Легионер. Книга первая

Главным противником Кауфмана, считавшегося во время своего губернаторствования на Северо-Западе фактическим наместником императора, была помещичья вольница. С противниками реформ наместник обходился довольно жестко. Столь же жестко и без оглядок на оппозицию Кауфман проводил в этих краях и крестьянскую реформу государя.

Отец Карла Ландсберга оказался едва ли не единственным в Ковенской губернии помещиком, воспринявшим реформу не враждебно, а с пониманием. Исполняя Высочайший Указ, он выделил освобожденным крестьянам земельные наделы, безоговорочно признал дарованные царским Манифестом крестьянские права. Безоговорочному принятию Ландсбергом реформ был немало удивлен и сам генерал-губернатор Кауфман. И как-то раз, будучи с инспекционной поездкой в Шавлинском уезде Ковенской губернии, он нарочно завернул в поместье Ландсбергов.

Его приняли здесь радушно, но без подобострастия. В ожидании ужина хозяин предложил генерал-губернатору партию в шахматы. Будучи незаурядным шахматистом, Кауфман в этот раз играл невнимательно и сразу допустил несколько серьезных просчетов.

– Почему вы не противодействуете крестьянской реформе, герр Ландсберг? – наконец спросил он у хозяина.

– Ваше сиятельство изволили воевать на Кавказе? – помолчав, вдруг неожиданно ответил старый Ландсберг. – А доводилось ли вашему сиятельству мочиться в горах?

Он, к ужасу свиты Кауфмана, выразился, гораздо прямее, по-солдатски. И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Смею предположить, что, облегчая свой мочевой пузырь, вы никогда не делали этого против ветра, ваше сиятельство! Такие попытки обречены на конфуз. Так и со мной, ваша светлость: никто не осмелится назвать фон Ландсберга трусом. Но ссать против ветра – не храбрость, а глупость. К тому же мои предки, отдавая шпагу царю Василию, поклялись всегда быть верными слугами своему сюзерену.

С того памятного визита и до конца своего генерал-губернаторства на Северо-Западе фон Кауфман пользовался всякой оказией, чтобы хоть ненадолго завернуть в поместье фон Ландсберга…

* * *

…Карла каким-то чудом все же разыскали. Поговорив пять минут с молодым кандидатом на офицерскую должность, Кауфман спросил прямо – не желает ли Карл, чтобы он, в память об его отце, исхлопотал ему место в столичном гарнизоне? Карл покраснел и попросил у генерал-губернатора другой милости – быть причисленным к одному из отрядов, направляемых в Туркестан, на подавление бунтовщиков в Хиве.

– Но у нас там идет настоящая война, молодой человек! Там мало возможностей сделать карьеру, зато много шансов потерять голову! – поднял брови Кауфман.

– Мне нужна не карьера, а боевой опыт под вашим предводительством, ваше сиятельство!

– Вот единственная милость, которую в роду Ландсбергов просят у власть имущих, господа! – Кауфман поглядел на свою свиту с торжеством.

И уже на следующий день Карл фон Ландсберг, причисленный к 7-й Саперной роте, самолично старательно пришивал к мундиру и белой форменной полевой рубахе погоны прапорщика. А потом написал письмо домой:

«Дорогой Генрих, волею Божией я закончил школу вольноопределяющихся. Сумма набранных мною баллов за успеваемость и экзамены удержала меня в первой пятерке моих товарищей, которые готовятся нынче к экзамену на первый чин гвардейского офицера. Это будет происходить на военных сборах, в православный праздник Преображения Господня, т. е. 6 августа. Сборы всех петербургских юнкеров проходят в Красном Селе, в присутствии и с благословения Государя Императора. После экзамена всем будет выдано по 400 руб. подъемных и предоставлен 28-дневный отпуск.

Тем не менее, следуя твоим советам и пожеланиям, я решил не сдавать экзаменов на офицерский чин, т. к. служба в столичном гарнизоне, тем более в гвардейских частях не подходит для недостаточно обеспеченных господ-дворян. Из рассказов офицеров, которые являются нашими отделенными командирами, я уяснил, что жалованье в первые годы службы составляет у них 39 руб. 75 коп., между тем как постройка одного парадного мундира обходится здесь у хорошего портного в 90 руб. Гвардейцам же, дежурящим в резиденциях Государя Императора и посещающим рекомендованные балы, таких мундиров в год нужно не менее трех. Весьма обременительны и текущие расходы, размер которых настолько велик, что многие господа офицеры ужинают через день, причем в эти благословенные дни часто вынуждены довольствоваться французской булкой и чаем.

