Вольтерьянец

– А ведь вы меня еще, видно, мало знаете, ваше высочество, – мне не нужно вашего запрета и вашего предупреждения. Тогда я была совсем ребенком, а все же ведь справилась с собою, теперь же, неужели вы полагаете, что я сделаю решительный шаг, решительный, бесповортный, не получив твердой уверенности, что новой ошибки не будет? И нечего вам больше говорить об этом. Только скажите мне, ваше высочество, как вы его нашли? Здоров ли он?.. Изменился… каков стал он теперь?

– Да, он изменился, уже далеко не мальчик… впрочем, вам, сударыня, верно, не того надобно, – с улыбкой прибавил Павел, – верно, желаете знать, не подурнел ли ваш Сергей Борисыч? Успокойтесь, и в этом не хуже стал, чем был, на мой взгляд, даже лучше.

– Я о красоте его вовсе не думала, – серьезно ответила Таня, – но вот вы заговорили о красоте и наводите меня на новую мысль. Я-то с тех пор изменилась, мне ведь уже двадцать пять лет – для девушки это годы большие. Вы должны знать, ваше высочество, что я не много думаю о своей наружности – даже великая княгиня не раз меня бранила за это – но я все же хорошо знакома с зеркалом, и зеркало говорит мне, что я очень изменилась и уже, конечно, не в свою пользу.

Павел Петрович откинулся в кресле и смерил Таню острым, внимательным взглядом.

– Да, вы изменились, – проговорил он после минутного молчания, – но только не смейте клеветать на себя – вы стали несравненно лучше, чем когда я узнал вас. Если бы я был моложе и считал это для себя дозволительным, я насказал бы вам много комплиментов, но моих комплиментов вам не надо, и я не люблю их. Я гляжу на вас как старый друг, почти как отец…

Таня доверчиво, благодарно протянула руки к цесаревичу и посмотрела на него, в свою очередь, с искренним, дочерним чувством.

– Вот поэтому-то, что вы меня немножко любите, – с милой улыбкой произнесла она, – я вам, может быть, и кажусь лучше, чем в действительности, и вы не хотите видеть тех перемен, которые оставило на мне время; к тому же вы привыкли к ним. Вам трудно и замечать их – я всегда на глазах у вас, но человек, не видавший меня семь лет, не то скажет. Он сразу увидит все эти перемены, неизбежные, фатальные перемены…

– Лжете, лжете! – почти уже начиная сердиться, перебил ее Павел Петрович. – Да, очень может быть, если бы эти семь лет вы иначе прожили… в другом месте, если бы вы жили в Петербурге, тамошней вредной жизнью, в тамошнем вредном воздухе, если бы превращали день в ночь, а ночь в день, утомлялись на разных глупых празднествах, очень может быть, даже наверное, вы бы изменились и постарели, а здесь не то… Гатчинский воздух не чета петербургскому – здесь деревня, никакой болотной сырости… Здесь вы ведете правильную жизнь, рано встаете, рано ложитесь, во всем меру знаете, никаких излишеств. Я смею думать, что мы сберегли вас, и Сергей должен нам сказать большое спасибо. Да и, наконец, о каких пустяках мы с вами толкуем… пусть бы вы даже изменились наружно, пусть бы вы подурнели – хорош он будет, если обратит на это внимание! Если он любит не вас, а только вашу свежесть и молодость – нам его не надо, не так ли?

– Так, ваше высочество, так, – ответила Таня, но все оставалась задумчивой.

Несмотря на всю свою серьезность и благоразумие, на полное отсутствие кокетства и желания нравиться, она все же была женщиной, и больно было ей думать о том, что, может быть, человек, которого она столько любила, которого забыть была не в силах, который оставался ее первой и, конечно, уже последней любовью, при встрече найдет ее подурневшей, постаревшей.

И не замечала она в своей задумчивости, что цесаревич продолжает глядеть на нее и любоваться ею, не понимала, что для него ясно решение этого вопроса и что про себя он шепчет: «Останется благодарен, что сберегли ее… Нужно глаз не иметь, чтобы не плениться такой красавицей… Конечно, она стала еще лучше, чем была прежде!»

Он был прав. Тане рано было стариться, и здоровая, крепкая натура при скучной и однообразной, но правильной жизни сделала ее именно теперь, в двадцать пять лет, самой прелестной, самой роскошной женщиной, какую только можно себе представить. С детства живое к выразительное лицо ее теперь совсем осмыслилось; с него сбежали излишние юношеские краски, на нем лежала прелесть чистой, разумно пережитой юности. Таня поражала всякого своей красотой, и об этой красоте говорили все, кто хоть раз ее видел. Но она не знала этого, она никогда не подмечала изумленных и восторженных взглядов.

