Доклад генпрокурору

– Это тот Оресьев, что из «Отчизны»? – лишь уточнил зампредседателя Комитета.

Сообразительный полковник, далеко пойдет. Если не остановят.

– Из нее, – сказал директор. И добавил так, что даже полковнику это показалось навязчивым: – Из нее, из нее...

– А труп криминальный? – не унялся полковник из Комитета.

– Такое впечатление, что да, – сказал Генеральный и выскользнул из цепких лап необходимости делать серьезные заявления.

Право, тяжело бывшему полковнику из УВД по ЗАО здесь присутствовать. Язык слышится русский, а смысл сказанного доходит с трудом.

«Обвыкнешь, переведешь, – мысленно резюмировал, прочитав мысли милиционера, Генеральный. – Не такие ума набирались».

На том совещание можно было считать законченным. Возможно, оно длилось бы еще часа два, однако двойное вмешательство в привычный ход совещания указало на более важные проблемы. А проблема перед Генеральным сейчас стояла одна. Понять, что произошло, найти первые нити и выяснить хотя бы предварительную версию случившегося. Не пройдет и часа, как поступит вызов к первому лицу государства. И чего хотелось Генеральному меньше всего, так это на залп: кто? когда? почему? – ответить: «Все под контролем».

Ни черта не под контролем!

Выйдя из залы совещаний, Генеральный прошагал по коридору, сотрясая своим крепким и могучим телом пространство, и распахнул свою дверь.

– Начальника следственного управления ко мне, – не оборачиваясь, предупредил он секретаря, и вошел.

Несколько листков, поднявшихся над стопкой в момент его энергичного движения, опустились на место. Убедившись в этом, Нелли Ивановна Смешко, секретарь Генерального, подняла трубку.

– К нему? – раздался в трубке приятный голос.

– К нему, Егор Викторович, – улыбнулась секретарь и тоже предупредила: – Не в духе.

Егор Викторович Смагин, начальник следственного управления Генеральной прокуратуры, человек весьма приятный и по-своему симпатичный, работал с Генеральным уже четыре года. Должность начальника управления, совмещенная с должностью старшего помощника Генерального прокурора, обязывала ко многому, но и многое предоставляла. В свои неполные сорок восемь старший советник юстиции Смагин представлял собой фигуру заметную не только в физическом плане. Впрочем, о последнем также упомянуть стоит, ибо человека выше ростом (речь идет о сантиметрах) Смагина в Генеральной прокуратуре не было. Все свои сто девяносто восемь Егор Викторович содержал в боеготовности, крепости, и не было никого, кто решился бы тягаться с ним силой на руках, хотя предлагалось это не раз.

Смагин относился к той породе тактичных людей, которые, поняв, что ресурс политических ходов иссяк, переходят в атаку и действуют, опираясь на убеждение Гете о том, что «когда же все использованы средства, тогда разящий остается меч». Людей в следственное управление подбирал он сам, естественно, консультируясь с Генеральным. Без консультаций никак, потому что приказ подписывать, несмотря на занятость, все же последнему. Однако прокурор помощнику верил и еще ни разу не почувствовал сомнений.

Начинал Смагин с «земли», как принято говорить у понятливых в этой области людей. Начав трудиться следователем районной прокуратуры Брянска, он дорос до заместителя прокурора области, а в самом конце второго тысячелетия стал и прокурором. Генеральный, о наитии которого в прокуратуре ходили легенды, Смагина приметил, около года рассматривал в упор и, лишь когда убедился, что порчи на том нет, пригласил для беседы. Не так уж часты случаи, когда областные прокуроры становятся начальниками следственных управлений Генеральной прокуратуры. Это как если бы председателя областного суда ни с того ни с сего (просто ростом вышел) пригласили отправлять правосудие в Конституционный суд.

Это как если бы директора завода, коих в России сотни, назначили бы на должность первого заместителя министра тяжелой промышленности.

Или как если бы директора школы вдруг пригласили в Москву и усадили в кресло заместителя министра образования.

