейку.
– А ты – вольняшка? – Иван подбегал, то к одному углу, то к другому, вытаскивал что-нибудь подходящее.
– Угу, – парень выбрал плохо оструганную рейку, почти необходимых размеров, – тут… это… рубанок нужен… ну, ещё и паз фигурный сделать… можно стамеской у тебя воспользоваться?
– Хм, паз… Так тебе лучше рейку из липы взять, а не из берёзы, – Иван сунул другую рейку, – инструменты там, – расслабленно махнул рукой в сторону ящика, мол, пожалуйста. – Только мне сейчас по делам надо, – Иван подольше посмотрел в лицо парню, чтобы запомнить, кому доверил инструменты. – Ладно, поработаешь, инструменты отнесёшь моему бригадиру, он вон в той будке, – Иван махнул в сторону сарая на входе в хозчасть, – я пойду мимо, скажу, чтобы от тебя инструменты принял. Кстати, как твоя фамилия?
– Соболев, – парень смущённо улыбнулся, – Виктор.
Иван шёл в сторону бывшего господского дома усадьбы. Тяготило поручение Клеща. Гравийные дорожки, когда-то предназначенные для особ непростого происхождения, петляли между возрастных стройных лип. Внизу, слева высокий берег Клязьмы и узкая полоска воды. Справа двухэтажное здание, украшенное небольшой башенкой с зубцами. Чуть ниже – балкон с массивными перилами, украшенный витиеватой лепниной. Представил, как женщины светского общества, как королевны, в пышных белых платьях, стояли на этом балконе, общались друг с другом, обмахивались пёстрыми веерами, то размеренно и широко – при спокойном созерцании собеседницы, то учащённо и мелко – при волнении в споре.
Время, начавшее отсчёт с того момента, как хозяева уехали за границу, действовало нещадно. Штукатурка, окрашенная в зеленовато-голубой цвет, прикрывавшая основательную кирпичную кладку, с каждым годом, понемногу, осыпалась, белая краска, нанесённая на декоративные выступы, оконные и дверные рамы – отшелушивалась.
Иван остановился перед входом в подвал с торца здания. Запустил руку в нагрудный карман спецовки, нащупал записку, ещё раз прокрутил в памяти все действия, которые предстояло совершить. С опаской посмотрел вниз. Скрошенные каменные ступеньки. Скрип несмазанных петель навеял мысль о средневековых темницах. Достал спичечный коробок, посмотрел на оставшиеся три спички, вздохнул и шагнул. Темнотища. Постоял, пытаясь приучить глаза к темноте. Получалось лишь едва различать контуры стен. Длинный коридор. Велено было идти до конца. Не распластаться бы. Нога ткнулась во что-то твёрдое. Ага, вроде порог. Мелкими шажками, как столетний старикан. Тьфу-ты… что-то липкое. Иван непроизвольно одёрнул ногу. Хорошо, что в сапогах. Какашки, небось, кошачьи. Переставил ногу чуть в сторону. Стоп. Чьё-то дыхание. Иван замер. Вроде тихо. Где-то поодаль – шуршание. Крысы, что ли… Совсем не хочется их видеть. Ух… Опять дыхание, почти над самым ухом. Мороз по коже. Становилось не по себе. Иван медленно повернулся на звук, чиркнул спичкой и подскочил на месте… Проявилось обросшее лицо из темноты.
– Не боись… рыжевьё принёс?
– Чего? – Иван не узнал своего голоса.
– Золотишко, говорю, принёс?
– Не-е-т, у меня записка от Клеща.
Обросший зажёг керосиновую лампу. Иван суетливо передал обросшему записку. Тот посмотрел в бумажку и вдруг крикнул, задрав подбородок: "Анька, спустись, от Клеща посыльный!". Только сейчас Иван заметил деревянную лестницу справа от себя. Торопливые лёгкие постукивания босых пяток и Иван узнал девушку – помощницу Никитишны. Анька прочитала записку и сообщила обросшему: "Марафет просит". Обросший поставил лампу на полку, махнул рукой, ну ладно, мол, сама разберёшься, и ушёл в темноту.