Для наглядности опишу тебе, любезный брат Генрих, частичные расходы моего командира – который не пьет вина, не тратит деньги на табак и не играет. Офицер платит взносы в библиотеку, в офицерское собрание, на аптеку и ремонт одежды 35 коп. в месяц. Кроме этого, обязателен взнос в заемный капитал, 7 руб. полковому портному, в собрание за обеды 9 руб., в полковую лавку за чай, сахар, ваксу, керосин, бумагу – 7 рублей. Платить надо прачке (2 руб.), а кроме этого, надо платить за товарищеские обеды, по подписке на Пасху, на рождественскую елку, на всякие полковые праздники (1 р. 50 коп.). Много средств отнимают любительские спектакли, газеты и журналы, белье, баня. И прочая, и прочая, и прочая… Дефицит средств, по уверению господ офицеров, достигает 8 – 10 рублей даже в провинции. Что же касается службы в столице, то здесь дефицит еще больше.

Таким образом, Генрих, я не чувствую себя вправе отнимать у нашего семейства 20 и более рублей ежемесячно, не считая непредвиденных расходов. Благодарение Богу, мне удалось получить аудиенцию у генерал-губернатора К. П. фон Кауфмана, который хорошо помнит как нашего отца, так и все семейство. Результатом аудиенции стало то, что я получил вакансию прапорщика в саперной команде и отправляюсь с нею в Туркестанский край. Поскольку там невыносимые человеческие условия из-за жары, а также подразумевается участие в боевых действиях против диких орд азиатов, то одно жалованье мое там будет выше, чем в столичном полку у командира полка.

По этой же причине я не приеду нынче в отпуск. Передай матушке и сестрам мой горячий привет. Обнимаю – Карл.

P. S. Прапорщик Карл фон Ландсберг – каково звучит, а?»

Седьмой саперной роте, направляемой в Туркестан, предстоял долгий путь – сначала по железной дороге до Волги, потом пароходом до самого Каспия. И лишь оттуда рота боевым маршем должна была пересечь бескрайние пески пустыни по пути в таинственный и далекий Ташкент.

Глава третья. Императорские думки

Министры встретились в Малой приемной Зимнего дворца во вторник, 10 июня 1979 года, около 10 часов утра. Для главного начальника III Отделения Собственной его Императорского величества канцелярии и шефа Жандармского корпуса Александра Романовича Дрентельна, а также для министра внутренних дел тайного советника Льва Саввича Макова этот визит был обыденным: они практически еженедельно приезжали в императорский дворец с докладами о состоянии порученных им дел. Увидев в приемной прибывшего чуть раньше статского главу министерства юстиции, оба вежливо удивились: царские аудиенции для действительного тайного советника Дмитрия Николаевича Набокова были весьма нечасты. Явно нервничал и сам Набоков.

Министры сердечно раскланялись, и все трое едва ли не одновременно бросили взгляд на монументальные часы: до высочайшей аудиенции оставалось несколько минут.

– Вы-то какими судьбами здесь, Дмитрий Николаевич? – пожимая министру юстиции руку, Дрентельн чуть задержал рукопожатие, и, пытливо глядя в глаза, поинтересовался. – Вам назначено или сами пришли?

– Здравствуйте, Александр Романович. Мое почтение, Лев Саввич! Явился-то своей волею. Ну а поскольку дело касается арестованного злодея, то адъютант его величества порекомендовал аудиенцию у государя вместе с вами.

– Что за дело? – немедленно прищурился Дрентельн, улыбаясь при этом одними губами. – Уж не по части ли господ революционеров? Неужто и в ваши владения, Дмитрий Николаевич, проникла сия зараза?

Набоков чуть заметно поморщился: шеф жандармов явно намекал на недавнее скандальное оправдание присяжными в судебном процессе террористки Веры Засулич. Дрянная девчонка! Узнала, мерзавка, что петербургский генерал-губернатор приказал дать розог политическому арестанту, приехала в столицу и пыталась убить Трепова из револьвера, прямо во время аудиенции. Набоков прекрасно помнил, что Дрентельн после того конфуза настоятельно рекомендовал предать Засулич суду Особого присутствия, упирая на то, что покушение произведено против генерала от инфантерии. Однако Набоков, не сомневаясь в обвинительном приговоре, полагал, что суд присяжных, представляющих все сословия народонаселения, будет иметь значительно более весомый воспитательный эффект. К тому же существовала возможность правильного подбора большинства присяжных, и недопущения попадания в их число людей с новыми идеями и благоглупостями. Но – пути Господни неисповедимы! – негодяйке Засулич и ее ловкому поверенному Александрову удалось то, что казалось немыслимым! Присяжные оправдали террористку вчистую – под бурные овации всего зала суда, куда «нигилистам» и смутьянам, казалось бы, даже хода не было. Нонсенс!

