Великий розенкрейцер

– Да не любит он меня, совсем не любит, не думает обо мне нисколько… чужая ему я – вот мое горе! – воскликнула Настасья Селиверстовна страстно, мучительно, с глубокою искренностью.

До приезда в Петербург она никогда не мучилась этим вопросом, даже никогда не спрашивала себя – любит ли ее муж или нет. Какое ей было до этого дело?! Не требовала она от него любви и не нуждалась в ней. А тут вот, приехав сюда, с первых же дней так прямо и задала себе этот вопрос, и решила его в отрицательном смысле, и терзалась этим. Она теперь почти никогда не разговаривала с отцом Николаем, она, видимо, очень на него сердилась; но, странное дело, совсем перестала на него накидываться, не бранилась, не кричала, не мучила его своими злобными выходками и насмешками. Когда он был дома, она все больше молчала да глядела на него как-то мрачно и загадочно.

– Не любит он меня, вот что! – повторила она с отчаянием.

Метлина даже встала с кресла почти в негодовании.

– Это он-то, батюшка отец Николай, вас не любит? Ах, грех какой!.. Да он каждого, он всех, как есть, всех любит… Так как же ему не любить вас-то…

Она не договорила, потому что в комнату вошел отец Николай, и его светлый, сияющий взгляд сказал ей, что она права, что он любит всех, любит истинной, светлой и сияющей, как солнце, дающей свет и тепло любовью.

III

– Так вот это кто у нас в гостях? – радостно улыбаясь, воскликнул отец Николай. – Пождали меня, отогрелись?.. Хорошо это, Настя, что ты добрую госпожу задержала!

Он благословил стремительно подошедшую к нему Метлину и в то же время, как она целовала его руку, другую руку он положил ей на голову.

– Дочка? – спросил он. – Об ней ты пришла, моя госпожа добрая, поговорить?

– Батюшка, что ж вы спрашиваете, – дрогнувшим голосом сказала Метлина, – ведь вы всегда в моих мыслях читаете… вам Господь все открывает, что есть в душе человека.

– Ну, этого, мать, не говори, что я за сердцевед… Вон, сказывают, чужая душа – потемки!.. Только и в потемках ощупью пройти можно! – весело говорил он. – Не смущайся, госпожа, не унывай: уныние – грех большой, ох какой большой грех!..

Он подошел к столу и пододвинул себе кресло.

– И я прозяб, на дворе-то морозец знатный!.. Настя, ты бы мне сбитеньку горяченького, это хорошо… А вы, госпожа моя, присядьте… Поговорим, мать, поговорим без уныния и с надеждой на милость Божию о твоей дочке…

Его присутствие, его бодрость, его слова уже возымели свое всегдашнее действие. Тень глубокой грусти, начавшая скользить по лицу Метлиной, исчезла. Снова вернулось спокойствие, тишина и мир наполнили душу.

– Мне ли роптать, я ли не взыскана Божией милостью? – сказала Метлина. – Знаю я, что грех мне смущаться и быть нетерпеливой после того, что случилось с нами… Думаю я и так, что за что же нам все… и так уж чрезмерно получили… дано нам много, а это горе оставлено… Только не могу я без тоски глядеть на мое дитя единственное… а как тоска эта загрызет, вот и иду к тебе, батюшка… чтобы ты тоску из души моей вынул да поддержал меня…

Отец Николай сделал с видимым удовольствием несколько глотков из чашки со сбитнем, поданной ему Настасьей Селиверстовной, но он быстро поставил чашку на стол и замахал рукою.

– Нет, мать, не говори так! – воскликнул он. – Боже тебя сохрани от таких мыслей! К чему счеты подводить и мудрствовать: это, мол, Господь дал, а этого не даст. Благость и милосердие Божий неисчерпаемы, беспредельны, нет им счета, нет им меры! Это людская мудрость в сем видимом мире все исчисляет, измеряет и взвешивает… Творец же выше всего этого… и как только ты свяжешь Его числом, мерою и весом, так тотчас же потеряешь истинное о Нем понятие и низведешь Его с неба на землю… В этом и есть великая ошибка человеческой мудрости, вся слепота ее!.. Говорю тебе, Божия благость неисчерпаема, дары Его неисчислимы, только мы не можем ясно видеть путей Божественного Промысла, а посему и склонны судить криво… Говорю тебе: верь, молись и гони от себя уныние. Придет спасение твоей дочери… Как она? Что с нею?