И последний пример для последней категории граждан. Это как если бы вокзального вора вдруг привезли в Сочи, на воровской сходняк, и надели бы на голову корону. Пример тоже не впечатляющ, однако теперь представителям всех социальных срезов населения страны ясно, что отличался Смагин не только ростом и удачливой ловлей жар-птицы за хвост, но и умом недюжинным, и хваткой известной.

Карьерный рост любил, но по трупам, лежащим на этой дороге, ведущей в постоянный подъем, не ходил. Никого подсидеть не успел, а потому косых взглядов не ловил. В Генеральной прокуратуре вообще со взглядами этими поспокойнее. Это Генеральная прокуратура (ребя-я-ята...), а не районная. Впрочем, кто этого не понимает, тот здесь и не трудится.

Больше всего в людях Смагин ненавидел слизь. Не ту, что из носа, в инкубационный период ОРЗ, а душевную. Доносы на коллег не терпел, хотя в его должности положено данный вид информации к сведению принимать и ее же реализовывать. Крикунов и агитаторов не любил, зная, что под сильными страстями часто скрывается слабая воля. Словом, человеком он был противоречивым, хорошо его знавшим казался не по той стороне дороги идущим, однако именно эти качества позволяли ему оставаться человеком порядочным и обаятельным.

Обаятельный начальник следственного управления Генеральной прокуратуры?.. Бывает.

Что не нравится людям в нем – покрыто пеленой туманности, хотя раз в Смагина все же стреляли, и следствием того явилась не шальная пуля, а вполне конкретная, осязаемая очередь из автомата Калашникова. Осязал он недолго, недели две, а потом снова вернулся в кресло прокурора области. Кто знает: не после ли той очереди, прогрохотавшей в центре Брянска, всегда занятый Генеральный его и приметил?

Генеральная прокуратура опутана сотнями километров телефонных проводов. Вместо них достаточно было бы по одному сотруднику на этаже, специально назначенному на эту должность, с поставленным баритоном и цепкой памятью, способной объять сотни имен и фамилий. Но цивилизация давно отошла от сигнальных костров и трещоток, а потому, вернувшись от Генерального, Смагин опустился в кресло и поднял трубку с телефона. Звонить в соседний кабинет – неловкое занятие лишь поначалу. Потом привыкаешь.

Уважал Смагин Кряжина по-мужски крепко, дружбой с ним не побрезговал бы, случись так, однако в Генеральной прокуратуре дружить не положено. Положено за исполнением законов и соблюдением прав человека надзирать, уголовное преследование в соответствии с полномочиями осуществлять, да деятельность правоохранительных органов по борьбе с преступностью координировать.

До дружбы ли? С этим бы разобраться...

Глава третья

Все утро Кряжин искал топор.

Чтобы эта фраза приобрела более чудовищный смысл, следует выразить ее в более доступном виде.

Все утро седьмого июня 2004 года старший следователь по особо важным делам следственного управления Генеральной прокуратуры Российской Федерации Кряжин Иван Дмитриевич, советник юстиции, искал в Генеральной прокуратуре топор.

Зачем ему понадобилось изделие, состоящее из лезвия с обухом и деревянной ручки, именуемой топорищем, предназначенное для рубки и колки, для всех оставалось загадкой. Некую подсказку давало слово «колка», но все сотрудники управления эту мысль решительно отторгали, зная воловатый внешне и интеллектуальный внутри гений Кряжина. Тому и в голову не пришло бы использовать плотничий инструмент в целях укрепления конституционных прав и свобод граждан.

Сломался, наверное, дверной замок – скажет следователь районной прокуратуры, любой из всех, кто рано или поздно обязательно сталкивается с проблемой входа в собственный кабинет или выхода из оного.

Но Генеральная прокуратура, помимо функциональной деятельности, отличается от районной еще и тем, что советники юстиции с топорами в руках по ней не ходят и собственные двери не ломают.

Так зачем топор Кряжину? – ломали головы коллеги удрученного бесперспективностью поиска инструмента следователя.