Освобожденную тогда прямо в зале суда Засулич вынесли из помещения на руках не допущенных в зал студентов и прочего разночинного элемента. Толпа понесла негодяйку по улице. Полиция и казаки попытались рассеять сию стихийную демонстрацию – и произошли столкновения, пролилась кровь. Сама же виновница «торжества» скрылась.

О возмутительном происшествии, разумеется, доложили депешей государю, возвращавшемуся в конце мая в Петербург из Ливадии, где Александр II пытался отдохнуть и рассеяться после последнего покушения на него самого. И здесь Набоков дал маху, просидев, ожидаючи государя, в Петербурге. Не учел, что хитромудрый царедворец Дрентельн не будет ждать императора в столице, а выедет ему навстречу. Таким образом, министр юстиции упустил возможность лично изложить монарху объективную версию случившегося и принести полагающиеся оправдания. Александр, уже встретившийся с шефом Жандармского корпуса, принял Набокова весьма холодно, слушал с досадой и остался убежденным в том, что его министр юстиции оказался политически недальновидным человеком.

Председатель же Петербургского окружного суда Анатолий Федорович Кони, коему после подобного конфуза следовало бы немедленно подать в отставку, категорично и дерзко отказывался это сделать каждый раз, как он, министр юстиции, заводил об этом разговор. Более того: он дал понять Набокову, что если нажим на него не ослабнет, то ему ничего не останется делать, как искать защиты у государя, повелением которого в России и была проведена судебная реформа, введен европейский суд присяжных и т. д.

Словом, нынче шеф жандармов торжествовал победу и считал излишним скрывать это. Вот и сейчас он с улыбочкой на одутловатом лице задавал Набокову участливые по форме вопросы, а тот делал вид, что не замечает издевки и своей раздраженности старался не показывать.

– Нет, Александр Романович, арестованный полицией убийца совершил уголовное преступление и к политике никакого отношения не имеет, не извольте беспокоиться! И на извозчике за ним самолично гоняться не было нужды, – не удержавшись, все же подпустил яду Набоков, намекая на обстоятельства недавнего, мартовского, покушения на своего собеседника, главы всесильного III Отделения. – Я слышал, кстати, что ваши молодчики при поддержке полиции до шестидесяти обысков и облав за ночь производили? Да только честному люду от такого усердия беспокойства больше вышло, чем революционерам, наверное. Да и полиции хлопотно…

Тучный шеф Жандармского корпуса намек понял и тяжело задышал. Шея в тесном воротнике мундира опасно побагровела.

Дрентельн, получивший свое назначение чуть меньше года назад, рьяно взялся за революционеров и бунтовщиков и неоднократно докладывал императору о том, что с помощью завербованной жандармами агентуры он контролирует почти все тайные общества и организации Северной столицы империи. Однако в январе нынешнего, 1879 года, прозвучали выстрелы Веры Засулич, город наводнили мерзкими прокламациями, а в марте грозный Дрентельн и сам стал объектом покушения нигилистов.

Тогда, 13 марта, генерал-адъютант Дрентельн вскоре после полудня выехал в карете на заседание Кабинета Министров. Ехал он своим привычным маршрутом. Когда экипаж катился вдоль Лебяжьего канала, какой-то всадник догнал его и выстрелил из револьвера в окно кареты. Опешивший кучер осадил лошадей, а всадник развернулся, подскакал к карете, произвел еще один выстрел и умчался.

Дрентельна, к счастью, пули миновали. Отчаянно матерясь и грозя кучеру Сибирью, генерал-адъютант велел ему разворачиваться и гнать за террористом. Однако время было упущено, и всадник скрылся. Попетляв наудачу по набережной, Самборскому переулку и Шпалерной улице, Дрентельн наткнулся в конце концов на растерянного городового Мухаметова, державшего под уздцы взмыленную верховую лошадь. Сам ездок-революционер, упавший, по словам городового, вместе с поскользнувшейся лошадью, пешком дохромал до ближайшего извозчика и на нем скрылся.

Разъяренный дерзостью преступника и своей неудачной погоней, шеф жандармов поднял на ноги всю петербургскую полицию, весь свой корпус. Подобного размаха сыска Северная столица России доселе не знала!

Найденный вскоре извозчик показал, что седок доехал до табачной лавки Терентьева на Захарьевской улице. Лавочник подробно описал визитера, удалось найти и привратника, видевшего, как преступник из лавки направился к Таврическому саду и при этом сильно хромал.