– Что, у Клеща – новенький? Теперь ты будешь приходить? – Анька, с опаской, смотрела на Ивана.
– Не знаю, – Иван замялся.
Анька вернулась к лестнице, на ходу бросив: "Подожди немного". Лязг ключа наверху. Перешёптывания. Женские голоса. Звон посуды. Иван покорно ждал – смотрел на пламя керосиновой лампы. Анька спустилась через пару минут, молча подошла и передала холщовый мешочек, умещающийся в кулаке. Иван непроизвольно помял в руке, пошутил: "Мука?" Анька ухмыльнулась: "Скорее, мука", – сделала ударение на первый слог.
Когда выбрался из подвала, вздохнул полной грудью. Сначала письма, потом хлеб, а теперь, вот… это. Вспомнились перешёптывания в бараке: "Откуда марафет?" А вот оттуда… Ну, что ж такого? Попросили – принёс. Да, на побегушках, но зато никто не ворует его деньги, которые он каждый месяц отправляет жене, никто ни разу не взял его сапоги, когда сплошь и рядом только и кричат о пропажах. Всего-то… в обмен на свободный выход из лагеря.
Иван не забыл и о просьбе красноармейца, стоявшего часовым на входе в лагерь – купил ему в деревне пачку папирос. Хотел предъявить пропуск, но тот доброжелательно кивнул: "Да ты чего и так тебя знаю". От такого обращения у Ивана приподнялось настроение, и он бодренько зашагал на точку встречи со Шпингалетом.
…А сизый голубь всё не шёл в петлю – топтался на месте, механически кивая головой. Шпингалет подбрасывал ему маленькие кусочки хлеба, провоцируя переступить через белую нитку, растянутую в кольцо-петлю. Но, голубь не шёл. Как будто нарочно, издеваясь, он поджимал одну лапку, стоя на другой, замирал на месте, уставившись на большой кусок хлеба в центре петли. Шпингалет ругался, даже попробовал схватить птицу, прыгнув на неё с расстояния трёх шагов. Голубь исхитрился и выпорхнул почти из сомкнутых ладоней Шпингалета. И охота начиналась сначала. Шпингалет сыпал крошки, завлекая голубя в петлю. Голубь, вертел головой, прицеливал на хлеб немигающий глаз, приближался, но останавливался перед ниткой.
– Присыпь нитку! – Иван подошёл из-за спины Шпингалета. Тот, от неожиданности, вздрогнул, сердито оглянулся.
– Без сопливых обойдёмся. Принёс?
Иван похлопал по карману штанины.
– Подожди, надо поймать, – и всё же последовал совету: соскрёб щепкой сухую пыль и пальцами покрошил на нитку, маскируя незамысловатый силок. Снова стал приманивать голубя. На удачу подлетел ещё один, менее осторожный, и безропотно пошагал в самый центр петли. Шпингалет дёрнул за конец нитки. Голубь успел только раз хлопнуть крыльями, завалился на бок, попытался взлететь, но Шпингалет схватил его за шею и ловким движением повернул голову набок.
Иван сглотнул, выдохнул, отвернулся.
– Чего такой впечатлительный?… Ну, давай чего принёс! – Шпигалет осклабился, протянул открытую ладонь. В другой руке сжимал красные лапы обмякшего голубя.
Иван торопливо вытянул из кармана холщовый мешочек. Шпингалет ловко забросил его в свой карман. Посмотрел в сторону дальнего барака.
– У десятого барака обещали огонь развести. Хоть особо жрать с этой птахи нечего, но ничего, желудок побаловать стоит, – похлопал себя по брюху и пошагал.