– Да все то же, батюшка!.. Даже еще хуже, чем было прежде… Думала я, что все это зло в ней, все эти мысли грешные и ужасные от бед да от нищеты нашей были. Думала, все пройдет при перемене жизни нашей. Вот теперь она в довольстве и спокойствии, в тепле да холе… Я ли ее не ублажаю! Всего у нее вволю, в светлых хоромах живет, сладко ест, мягко спит, ни работы никакой утомительной, ласку от меня да от отца видит: подумайте, батюшка, ведь она у нас одна, ведь кого же нам и любить да баловать, как не ее! Прежде и нас вот она любила, доброй дочерью была в самое тяжкое время… А теперь как будто у нее к нам ненависть… Ну просто видеть нас не может, противны мы ей… все ей противно… Успокаиваю я ее, усовещиваю, все ей показываю милость Божию над нами… Катюша, говорю, ну как гибли мы, пропадали в работе, холоде, голоде, тогда можно дойти до греха, до отчаяния… А теперь-то, да погляди кругом себя… хорошо-то как! А отец-то, взгляни на него, ведь он возродился и духом и телом, ведь его узнать нельзя…

– Что же она? – спросил священник. Теперь в лице его уже не было веселья и оживления, только в глазах сиял все тот же ясный, бодрящий свет.

– Да что она, батюшка! Слушает, притихнет, да вдруг как закатится! Платье на себе рвет, мечется, кричит: «Дышать мне нечем, давит меня! Где это хорошо? Ничего нет хорошего и быть не может, на свете все дурное, темное…» Да потом такое начнет говорить… повторять не хочется…

– Нет, ты все мне скажи, без утайки, госпожа моя! – настоятельно попросил священник.

– Коли приказываешь… да нет, я и без всякого приказу скажу… не осудишь… про вас это она, батюшка, в безумии своем… к вам, благодетель наш, у нее особая какая-то злоба… Стану я ее уговаривать Богу помолиться, прошу ее со мною к вам съездить, так она как ваше имя услышит, так ее всю и начинает дергать. «Это, – говорит, – обманщик! лицемер! видеть его не могу, ненавижу его!..» Закричит, закричит, затопочет… на пол упадет и бьется… Батюшка, да ведь это что же? Ведь она бесом одержима!..

Отец Николай сидел задумавшись. Настасья Селиверстовна, все время молча слушавшая, перекрестилась.

– Бесом!.. Да, конечно, сила зла велика! – после некоторого молчания произнес наконец священник. – Велика сила вражды и ненависти, только ведь любовь все превозмогает… и Господь наш Иисус Христос оставил нам оружие, в нем же запечатлена Им всепобеждающая сила любви. В оружии сем все наше спасение… Госпожа моя, где же теперь дочь твоя?

– Да вот, батюшка, какое случилось, – трепетно сказала Метлина, – ведь она у нас с неделю как стихла, не было этих ее беснований… я и решилась опять просить ее к вам поехать со мною. Уговариваю, а она молчит, смотрит так грустно, как будто ничего не видит… а потом и сказала: «Хорошо, – говорит, – матушка, поедем!» – и сказала-то странно так, со вздохом, и будто не своим голосом. Обрадовалась я, одела ее, закутала, повезла. Отъехали мы немного, вдруг она кричит извозчику: «Стой!» – да так это у нее страшно вышло, что извозчик сразу остановился. Выскочила она из пошевней, бежит обратно домой и мне кричит: «Поезжайте вы, матушка, одна, а от меня ему скажите, чтоб он не ждал меня, – я себе не враг!» – так, этими самыми словами, и сказала… Что же мне было делать, поехала я одна…

– А уедешь не одна! – вдруг оживляясь, сказал отец Николай и поднялся с места. – Нечего времени терять, поедем-ка, мать, с тобою в дом твой. Поборемся с врагом и, коли Господь подаст, победим его. Обогрелись мы, Настя нас сбитнем хорошим угостила – так и в путь!

– Как мне и благодарить вас, батюшка, не знаю, – засуетившись и собирая свою теплую одежду, повторяла Метлина. – Окрылил ты меня – легко так вдруг стало…

– За что же благодарить? – весело говорил отец Николай, надевая шубу. – Я рад, борьба с таким врагом – дело хорошее… Бодрость во мне, сила растет!.. И впрямь – воином себя чувствую… благослови, Господи! Не кровь человеческую проливать буду… Идем, мать, спешим! Прости, Настя!..