И вот, когда после радостного свидания с Моськой, ободренная цесаревичем, она вышла в столовую, где должна была встретиться с Сергеем, она трепетно ждала этой первой минуты. Она позабыла свои страхи, не думала о своей наружности. И Сергей в первую минуту не заметил лица ее, он ощущал только ее присутствие, ее близость, он почувствовал только пожатие руки ее, заметил невольную дрожь, пробежавшую по ее руке. Этого с него было довольно, он был счастлив, он не смел даже поднять глаз на нее. Но первые минуты прошли, он решился, он взглянул и был ослеплен ее красотою.

– Боже, как вы изменились, княжна! – невольно выговорил он, растерянно и счастливо ее разглядывая.

Она испугалась, она все силы употребила, чтобы скрыть свое волнение, сердце ее больно застучало.

«Ну вот, я изменилась, я так изменилась, что он сейчас же и сказал мне это!»

– Подурнела, конечно? – с насмешливой улыбкой спросил цесаревич.

– Как подурнела?!

Сергей даже ничего не понял, он совсем растерялся.

– Я помню вас другою… я так привык с детства к вашему лицу и я никогда не знал, что вы такая красавица… Простите мне – я сам не знаю, что говорю…

Цесаревич смеялся.

– На сегодня должны тебе проститься все твои глупости. Ну а теперь скажи мне, сударь, как же ты с отставкой, будешь хлопотать, что ли? Намерен уезжать в деревню?

Сергей оглянулся. Добрый волшебник обо всем подумал: за столом, кроме них, никого не было. Только карлик Моська приткнулся к спинке Таниного кресла и радостно на всех поглядывал.

– Да, ваше высочество, – сказал Сергей, – я буду хлопотать об отставке, но не с тем чтобы ехать в деревню… Я решаюсь опять, после восьми лет, обратиться к вам с просьбою: возьмите меня, ради бога, к себе, дозвольте мне служить вам здесь, в Гатчине, найдите мне какое-нибудь занятие – все равно какое – может, в чем и пригожусь вам.

– Об этом подумаем, – серьезно отвечал цесаревич. – Теперь, пожалуй, как-нибудь это еще возможно устроить – терять там тебе нечего. Только послушай, сударь, я ненадежных людей не принимаю, а ты уже записан в ненадежные. Знаешь ли, вчера я про тебя слышал… тебя называют вольтерьянцем.

– Вольтерьянцем? – изумленно переспросил Сергей. – Кто меня так называет?

– Да как сказать тебе… не пройдет и недели – все так величать станут. Слово это произнесено князем Зубовым, а он считается великим знатоком людей и поставляет своею задачею изгонять дух вольтерианства.

– Я должен был ожидать этого, – заметил Сергей, – но в таком случае мне легче будет получить отставку. А вы, ваше высочество… вы не сочтете меня вольтерьянцем за то, что я в юности зачитывался этим философом и своими глазами видел все ужасное зло, происшедшее от того, что мечты писателей насильно вздумали проводить в жизнь, не справившись о том, подготовлена ли почва, могут ли созреть и принести добрые плоды эти мечтания?!

– Но все же Вольтер, по-твоему, великий писатель?.. – перебил Павел.

– Конечно, ваше высочество, и его творения, смотря по тому, кто и как ими пользуется, могут принести и огромную пользу, и вред огромный. Не знаю, удачно ли будет мое сравнение, но я скажу, вспомнив недавний мой разговор с одним знаменитым английским медиком, который делает наблюдения над ядовитыми веществами. Мышьяк – страшный и могучий яд, но все зависит от того, в чьих он руках и как им пользуются. Мышьяк может сразу убить человека, заставить его умереть в страшных мучениях и в то же время, судя по наблюдениям и опытам медика, о котором я говорю, этот же мышьяк, принятый в известных дозах и надлежащим образом, излечивает многие болезни.

Цесаревич задумался.

– Да, пожалуй, ты прав, и если ты, действительно, умеешь обращаться с господином Вольтером, то это еще грех небольшой. Но все же тебе от этого не легче; раз убедят, кого следует, что ты вольтерьянец – ты пропал. Отставят тебя от службы – это, конечно, и без всяких просьб твоих и хлопот отставят – но при этом тебя не пустят ни в Гатчину, ни даже в деревню, пожалуй, а попросят поселиться в каком-нибудь ином месте, для тебя совсем неудобном.

Таня невольно побледнела. Некоторое беспокойство выразилось и на лице Сергея.

– Зачем вы меня пугаете, ваше высочество, – сказал он. – Я надеюсь на защиту друзей моих, которые не дадут меня в обиду. Я твердо рассчитываю на справедливость государыни, я докажу ей, что я вовсе не вольтерьянец в том смысле, какой может считаться предосудительным.

