Вольтерьянец

Густав неожиданно умер, смертельно раненный во время маскарада. По его завещанию шведский престол достался его малолетнему сыну – Густаву-Адольфу; регентом он назначил брата своего, герцога Карла. Если Густав III не отличался дарованиями, то его брат Карл в этом отношении был еще безнадежнее; однако, несмотря на бездарность, регент обладал большой хитростью. Он сознавал, что с петербургским двором надо ладить, и поэтому послал к императрице генерала Клингскорра с вестью о кончине короля и с полномочием намекнуть императрице о желании покойного породниться с русским царствующим домом посредством брака Густава-Адольфа со старшей внучкой императрицы.

Императрица несказанно обрадовалась. Сама она, из понятного самолюбия, никогда бы не заикнулась об этом деле, теперь же, раз возник разговор не по ее инициативе, она ухватилась за этот план обеими руками. Она оживилась, окружавшие давно не видели ее такой веселой, такой счастливой. Родственный союз со Швецией! Да ведь это уничтожение влияния Турции в Стокгольме, владычество русского флота на Балтийском море. Это крепкий союз против Франции! Положим, жениху четырнадцать лет, а невесте девять, но время так быстро идет, и, наконец, надо только окончательно и бесповоротно решить вопрос так, чтобы уже не могло быть ни с той, ни с другой стороны отступления – и тогда все равно: совершится уже брак или нет еще.

Несмотря, однако, на все желание императрицы, интересовавший ее вопрос подвигался весьма медленно и в течение четырех лет не был еще решен окончательно. Виной тому оказался регент: сам заговорив о браке племянника и хорошо сознавая его выгоды, он тем не менее начал хитрить и лукавить, играть в двойную игру. Тотчас после смерти брата он вызвал изгнанного барона Рейтергольма, фантазера, мистика, ярого приверженца Франции. Рейтергольм всячески вооружал его против союза с Россией и, напротив, склонял его к союзу с Турцией и даже с конвентом. Регент писал Екатерине любезные, изысканные письма, уверял ее в своей преданности и в то же время не делал ни одного шага к действительному сближению с Россией.

Императрица, при своей проницательности, конечно, тотчас же заметила его игру. Она поручила русскому посланнику в Стокгольме, графу Стакельбергу, осторожно выразить регенту ее неудовольствие. Последний принужден был задуматься; он увидел, что любезными письмами трудно провести императрицу; он понял, что его игра грозит отказом в субсидиях, получаемых из России, бывших крайне необходимыми для истощенной шведской казны. Он опять начал толковать и хлопотать о браке племянника и в то же время оттягивал и выигрывал время, склоняя Порту к разрыву с Россией. Он послал в Петербург для переговоров о сватовстве барона Виталя, еврея, который не был даже членом дипломатического корпуса. Императрица сама не приняла этого еврея и поручила объясниться с ним князю Зубову. Регент опять делал свои предложения, так сказать, частным, келейным образом. Императрица ответила на них официально, выразив свое удовольствие.

Регент должен был понять, что шутить с ней невозможно, что она отлично проникла во все его замыслы. И в то же время Стакельберг сделал, по приказанию государыни, представление шведскому кабинету о двусмысленных действиях Швеции относительно России. Стакельберг выразился довольно резко. Регент обиделся и просил у императрицы отозвания посла.

Екатерина тотчас же это исполнила, но вместе с тем прекратила выдачу субсидий Швеции. Она мотивировала это, указывая на действия Швеции в Константинополе и на дружеские отношения последней к Франции. Многие ждали окончательного разрыва и войны, но войны не последовало.

Екатерина была слишком благоразумна, а регент слишком труслив. Несколько времени между Швецией и Россией не существовало никаких отношений. Пост русского посланника в Стокгольме оставался вакантным. Но вот, по случаю женитьбы великого князя Александра Павловича, явился в Петербург с поздравлением от регента граф Штенбок и снова возобновил прерванные переговоры о браке шведского короля.