Руководствуясь этой главной приметой, полиция и жандармы с помощью дворников в течение суток переловили в Петербурге всех хромых и калек, включая немощных стариков. По горячке были схвачены даже две торговки с Сенного рынка. Участки и полицейские части были переполнены задержанными. Сыщики по нескольку раз обошли все больницы, аптеки и частнопрактикующих докторов. По первому подозрению полиция врывалась в дома, устраивала повальные обыски, щедро раздавая зуботычины попадавшимся под руки мещанам и прислуге.

Последнее, как ни странно, помогло напасть на след доктора Левензона, у которого дворником в середине марта был замечен подозрительный пациент. В тот злополучный день, 13 марта, пациента дворник не видел, но был послан доктором в аптеку за льдом, коим, как известно, пользуют ушибы и вывихи конечностей. Левензона, разумеется, арестовали, привезли в участок и с пристрастием допросили. Впрочем, личность своего знакомца Левензон и не пытался скрыть. Его пациентом оказался недоучившийся студент Леон Мирский, позже схваченный в Киеве и опознанный генерал-адъютантом Дрентельном, его кучером, лавочником-табашником и привратником дома № 3 по Захарьевской улице как террорист.

Мирский был немедленно брошен в одиночку Петропавловской крепости и вскоре приговорен к смертной казни. Впрочем, временный генерал-губернатор Петербурга после приговора суда помиловал студента, заменив ему казнь каторгой. Дрентельн был чрезвычайно этим возмущен и пожаловался возвращавшемуся из Ливадии Александру.

Сейчас же, услыхав про уголовного преступника, почему-то ставшего предметом высочайшей аудиенции, Дрентельн немало удивился и заподозрил, что Набоков говорит не все. Подавив гнев от ехидного намека министра юстиции, Дрентельн улыбнулся:

– Кто таков этот уголовник? – поинтересовался он.

– Некий Ландсберг, отставной теперь уже офицер.

– А-а, двойное убийство в Гродненском, если не ошибаюсь, переулке? – закивал министр внутренних дел, ведавший в Российской империи всеми полицейскими силами и тюрьмами. – Помню, помню, мой Путилин его и разыскал! Но – Бога ради простите, Дмитрий Николаевич, проклятое любопытство: при чем тут государь? Прилично ли его величеству знать досконально всех убийц империи?

– Всех, безусловно, не стоит, – сухо прервал Макова министр юстиции. – Но этот Ландсберг, во-первых, имел несчастье быть приписанным к лейб-гвардии Саперному батальону, особо выделяемому, как вы, вероятно, знаете, его императорским величеством. Во-вторых, признавшись в преступлении, он письменно оправдывает его причинами, имеющими прямое касательство к высочайшим особам. И, наконец, главную причину своего преступления Ландсберг дерзко связывает с некоей особой, дочерью человека, которого государь император любит и весьма к нему благоволит. К тому же эта особа входит в число близко приближенных к государыне императрице. Став достоянием гласности, все эти обстоятельства и мотивы бросят тень на людей, которые дороги государю.

– Да если еще какой-нибудь пейсатый жиденок из ваших присяжных поверенных на суде начнет опять краснобайствовать – беда! – с сочувственным видом кивнул шеф жандармов, сделав-таки акцент на «ваших» и «опять». – У меня в отделении с такими господами, как ваш Ландсберг, разговор короток. Всякие случаются, знаете ли, обстоятельства: сопротивление окажут, бывает. Или побег замыслят… Нервы у людей моих не железные – бывает, стреляют наповал. Хоть и наказываю за это, конечно, строго – но по большому счету, господа, так-то оно вернее, чем турусы на колесах разводить.

Дрентельн, в прошлом боевой офицер, за время службы в III Отделении люто возненавидел евреев и прочих инородцев, в первую голову – малороссов и поляков. Так уж сложилось, что именно их имена преобладали в списках известных разыскиваемых бомбистов и революционеров. Социалисту с русской фамилией, попавшему в руки жандармов, еще можно было рассчитывать на тщательный разбор его дела. Но если задержанным был еврей, украинец или поляк, то шеф Жандармского корпуса даже не утруждал себя разбирательством.

– Хвалиться тут, по моему разумению, нечем! – сухо ответствовал Набоков. – Все-то наша тайная канцелярия знает, всю «нигилятину» на учете держит, а государь император, тем временем, вынужден отказаться от привычных и полезных для здоровья пеших прогулок. Средь бела дня бомбы кидают, стреляют… Вы не находите этот нонсенс несколько странным, Александр Романович? Все все знают, а террористы в ус не дуют!