– Только будь осторожен, – заметил цесаревич, – и о твоих делах нужно хорошенько теперь подумать. Я соображу кое-что и потолкуем.

Скоро в разговорах, расспросах и Сергей и Таня, да и сам цесаревич забыли об опасных предзнаменованиях, вызванных пущенным мстительным Зубовым словом «вольтерьянец».

Только Моська, продолжавший неподвижно стоять за креслом Тани, не забыл об этом. С его лица сошло вдруг блаженное выражение, он снова сморщился, нахмурился и что-то шептал про себя.

Наконец, улучив удобную минуту, он подкрался к Сергею и пропищал ему на ухо:

– Вот, батюшка, еще в Горбатовском толковал я, никакого прока от вашего Вольтера не будет, так ты меня с французом взашей гнал! Ан и правду говорил я тогда, напакостит тебе господин Вольтер – что мы тогда сделаем?!

– О чем это он шепчется? – спросил цесаревич, заметив карлика.

– О том же, ваше высочество, о Вольтере… тоже пугает.

– Так и ты, любезный, знаком с этим господином? – с улыбкой обратился Павел к Моське.

– А то как же, ваше императорское высочество, – запищал карлик, – я книжки-то его, сочинения эти, сам от доски до доски раз десяток перечитывал, только многого понять не мог, потому – глупости, сущие пустяки там написаны… Пустой это человек, господин Вольтер, доложу я вашему императорскому высочеству, уж поверьте, совсем пустяшный – француз, одно слово!..

Цесаревич подозвал к себе Моську и с видимым удовольствием начал его расспрашивать.

Сергей и Таня были предоставлены самим себе, но разговор их все как-то не вязался – они не могли еще сладить со своим волнением и радостью.

XV. Иные интересы

Возвращение Сергея Горбатова из-за границы на родину совпало с самым шумным и веселым для Петербурга временем. Уже несколько лет петербургские жители не видали таких празднеств, такого веселья. Первой причиной этих празднеств было взятие Дербента, затем рождение великого князя Николая Павловича и, наконец, близившееся осуществление горячего желания императрицы, а именно – сватовство молодого шведского короля за старшую дочь цесаревича, Александру Павловну.

Императрица давно уже мечтала об этом, но так как встречались некоторые затруднения, то дело все как-то затягивалось. Князь Зубов, однако, поставил себе целью непременно довести его до благополучного окончания и этим обрадовать государыню. Деятельным ему помощником явился граф Морков – дипломат новой школы, соперник Безбородко, успевший снискать расположение Зубова и усиленно выдвигаемый им на первый план. 3 августа в городе узнали о приезде давно ожидаемых дорогих гостей. Восемнадцатилетний шведский король Густав-Адольф IV в сопровождении своего дяди-регента, Карла Зюдерманландского, и некоторых приближенных к нему лиц поселился в доме своего посланника Штединга. Король принял, так как считали необходимым поддерживать инкогнито, имя графа; регент назвался графом Вазой. Императрица именно в ожидании этого посещения очень рано переселилась из Царского Села в Таврический дворец, а теперь даже в Эрмитаж, дабы иметь возможность встретить юного короля с достодолжным почетом и давать в честь его самые блестящие празднества.

Что же это были за люди и почему императрица так дорожила дружескими отношениями с ними, так желала с ними породниться? Екатерина, несмотря на многие перемены, происшедшие с нею, на наступавшую старость, усталость и признаки неизбежного при этом ослабления нравственных и умственных сил, все еще оставалась тонким политиком, все еще крепко и твердо стояла на страже интересов России. При тогдашних политических обстоятельствах Европы прочный и постоянный союз с Швецией представлялся ей необходимым.

Победительница Густава III, осыпавшая его насмешками и стрелами своего остроумия, она вдруг изменила свои отношения к побежденному врагу. Причиной такого внезапного перехода была все та же французская революция. Пускай Швеция во вражде с Россией, но она еще в большей вражде с Францией, и потому нужно всеми мерами постараться помириться со Швецией, привлечь ее на свою сторону, тесно сплотиться с нею для борьбы с общим врагом. Через год после заключения позорного для Швеции мира – результата успехов русского оружия Екатерина подписала новый трактат, который обеспечивал Густаву III большую денежную помощь петербургского кабинета под условием, чтобы эта помощь была употреблена для решительных действий против французской революции. Густав, действительно, намеревался раздавить «революционную гидру», решился принять самые энергичные меры, но не сообразовался со своими силами; он не замечал, что эта гидра разрастается с каждым часом, что ее разветвления проникают уже в Швецию и его самого опутывают.