Глубокая выемка

Глубокая выемка
Всеволод Шахов

Сталинская индустриализация. Первые пятилетки. Невыполнимые сроки и темпы. Сроки строительства и сроки заключения. Решительность в движении к цели у одних и потеря жизненных ориентиров у других. Симбиоз созидания и разрушения. Год 1933. Перед нами небольшой участок канала "Москва-Волга", длиной всего лишь около восьми километров, участок нитки канала между реками Клязьма и Химка, участок самой объёмной выборки грунта, участок, на котором многотысячная армия заключённых Дмитлага, названных каналоармейцами, пробивалась вглубь и вширь, участок официально названный тогда Глубокой выемкой.

Всеволод Шахов

Глубокая выемка

Часть первая.

«Техника решает всё»

1

Свежие опилки образовали два холмика по разные стороны от берёзового полена, лежащего на козлах. Один холмик, освещаемый солнцем, находился ближе к Ковалёву и смотрелся ярким песчаным конусом, второй – в тени, ближе к Ивану, был не такой приветливый и смахивал на серую кучку пыли. Двуручная пила попеременно заходила на сторону то одного, то другого, высыпая из-под зубьев очередную порцию опилок. Ковалёву хотелось, чтобы его солнечная горка была выше и он, с усердием, подтягивал на себя рукоятку, стараясь углубляться. Иван, в свою очередь, будто принял условия игры, отдавал ровно, удерживая минимальный натяг металлического полотна. Ковалёв посмотрел на Ивана, хотел похвалить за хорошо разведённую пилу, но приглушенный крик от дальнего конца барака заставил остановить работу.

– Ну, что там ещё? – Ковалёв в этот раз медленно потянул пилу в свою сторону, – а-а, похоже, те двое, что топор просили.

– Да, те узбеки, – Иван отпустил рукоятку со своей стороны.

Метрах в ста, у недостроенного барака, на земле лежал человек, обхватив ступню. Другой размахивал руками и неразборчиво кричал, пытаясь обратить внимание.

– Подозреваю, что-то недоброе. Пойдём. – Ковалёв опустил пилу на землю.

Увидев кровь, ускорили шаг.

– Дай посмотрю, убери руку… да убери же! – не обращая внимания на скулящие звуки скорчившегося от боли парня, Ковалёв надавил на запястье его руки и оторвал от раны. Мать честная! Между мизинцем и безымянным пальцем проходила глубокая рубленая рана. – Ты же мизинец почти отрубил, – отпустил руку узбека. Тот, вскрикнув, снова схватился за ступню,

– Ванька, беги за верёвкой, – Ковалёв безалаберно наступил на подол цветастого полосатого халата молодого узбека, рванул, оторвал лоскут, сложил в несколько слоёв и обернул ступню, – Держи крепче. Теперь в изодранном халате ходить будешь, если не помрёшь. Нахрена ты себя посёк? Узбек молчал.

Ковалёв мысленно прокручивал ситуацию. Нашим топором рубанул. Ему сразу не понравилось, что эти двое притащили сюда лопаты и попросили топор. Просил тот, который сейчас справлялся с болью. Второй, намного старше, очень на монгола похож. Если они и родственники, то не близкие. Кто же их научил или сами быстро смекают? как духу хватает… так топором тяпнуть.

Иван, замешкавшись, начал туго обматывать веревкой ногу, чуть выше щиколотки.

– Ты чего делаешь? не фонтан же бьет, хочешь ему гангрену устроить? Слегка тряпку к ступне примотай и всё, – Ковалёв перекинул свободный конец на ступню. Иван пытался оборачивать, но подвывания и проступающая кровь действовали на него парализующе.

– Ну, чего так слабенько намотал… сползёт же… дай сюда, – Ковалёв уверенно сделал семь оборотов и завязал узел. Оставшийся моток веревки не стал отрезать – ещё понадобится, и всучил в руки второму узбеку, – Держи, неси, – и уже спокойнее, – Ванька, придется тащить его до фельдшера, ты помоложе, давай. Иван завел руку страдальца себе на шею, со стороны рассечённой ноги. Второй узбек подстраховал с другой стороны.

Ковалёв шёл сзади этой троицы. Не зря они выбрали это место. Избушка фельдшера рядом… топор есть… ребята мы еще крепкие, дотащить поможем. Второго на всякий случай, то ли как свидетеля, то ли помочь, если что… Недавний этап с Туркестана… соображают, хоть и басмачи… Зачем их сюда навезли под зиму? половина без обувки… с лаптями здесь и то беда. Еще на земляные работы поставили, нормы не выполняют, пайка усеченная… дохнут, как мухи.