В барак Иван пришёл поздно вечером – задержался на занятиях в клубе. Нездоровое оживление чувствовалось сразу. Цыпа стоял в проходе и разглагольствовал: "…зачёт рабочих дней и досрочное освобождение – это приманка для дураков. Это, чтобы заставить вас, дураков, работать на советскую власть, на самом деле, всех досрочно освобождённых ловят и рассылают в другие лагеря".
"Мы сейчас, – в противовес Цыпе громко вещало лагерное радио, – на первый план, на первое место ставим работу – сознательную, настойчивую, ударную и творческую. Нужна была огромная вера, огромное организационное умение, чтобы в такой сравнительно небольшой срок создать такое большое дело".
– Что же вы все такие доходяги доверчивые, – Цыпа, вне себя от злости, кричал, – вас, как скот согнали, а вы ещё им и поклоняетесь. Вот я – не работаю и ничего, живу, вот штаны – не драные, фуфайка – новая, а у тебя? Он ткнул пальцем в грудь Егора Фомича.
– Успокойся, Цыпа, кайф словил, ну и кумарь в своём углу. Тут каждый сам выбирает, на кого ставить, ты ведь тоже… так себе, – Егор Фомич смахнул от груди палец Цыпы.
– Это я то «так себе»? – Цыпа запрокинул голову, артистично и угрожающе поводил ею по сторонам.
– Эй, Цыпа, прикрой пасть! – Клещ поднялся.
"Поэтому так много вдохновения в вашей работе, – восторженный голос из радио продолжал, – поэтому каждый работающий здесь на мой неизменный вопрос: «Что дает здесь вам работа?» – отвечает: «Много бодрости и удовлетворения». Единая идея господствует во всем строительстве, единый дух владеет работающими. Мы работаем со всеми над первой пятилеткой".
Цыпа забесновался. Он метался по проходу той половины барака, где жили раскулаченные, подбегал к очередным нарам, со злостью, не разбирая, наносил несколько ударов кулаками, по лежащему там человеку, пока не напоролся на встречный удар в переносицу, от которого опешил.
– Ты, ты кто такой? чтобы на меня… на меня… да я… – Цыпа не мог поверить.
– Гадина, об тебя руку чуть не сломал, – Егор Фомич морщился, сдавливал левую руку,
Цыпа встрепенулся, замахнулся, но Клещ схватил его за запястье и резким движением потянул руку за спину, отчего Цыпа развернулся, скорчившись. Клещ, не долго думая, придавил руку Цыпы к поперечине нар, выхватил из сапога заточку и вогнал в центр ладони. Скулящий вопль разнёсся по бараку. Посыл был понятен – Цыпу пустили в расход. Вся злость и боль, накопленная за последние годы, обрушилась на бывшего приближённого Клеща. Люди действовали. Кто наносил отточенные смачные удары ногами, кто неумело тыкал маленьким кулачком, стараясь попасть по носу, кто усердно колошматил куда попало. Цыпа сначала орал, потом стонал, потом затих.
Радио восклицало: "…Мы вносим наш вклад в это дело, мы соревнуемся наравне со всеми. Мы ударяем не менее крепко, чем весь ударный коллектив, мы, многие тысячи строителей, имеем право считать себя одной из ударных бригад нашей пятилетки!"
13
Ковалёв присел на корточки около набросанных в углу тоненьких картонных папок. Вечный беспорядок в учётно-расчётной части никого не волновал.
– Яков, эти что ли?
– Да эти. Афанасьев теперь требует, чтобы и ты свою подпись в акте на списание поставил. – Угрюмый Яков достал из кармана тряпку бледно-голубого цвета, выполнявшую функцию носового платка и подоил нос. Потом снова уткнулся в какие-то бумаги.
Акт, отпечатанный на машинке, лежал поверх папок. Ковалёв перенёс в угол табурет и сел. Прочитал бумагу. Четырнадцать фамилий. Всё вперемежку: где – полные имя и отчество, где – непривычные, вроде Полад Асиф Салех Оглы, где – непонятно что, похожее на выдуманную фамилию или кличку.