Теперь Зубов взялся окончательно за это дело. Он требовал от имени императрицы, чтобы регент и король приехали в Петербург. Штенбок отвечал, что это невозможно, что это противно шведским законам. Зубов объявил, что великая княжна не может переменить религию. Прямого ответа на это заявление не последовало, однако Штенбок уверил Зубова, что вряд ли тут встретятся какие-либо препятствия. Пока на этом и остановились переговоры; очевидно, не было еще ничего решенного, но в Петербурге уже все толковали о помолвке великой княжны.

Екатерина назначила посланником в Швецию графа Сергея Румянцева. Дружественные сношения восстановились, но судьба как будто противилась планам Екатерины. Дело, которое с первого взгляда казалось очень легким, о котором равно должны были заботиться обе стороны, и в особенности Швеция, получавшая немалые выгоды, решительно не ладилось: на каждом шагу вставали нежданные препятствия.

Барон Армфельдт, бывший в очень близких, дружеских отношениях с покойным Густавом III, явился во главе большого заговора, имевшего целью ниспровержение регента. Армфельдт был давно известен императрице, вел даже с ней переписку, отличался искренней преданностью к России. Заговор его был открыт, он бежал и перебрался в Россию. Императрица приняла его, оказала ему много знаков внимания, назначила ему большую пенсию и разрешила поселиться в Калуге. Регент вознегодовал: Армфельдт, государственный преступник, имение его конфисковано, имя его прибито к позорному столбу – и вдруг императрица его так принимает!

Регент написал Екатерине письмо, в котором обвинял ее в нарушении международных прав. Снова окончательный разрыв казался неизбежным; но ближайший, неизменный советник регента Рейтергольм объяснил ему все невыгоды подобного разрыва, и вопрос о браке шведского короля с русской великой княжной вступил в новый фазис. Вести это дело было поручено шведскому посланнику в Петербурге, Штедингу. Швеция ставила три пункта: первый – о приданом невесты; второй – о переходе ее в лютеранство; третий – о выдаче Армфельдта.

На первый и второй пункт Екатерина пока ничего не отвечала, на третий ответила категорическим отказом; но не успела она еще хорошенько обдумать эти важные вопросы, как вдруг получила известие о том, что в Стокгольме объявлено официально о помолвке короля с принцессою Мекленбург-Шверинскою. 1 ноября 1795 года состоялось обручение, и во всех стокгольмских церквах служились молебны о здравии будущей корлевы. Но вслед за этим неожиданным и странным известием пришло другое. Оказалось, что регент действовал, не спросившись юного короля, и вот король объявил ему, что вовсе не желает жениться на принцессе Мекленбург-Шверинской, что не чувствует к ней никакого влечения, что она кажется ему непривлекательной в высшей степени.

Екатерина успокоилась. Из Петербурга в Стокгольм был послан Будберг, который так успешно повел дело, что наконец Петербург увидел давно жданного гостя и хитрого регента.

Поладив со шведскими законами, они явились лично просить руки великой княжны. Императрица наконец торжествовала: ведь она с самого начала добивалась именно личного свидания. Невесте всего тринадцать лет, но она уже достаточно развита физически и имеет вид совершенно взрослой девушки. Она хороша, как ангел, добра, приветлива, умна – это самая любимая внучка императрицы. Стоит только юноше-королю взглянуть на нее – и он неизбежно должен будет страстно полюбить ее; чего не могли до сих пор устроить дипломаты и государственные люди, то легко устроит «наша малютка», как всегда называла любимую внучку императрица.

XVI. Сказочный принц

Граф Гага, граф Ваза и их приближенные, как уже было сказано, остановились в доме шведского посланника Штединга.