Перед ступеньками наспех собранной избы – часть из брёвен, часть из неряшливо сколоченных щитов – остановились. Ковалёв шагнул на крыльцо, дёрнул на себя дверь, вошёл.

– Эй, Никитишна, ты на месте? – через мгновение Ковалёв узрел её в дальнем углу комнаты.

– О, Александр Павлович, я всегда на месте, – Никитишна поднялась из-за письменного стола и подошла, – что случилось?

Их знакомство состоялось месяца три назад, когда Ковалёв, как сотрудник культурно-воспитательного отдела, проводил очередную плановую агитационную работу. Ещё тогда, он удивился, как она управляется без левой руки. И сейчас поймал себя на мысли, что уставился на закатанный по самое плечо рукав белого халата.

Никитишна спокойно перевела взгляд на появившихся в дверях троих человек и сказала: "Понятно, вон туда давайте…" Широкий деревянный стол в центре комнаты – на нём проводились операции, на нём же можно было и улечься заночевать, при необходимости. Единственная тусклая лампочка без абажура нелепо свисала над ним на тонком проводе.

Ковалёв развязал верёвку и открыл рану. Никитишна прокомментировала: "Рана свежая… струпы не образовались… срезать ткани не надо… делов-то…" Повернувшись в сторону соседней комнаты, откуда доносился звон металлических предметов, крикнула: "Анька, готовь инструменты, шить будем". Девушка, лет двадцати, выскочила из-за двери, подбежала к высокому железному ящику, стоявшему на полу, достала всё необходимое, зажгла спиртовку и прокалила скальпель, пинцет и иглу.

Никитишна подняла из-под стола литровую бутыль со спиртом и отмерила грамм пятьдесят в мензурку. Тонкой струйкой влила содержимое в стакан, на четверть наполненный водой. Не долго думая, достала из металлической коробки кусочек бинта, смочила и единственной рукой провела им по кровавым краям. Посмотрела на дрожащие ресницы полуприкрытых глаз узбека и заставила его сделать несколько глотков из стакана.

– Александр Павлович, придави ему ноги, а ты, – обратилась к Ивану, – держи здесь…

Двумя пальцами стянула мягкие места между пальцами ноги, которые должен держать Иван.

– Ну-ну, парень, ты-то чего бледнеешь? – Никитишна пару раз встряхнула Ивана за плечо, сунула ему в руки стакан с разведённым спиртом и приказала пить. Тот допил, поморщился и покорно свёл рассечённые части ступни, стараясь не смотреть на рану.

– Товарищ врач, а мне почему спирт не предлагаете? – Ковалёв широко, заискивающе улыбаясь, посмотрел на Никитишну.

– У тебя не такая важная обязанность, – Никитишна отодвинула бутыль со спиртом подальше от Ковалёва. Её расширяющиеся зрачки, наливаясь, как спелая чёрная олива, заполняли коричневую радужку. – И, вообще, культурно-воспитательный работник, вы и без меня выпивку легко находите, – не поворачивая головы, крикнула, – Анька, нить заправила? Давай! – взяла иглу, – даже зажимов здесь нет, не то что морфия, всё наживую делаю: зубы дёргаю, ноги-руки отпиливаю… кому-то вот везёт – куски соединяю… – Никитишна бормотала и орудовала, то иглой, то пинцетом, не обращая внимания на стоны узбека. Иван отрешённо следовал её указаниям, переставляя пальцы вдоль раны, стараясь лишний раз не смотреть на ступню.

– Ну, вроде всё, зашили… ну, что ж, все свободны… этот пусть полежит пару часов. Анька, повязку наложи, – Никитишна повернулась к Ковалёву и уже вполголоса сказала,– подожди меня на крылечке, на пару слов.

– …Потряхивает? – Ковалёв тонкой струйкой лил воду на подрагивающие руки Ивана, смывая кровь,– не часто человеческую плоть приходится ощущать.

– Да уж, не-при-ят-но, – Иван смущённо растягивал слова. Набрал в ладони воды, умылся, – Ладно, надо к работе возвращаться.

– Давай, я сейчас, подойду.

Второй узбек уселся прямо на ступеньки крыльца и, обхватив руками голову, запричитал. Ковалёв отошёл к берёзе и закурил. Минут через пять вышла Никитишна, передала ему забытый на столе моток верёвки. Вынула из кармана кисет с табаком, но Ковалёв галантно протянул коробку папирос с изображением цыганки. Отточенным движением стукнул пальцем по дну коробки, так, чтобы из надорванного уголка высунулась на пару сантиметров одна папироса – мол, угощайся. Никитишна вытянула папиросу, сплюснула конец трубочки, вальяжно вставила между зубов и потянулась к Ковалёву за огоньком.