Открыл первое дело. Фотография. Взъерошенные тёмные волосы, острый нос, ошалело пялятся глаза. Похоже, силой заставили запечатлеть себя "в века", сразу после поимки… в века… вот и кончился его век. И двух лет не прошло. "Семь восьмых. Десять лет… Находясь в лагере участвовал в бандитском нападении…" Ковалёв закрыл папку – поставил в акте плюсик напротив фамилии.
Второе дело. Обтрёпанный картон обложки. Побывала не в одном лагере. Уф… Смиренные уставшие, спокойные глаза, ёршик волос, Лагерный снимок. Виделись с ним на Беломорстрое, Бригадир толковый был. Оставалось сидеть всего-то год. "Пять лет… по обвинению в нецелевом расходовании финансовых средств в мастерской". Плюсик в акте. Странно плюсик ставить, когда из жизни выписан.
Третье. Картофельное лицо. Комки под глазами. Здесь-то что… "антисоветчина". Плюсик.
Следующий… следующий… следующий… и половины живыми не видел.
– Какой смысл в этой процедуре? – Ковалёв пытался заставить Якова повернуться, – Чего Афанасьев думает, что я всех знаю?
– Ну, кого-то ты подтвердишь, кого-то другие, – Яков, шмыгая носом, не захотел отрываться от бумаг.
– Может и логично.
Ковалёв пролистал оставшиеся папки. Вот так – под списание. Как поломанный инвентарь. Тела уже закопаны, осталась формальность – собрать подписи и статистику в Дмитров отправить.
– Готово, – Ковалёв поставил подпись в акте.
Яков наконец поднял голову и показал рукой на стол у окна.
– Там приказ смешной пришёл, тебе ещё не передавали, можешь почитать.
Ковалёв взял лист серой бумаги с машинописным текстом. Приказ по Дмитлагу гласил:
“…Отдельные слова уголовного жаргона в лагерях начинают принимать права гражданства. Такие слова как “туфта”, “блат”, “филон” и т.п. становятся словами общеупотребительными, не изгоняемыми даже из официальной переписки, докладов, и т.д.
Засорение языка словами взятыми из жаргона уголовного элемента представляет громадную опасность которой к сожалению не понимают даже ответственные работники строительства и лагеря. Они не понимают, что введение в практику таких слов, как “туфта”, “блат” и т.п. является следствием того, что явления ими определяемые стали обычными".
Ковалёв рассмеялся.
– Что, нравится? – Яков доброжелательно поинтересовался.
– Да уж, – Ковалёв продолжил читать.
"…Самые отвратительные виды вредительства, борьба с которыми всеми мерами должна была бы вестись не только чекистами, но и всеми добросовестными лагерниками, из-за того, что эти виды вредительства квалифицируются новыми не мобилизующими внимания словами, не стали предметом немедленного пресечения их.
Нет никакого сомнения, что при правильной квалификации явлений, при квалификации, например, “туфта” как “очковтирательство”, “дача заведомо ложных сведений” и т.п., “блата” – как “взятка”, “использование служебного положения” и т.п., на них сразу же было бы обращено необходимое внимание и были бы приняты соответствующие меры воздействия как административного, так и общественного.
Предлагаю по линии КВО провести кампанию за изгнание из лагерного лексикона в первую очередь слов “туфта” и “блат”.
– Хм, и как же? – Ковалёв тряхнул головой и прокомментировал вслух, – как это изгонять слова?
– Во, метлой гони эти слова, – Яков повеселел, снова подоил нос, – кампанию целую надо организовать.
Ковалёв снова уткнулся в бумагу.
"Лагерникам должны быть разъяснены причины этого. Должно быть внушено, что одним допущением этих слов они занимаются укрывательством ряда вредительских актов, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ответственные работники должны иметь в виду, что если указанное требуется от рядового лагерного работника, это тем более относится к ним. Они должны понять, что изгнание указанных слов из обихода является необходимым для того, чтобы сами явления ими определяемые не могли бы в лагере иметь место.