Юноша-король, конечно, имел самые превратные понятия о России, но в то же время он очень хорошо знал о могуществе императрицы, о необычайном богатстве и роскоши ее двора и очень желал породниться с этим богатым, могущественным домом. Имел он и миниатюрный портрет великой княжны, своей будущей невесты, на котором она была изображена самым прелестным ребенком, но он не особенно заглядывался на этот портрет, полагая, что в нем заключается больше рвения художника, чем сходства с оригиналом. Вообще он мало еще пока думал о невесте и о своих будущих обязанностях, хотя дорогою дядя-регент и толковал ему о том, как он должен вести себя, как должен стараться всем понравиться, не выказывать дурных сторон своего характера. Король пропускал мимо ушей эти наставления, которые ему давно уже сильно надоели, и успокаивал себя тем, что скоро уже, очень скоро он будет избавлен от всех этих наставлений и скучной опеки, ибо наступает наконец его совершеннолетие.

Густав-Адольф в это время уже превратился из ребенка в юношу, он был высок и строен, очень красив собою. Сразу он должен был произвести приятное впечатление; но и не особенно тонкий наблюдатель скоро замечал, что внешние, физические достоинства юного короля вовсе не отвечают внутренним. Густав-Адольф был одним из тех несчастных юношей, которым судьба дала высокое назначение и не позаботилась их к нему приготовить. Но начать с того, что, в сущности, он даже не имел права занимать шведский престол: ни для кого не было тайной, что преемник Густава III не был его сыном; отцом его считали графа Монка. При шведском дворе того времени, равно как и в высшем шведском обществе, господствовали легкомысленные нравы, проникнувшие туда вместе с модами из Версаля. Король Густав III, большой поклонник веселья и женщин, был плохим мужем. Пример его заразил и королеву; она стала подражать ему с тем большей легкостью, что как человек своего времени он не считал себя вправе следить за ее поведением. Он пользовался сам полной свободой и предоставлял такую же свободу и королеве. Когда у нее родился сын, он даже очень обрадовался этому, не задумываясь признал его своим сыном, нежно к нему относился, восхищался его красотою, его удивительными способностями, которые ему чудились с первых дней жизни ребенка, и всех окружающих заставлял им восхищаться.

Мальчик подрастал в этой атмосфере всеобщего поклонения, притворных похвал и лести. Он искренне считал себя существом особенным, почти сверхъестественным по красоте, уму и всевозможным дарованиям, он привык с первых лет своей жизни чувствовать себя на недосягаемом пьедестале и с того пьедестала относиться ко всем людям как к ничтожному стаду, которое должно себя чувствовать счастливым от одного позволения лицезреть его совершенства. Придворные каждый день видели самые красноречивые доказательства высокомерия и своенравия этого возвеличенного ребенка. Семи лет отроду Густав-Адольф получил звание почетного члена Упсальского университета. Почтенные ученые являлись к нему на поклон и не хуже царедворцев трубили ему в уши о его достоинствах. После трагической кончины отца своего, король-ребенок оказался куклой в руках дяди-регента. Для того чтобы с успехом пользоваться этой куклой и заставлять ее двигаться по своему желанию, хитрый регент понял, что нужно постоянно действовать на самолюбие племянника; этим он держал его постоянно в своей власти, избегал всяких неприятных для себя столкновений, творил свою волю во всем. За все время регентства только один раз король взбунтовался против дяди: это было по случаю помолвки его на принцессе Мекленбург-Шверинской. Но и этот единственный случай доказывал только, что расчеты регента действовать на самолюбие юноши были совершенно верны; здесь хитрый правитель забыл свое правило и потерпел поражение: брак с внучкой императрицы русской льстил юному самолюбию короля, вдобавок принцесса Мекленбург-Шверинская была не хороша собой и произвела на маленького полубога неприятное впечатление.

Но раз уже ошибка была сделана, ее трудно было поправить. Король вдруг стал противоречить на каждом шагу регенту, объясняться с ним раздраженным и даже повелительным тоном. Тот, изумленный, не привыкший к подобному обращению со стороны племянника, наконец заметил ему:

– Друг мой, вы, верно, забываете, с кем говорите!