– Саша, откуда саморуба притащил? – выдохнула густой дым.

– Да вот, с Ванькой, у клуба дрова готовили… пару полен распустить собрались – к зиме щели заделать… Подходят двое, один на топор тычет, второй несколько черенков для лопат держит. По-русски не говорят, руками машут – изображают. Ну, Ванька – добрая душа, и кивнул, мол, берите… Отошли они в сторону, мы – за работу, они – стругать, потом слышим – крики.

– Хорошо, что только один рубанулся. Правда второй плохо выглядит, почти старик, и так, похоже, здесь не жилец. Скорее всего, третий отдел заинтересуется, вчера новый уполномоченный приходил знакомиться. Парня твоего мурыжить будут, если его топор, как бы в пособничестве не обвинили. За последнюю неделю три случая – кто лопатой ногой секанул, кто молотком пальцы разбил… в общем, конечности бьют…

– Как они на это решаются-то?

– Ну, если доказать, что производственная травма, то месяца на два можно передышку получить без ограничения питания, а потом и на слабосилку перевестись.

– Это я знаю. Не пойму только, как они, по-человечески, на это решаются? – Ковалёв поёжился и передёрнул плечами, представив нависающий топор над своей голой ступнёй.

– От безысходности и не на такое решишься, – Никитишна забычковала папиросу о ствол берёзы.

2

От громогласно ухнувшего "Приехали!" он вздрогнул, быстро посмотрел по сторонам, подхватил потрёпанный коричневый портфель, лежащий рядом, поправил торчащий оттуда рулон плотной бумаги, с торца обернутый газетой, сунул вознице денег, отрывисто произнёс "Спасибо!" и поспешно соскочил с телеги.

Крутой поворот грунтовой дороги, почти под прямым углом, разделил десяток сумбурно стоящих крестьянских изб от выверенного ряда из четырёх двухэтажных добротных деревянных домов. Около входа в один из них висела яркая красная табличка "Администрация 3-го участка". Туда он и направился, попутно отмечая для себя, что чуть в стороне, справа, стояло неказистое строение с ажурной вывеской "Магазин", а в глубине, – за стройными тополями, – длинные бараки, отделённые от домов вольнонаёмных двойным кольцом колючей проволоки.

Он сразу сориентировался: из настежь открытой двери одной из комнат на первом этаже валил табачный дым такой плотности, что не позволял, даже переступив порог, разглядеть всех собравшихся. Тем не менее, ему удалось обнаружить и занять свободный стул около длинного неокрашенного стола. Он опустил к ногам портфель, снял кепку, обнажив полностью лишённую волос голову, и услышал шушуканье, доносящееся от дальних углов. "Будасси приехал…" Тогда он слегка кивнул в сторону того, кто его узнал и стал смотреть на напористо говорившего человека в выцветшей фуражке с красной звездой.

Да, Афанасьев за два года внешне не изменился: глубоко посаженные глаза под нависающими тёмными бровями и всё тот же прямой твёрдый взгляд. Будасси, ещё на Беломорстрое, замечал, как Афанасьев, из живого паренька с чистыми идеалами, постепенно превращался в матёрого управленца, действующего лозунгами системы: “Выполнить задачу к сроку любой ценой… Темпы, темпы…” Но всё же мальчишеская безалаберность не покинула его – речь явно не была заранее подготовленной. На лету нелепо сформированные предложения, из-за нехватки словарного запаса, иногда заканчивались словесным тупиком и приходилось выкручиваться неизощрёнными матерными выражениями. Будасси, в целом, изучил чекистов, их методы работы, цели и задачи и, в общем-то, подстроился различать людей, с кем можно иметь дело, а кого лучше избегать. Афанасьев был из тех, кому Будасси доверял.

Будасси перевёл взгляд на стол. Газетный листок с знакомым названием: “Перековка” от 20 сентября 1933 года. Оригинально нарисованное, в виде ручного молота, крыло буквы "к" наносило сокрушительный удар по букве "о", да так, что соседние буквы трепетали. Художник показал это через брызжущие искры, высекаемые молотом и скукоженные формы остальных букв. Сколько раз Будасси видел этот художественный замысел и, всякий раз, подспудно ухмылялся, что надписи "Орган культурно-воспитательного отдела Дмитровского исправительно-трудового лагеря НКВД СССР", обрамлённой в широкую прямоугольную рамку, ничего не угрожало. Разлетающиеся во все стороны осколки её не задевали.