Настасья Селиверстовна молча обнялась с Метлиной и стояла, горделиво выпрямившись. Она побледнела, и глаза ее мрачно, загадочно, не мигая, глядели на отца Николая.

Вот и он, и Метлина скрылись за дверью.

Настасье Селиверстовне показалось, что в комнате вдруг стало ужасно тихо, ужасно пустынно.

– Да что ж это? – прошептала она, заломив руки. – Одна, всегда одна… чужая… никому не нужная… а ему – только помеха, тягость!..

И она понимала, что иначе быть не может, и она его не винила. Куда же ей в самом деле? Туда, за ними, в незнакомый дом, где он будет изгонять беса из порченой девушки?.. Что же она там будет делать – только мешать! Кому она нужна?.. Он, которого она прежде так низко ставила, – он всем нужен, он – святой… святой… А она – грешница, недостойная любви его… Ведь вот, барыня эта так прямо и сказала… И барыня права…

Ей вспоминались прожитые годы, вся ее семейная жизнь – и все теперь являлось перед нею совсем в новом свете. Она все яснее и яснее начинала видеть то, чего прежде не видела. Она вспоминала отвратительные сцены, бывавшие между нею и мужем. Она всегда считала себя правой. Теперь же ей очевидно стало, что всегда она была виновата, а он прав. Он молчал, он выносил спокойно, невозмутимо нападки, бессмысленные упреки, брань, побои… Он выносил все это не из слабости – теперь она начала понимать, что не из слабости…

Будто яркий свет ударил ей в лицо, она закрыла глаза, краска стыда залила ее щеки.

Она все поняла и ужаснулась.

IV

Отец Николай, погруженный в свои мысли или, вернее, в духовное приготовление к той борьбе, которая его ожидала, совсем не заметил дороги. Метлина, видя его молчаливость и задумчивость и инстинктивно замечая его состояние, не развлекала его разговором. Но дорога показалась ей длинной.

Что-то там происходит? Она уж даже раскаивалась, зачем оставила дочь одну. Ведь она могла написать отцу Николаю, попросить его приехать, и он не отказал бы ей. А теперь мало ли что могло случиться с Катюшей, ведь прошло сколько времени… Но она возвращается с отцом Николаем. Бог милостив!..

Эта мысль ее успокаивала, и она принималась про себя горячо молиться за дочь.

Наконец доехали. Вот они у двери. Дверь им отворяла Зина. В этом, собственно говоря, для Метлиной ничего не могло быть странного: Зина нередко посещала их и старалась, хотя до сих пор и безуспешно, сблизиться с Катюшей, развлечь ее, помочь ей выйти из странного состояния, в котором она находилась. Но, взглянув на лицо красавицы камер-фрейлины, Метлина невольно вздрогнула.

– Зинаида Сергеевна, голубушка вы моя… что случилось?

– Успокойтесь, пожалуйста, – дрожавшим голосом выговорила Зина.

В то же мгновение она заметила отца Николая.

– Ах, какое счастье, – воскликнула она, – батюшка, это сам Бог вас посылает!

Метлина уже бежала к дочери. Отец Николай поспешно снимал с себя шубу, а Зина отрывисто, почти задыхаясь, ему говорила:

– С час тому прибежала ко мне горничная девушка… говорит: с барышней худо, а ни отца, ни матери нет… Он с утра по своей должности в Царское уехал, а когда она вернется, не знают, ждут, а ее все нет… Я поспешила и застала Катюшу такою… сами увидите, батюшка, что с нею делается… глядеть ужасно… Пойдемте, ради Бога!..

Но звать отца Николая было нечего, он не шел, а почти бежал, хотя лицо его и оставалось не только спокойным, а даже радостным. Он чувствовал в себе силу, приток необычайной бодрости, того особенного, неизъяснимого состояния, которое находило на него, когда надо было спасать ближнего.

Они в комнате Катюши. Метлина, как была закутанная в шубу, склонилась над кроватью дочери. Та лежит неподвижно, бледная, с закрытыми глазами. Метлина обернулась в ужасе к отцу Николаю, зубы ее стучали.