– Совсем не забываю. Я хорошо знаю, что вы мне дядя и регент, но помните и вы, что через несколько месяцев я сам буду королем! – ничуть не смущаясь ответил юноша.

Этим не кончилось. В один прекрасный день юный полубог объявил регенту:

– Прикажите сделать необходимые приготовления и поедемте в Петербург.

– Как в Петербург? – всполошился регент. – Это невозможно, это противно исконным обычаям нашей страны, вы не можете ехать сами просить руки иностранной принцессы: для этого существует дипломатический корпус, уполномоченные.

– Мы с вами поедем в Петербург, и я буду просить у императрицы руки ее внучки! – решительно повторил король.

На следующий день он спросил, сделаны ли необходимые приготовления, и, узнав, что к ним еще не приступали, стал рвать и метать. Объяснять ему, уговаривать было бесполезно. Регент понял это, и, таким образом, была нежданно решена поездка в Россию.

– Но, по крайней мере, при этом дворе вы держите себя, как подобает вашему положению, ни на минуту не забывайте о своем достоинстве, – упрашивал регент.

Король с презрительной усмешкой взглядывал на дядю и даже не удостаивал его никаким ответом.

«Учить меня хочет, – думал он. – Сам может с меня пример брать, я покажу им, этим русским, каков должен быть настоящий король!»

И больше он не задумывался об этом предмете. Он был совершенно уверен в том, что очарует всех. Познакомившись несколько с историей, он пленился Карлом XII и пожелал взять его себе за образец. Он старательно изучил все подробности его жизни, узнал все его привычки, манеры; он перестал смеяться, редко позволял себе доходить до раздражительности, потерял всякую искренность в обращении; от него веяло холодом, к нему нельзя было подступиться, он окончательно уверовал, что в близком будущем его ожидает великая слава, подвиг завоевателя, и весь род людской представлялся ему еще ничтожнее, еще презреннее.

«О, я покажу им, этим русским, какие бывают настоящие короли!» – несколько раз повторял он себе, подъезжая к Петербургу, и, действительно, начал с того, что обворожил своею внешностью всех, начиная с императрицы.

Екатерина, внушавшая при первом свидании невольный трепет государственным людям и опытным европейским царедворцам и дипломатам, нисколько не смутила напыщенного юношу. Он увидел в ней только полную, красивую старушку, с которой нужно быть любезным, которой нужно понравиться. С несколько размашистыми военными ухватками подошел он к руке ее, когда был представлен ей под именем графа Гага. Императрица, ласково оглядывая красивого юношу, отстранила свою руку и, тонко улыбаясь, проговорила:

– Нет, я вижу, что не в состоянии позабыть о том, что граф Гага – король.

Граф Гага улыбнулся в свою очередь и отвечал:

– Если ваше величество не желаете дозволить мне поцеловать вашу руку как императрица, то, по крайней мере, дозвольте как дама, которой я обязан почтением и удивлением.

После первого, непродолжительного, свидания императрица осталась в полном восхищении от своего гостя. Она была так весела, так радостна и поспешно передавала всем окружающим близким ей людям свои впечатления:

– Я думала, что он польщен на портретах, – говорила она, – нисколько. Никакой художник не в силах передать его прелести. Красота его заключается не в одних внешних чертах, в его лице сияет его ум, его душевные качества. Ах, как он умен, как он находчив, как он умеет держать себя! Я уверена, что его сердце должно быть прекрасно, малютка будет с ним счастлива, я ручаюсь за это. Ах, какой прелестный юноша, я сама просто влюблена в него!..

И великая Екатерина, мудрый знаток человеческого сердца, окончательно превратилась в добрую бабушку. Она так хотела счастья своей любимой внучке, и в то же время этот брак так давно составлял любимую мечту ее – и вот она уже не задумывалась и не размышляла. Она видела только то, что хотела видеть, и спешила уверить близких людей, что лучше молодого короля шведского не может и быть никого на свете, спешила уверить, будто боясь, что кто-нибудь станет разубеждать ее, что кто-нибудь попытается разрушить ее мечты. Но никто, конечно, не имел подобного намерения: ей поддакивали.