Пока все терялись в поисках ответа – новость многих отвлекла от дел и насторожила, – Ивану Дмитриевичу улыбнулось счастье. Обойдя все кабинеты и спустившись вниз, он прошел в кладовую завхоза, по пути журя себя за то, что не догадался сделать этого раньше. Справедливости ради следует заметить, что он, проработав на Большой Дмитровке три года, не знал, что в глубине первого этажа сложного по своей архитектуре здания находится кабинет такого должностного лица, как заведующий хозяйством. Дорогу показал, пусть дети его будут здоровы, прокурор-криминалист Молибога.

Выпросив у старика орудие, Кряжин завернул его в кусок холста, прихваченного у того же завхоза, и поднялся к себе наверх. Занятие это – прыжки по лестницам – Кряжин считал делом неблагодарным, здоровье изнашивающим и нервы изматывающим. В свои сорок два он был чуть более тучен, чем того требовала формула вычисления идеального веса: «рост минус сто», хотя мужчиной был крепким и к телу своему, как и Смагин, относился с уважением. Тем не менее, сказывались гены отца, закончившего карьеру тяжелоатлета в сорок лет. Сам Кряжин никакого железа, за исключением завхозовых топоров, не тягал, предпочитал футбол, особенно с участием родного «Торпедо», и пользовался тем, что ему дала природа к тридцати. То есть к периоду, когда рост и формирование организма заканчиваются окончательно.

Если бы в здании под номером 15, на Большой Дмитровке, не было Кряжина, его стоило бы придумать. Без таких людей жизнь местных сотрудников была бы скучна и однообразна. Гений Ивана Дмитриевича, перемешиваясь с его особенностью попадать в совершенно непредсказуемые для данного заведения ситуации, витал по Генеральной прокуратуре, освещал в сумрачные сентябрьские дни, грел февральскими вечерами и пах ароматом неизменного «Темперамента» от Франка Оливье.

На третьем этаже потух свет? Идите к Кряжину. Это он включил кофеварку.

Адвокат нефтяной компании «Вестнефть» дал показания на ее владельца? Спросите у Ивана Дмитриевича, как этого добиться, не используя мясорубку, шило и клещи. Спросите, да только он вам не скажет.

Любил ли он? – иногда задумывались некото-рые.

Было дело, дело прошлое. Десять или двенадцать лет назад (он сам уже не помнил) встретилась ему женщина, от которой исходило тепло. Она служила в Большом театре, специализируясь на ролях второго плана, но Кряжину хватало и этого. Это был безумный роман: цветы, фуршеты, страсть, истома... Смагин первым почуял неладное и начал издалека поговаривать о том, что у него есть друг, который два раза женился на артистках и оба раза прогорел. «Не завидую, – по пять раз на дню повторял всуе Смагин Кряжину, словно им и поговорить-то в Генеральной прокуратуре было больше не о чем, – тому, кто с артисткой свяжется».

Вышло так, как и предполагал Смагин. Вышло, как у бессмертного Булата, – ему кого-нибудь попроще, а он циркачку полюбил. А уж Окуджава, простите, знал, о чем писал. Артистка сделала некое подобие фуэте и улетела в Гагры с каким-то режиссером Якиным.

– Любовь одна, но подделок под нее – тысячи, – изрек на следующее утро после случившегося Кряжин.

Смагин смотрел на него с нескрываемым изумлением, пытаясь если не по запаху, то хотя бы по прожилкам глаз определить величину удара, постигшего Кряжина. Не обнаружив ничего из ожидаемого, Смагин понял, что этого человека просто так свалить нелегко.

Многие из знавших Кряжина считали, что Иван Дмитриевич рожден для подарков. Ему-де везет, ему светит солнце ярче, чем остальным, и напирали на то, что существует в мире категория людей, которым все дается легко волею случая, а не усилия.

«Стоит ли возражать? – думал Кряжин, когда до него запоздало доходили эти чужие мысли вслух. – Бывает, – усмехался он, – светит. Но ведь и так случается, что порою от бессонницы и бессилия с ума сходишь, прежде чем до истины дойдешь!»

Так не компенсация ли это за те ночи мучений и напряжения нечеловеческого?

Скажете тоже: везет...

Всем везет, не все видят это. А потому не все пользуются. Зато когда чужая манна мимо их голов сыплется, тут они поговорить мастаки.