Императрица пленилась графом Гагой и весь двор тотчас же им пленился, и рассказы о его достоинствах, о его необыкновенных качествах, уме, талантах, красоте быстро стали разноситься по городу. Все радовались, ликовали, собирались веселиться, ждали необыкновенных празднеств. Предлог для всего этого был найден, о чем же задумываться? Нужно пользоваться этим предлогом. Но оставался один важный вопрос: как встретятся жених с невестой, какое впечатление произведут они друг на друга?

Если король не успел еще подумать о невесте, если, когда регент или кто-нибудь говорил ему о ней, ограничивался только одной фразой: «Я уверен, что она, во всяком случае, гораздо красивее и милее принцессы Мекленбург-Шверинской», – то сама невеста, великая княжна Александра Павловна, прелестный тринадцатилетний ребенок, живое воплощение самой грациозной, самой чистой мечты художника, давно уже думала и мечтала о своем суженом. Она хорошо знала, что добрая бабушка задумывается о ее судьбе и готовит ей в женихи короля шведского. Уже несколько месяцев тому назад Екатерина подарила ей медальон с его портретом; она подолгу и почасту засматривалась на портрет этот, на котором он был изображен истым Адонисом.

Великая княжна имела живой и пытливый ум, развивалась быстро, всем интересовалась, училась с большой охотой и очень много знала для своих лет; в ее отличной памяти хранился уже большой запас самых разнообразных сведений, но вот в последнее время она, сама не замечая этого, сделалась рассеянной, училась уже не с такой охотой. Ее иногда можно было заметить с забытой в руке книгой, с горящим, неведомо куда устремленным взором, с лихорадочным румянцем на щеках. Императрица не раз заставала ее в таком положении, она нежно называла ее по имени, но великая княжна не слышала. Бабушка тихонько подходила, целовала ее.

– Деточка, что с тобой? Ты не слышишь, что я зову тебя!.. Или ты нездорова?

Великая княжна вздрагивала, смущенно глядела на бабушку и кидалась обнимать ее.

– Нет, бабушка, милая, дорогая бабушка, я совсем здорова.

Екатерина улыбалась, отходила от нее, а сама думала: «Ах, как она хорошеет, с каждым днем хорошеет! Какая будет красавица!»

Но не останавливалась бабушка на той мысли, что не рано ли так хорошеть, так мечтать любимой внучке? Не старалась проникнуть в тайну ее первых мечтаний. А причиной этих мечтаний, этого румянца, этого блеска глаз был портрет, подаренный бабушкой, были доносившиеся до чуткой девочки толки о молодом короле шведском, о его красоте, его достоинствах, о том, что лучшего жениха для великой княжны и найти невозможно. Она делала вид, что не слышит этих толков, не принимала никакого участия в этих разговорах, даже будто уходила, будто занята была совсем другим делом, а между тем ни одно слово от нее не ускользало, и потом, оставаясь одна, она долго-долго разбиралась в каждом слышанном слове, и каждое слово являлось для нее материалом, на основании которого она рисовала себе широкую, прелестную картину. И вот этот предмет первых полудетских-полуженских мечтаний наконец въявь предстал перед нею…

Бабушка пришла в комнаты внучки, сама, своим зорким, привычным глазом оглядела наряд ее, поправила своей маленькой пухлой рукой выбившийся локон и шепнула ей:

– Allons, mа petite, je veux te presenter quelqu’un[4 - Пойдём, моя маленькая, я хочу тебе кое-кого представить (фр.).].

Великая княжна побледнела, она, наверное, не знала, но уже догадывалась. Она пошла за бабушкой, робко прижимаясь к ней, испуганно и недоумевающе заглядывая в светлые, блестящие глаза ее, в которых ей хотелось прочесть ответ на свой вопрос, не смевший сорваться с языка.