Легионер. Книга первая

Аптека Фридланда, припомнил Ландсберг броскую вывеску в самом начале Гороховой, у Каменного моста, по которому он сейчас брел.

Его качнуло, и он ухватился за перила. Прежний боевой опыт подсказывал, что слабость в ногах – от большой кровопотери. Еще полчаса, и раненый в таком состоянии теряет сознание. А без поданной врачебной помощи может вообще тихо угаснуть. Уснуть и не проснуться…

Подумать только – основание мизинца подрезано – а сколько крови вытекло! Должно, артерия задета… И чего я дергаюсь, подумалось Ландсбергу. Возьму и сяду прямо тут, буду ждать, пока холод и кровопотеря не возьмут свое… Ночь, вокруг ни души… Не хватило духу застрелиться – может, так оно и к лучшему – просто уснуть?

Он стоял на мосту, покачиваясь от слабости и вяло пытался восстановить в памяти свои последние минуты, проведенные в квартире у Власова, рядом с его остывающим телом. Припоминалось смутно, как-то странно – словно Ландсберг наблюдал за страшными событиями со стороны.

Он не помнил, например, сколько раз он подносил ствол револьвера к виску. Было такое ощущение, что всякий раз что-то мешало ему нажать на курок. Что-то назойливо отвлекало от главной на тот момент задачи. В последний раз отвлекающим фактором стало возвращение в квартиру старухи Семенидовой.

Заскрежетал замок, потом стукнула входная дверь, послышался ее голос:

– Это я вернулась, батюшка… Ну и погода на дворе – прости, Господи, нас, грешных! А уж ветер, ветер-то какой злой.

Ландсберг встал и направился на голос: Семенидовой никак нельзя было заходить сюда, где лежал ее мертвый хозяин. Никак нельзя – сначала ему, Ландсбергу, надо непременно уйти из дома! Чтобы не слышать криков, не видеть неизбежной суеты…

По дороге в прихожую, а потом и в кухню, куда уковыляла старуха, он, спохватившись, сунул револьвер в кобуру – чтобы не напугать ее оружием.

Только не испугать? Сейчас, качаясь под порывами ледяного ветра с Невы, он отрешенно признавался сам себе: не испугать, а не спугнуть преждевременно!

Инстинкт гнал его к несчастной старухе, вся вина которой была в ее не ко времени возвращении. Еще мгновение – и она станет свидетелем. Этого никак нельзя было допустить! Любой ценой!

Его внутреннее «я» протестовало, бунтовало против мысли о единственном способе заставить ненужного свидетеля молчать… Оно уговаривало: ты же не природный убийца, Карл! И ты уже решил, совершив непоправимое, покончить с собой. А старуха помешала – приди она на четверть часа позже, все было бы кончено. Разве не так, Карл?

Нет, не так! Не так, безжалостно обрывал сам себя Ландсберг. Инстинкт самосохранения, стремление жить оказались сильнее. Он молод, а старики уже свой земной путь, почитай, прошли. Им надо «туда» раньше…

Семенидова на кухне разматывала с головы и шеи бесконечные платки, шали, расстегивала шубейку. Она мельком поглядела на появившегося в дверях Ландсберга, заворчала:

– Нешто уходите уже, батюшка? А чего ж меня, старую, в лавку за лимонадом гоняли? Погодка-то на дворе – добрый хозяин собаку не выгонит на улицу! Ветрищ-ще! Ну Егор-то Алексеич никогда прислугу за людев не считал – а вы-то молодой, с пониманием человек! Раз знали, что скоро уходите, – вот и сказали бы хозяину. Пожалели б меня, старую…

Ландсберг молчал. Старуха покончила с платками и салопами, пошла к плите, протянула над ней иззябшие руки.

– Чтой-то за запах в фатере стоит? – вдруг спросила она, поводя носом и все еще не глядя на Ландсберга. – Чижолый запах, ровно у мясника в лавке… Чудно даже…

Тут она обернулась, в упор по-стариковски прищурилась на молодого офицера.

– Батюшка, а с тобой чего такое? Белый, как стенка, глаза пустые… Опять с Егором Лексеичем поругамшись, никак?

Ландсберг молчал.

– И что ему, старому, неймется? – запричитала в голос Семенидова. – Меня днями напролет точит-точит, к соседям придирается, вас изводит… Как в отставку вышел – ровно сдурел, прости, Господи! Старый человек и сам в покое жить должен, и другим не мешать. А он…

Ландсберг молчал.

– Да чем воняет-то? – снова взвизгнула старуха и попыталась пройти мимо гостя в хозяйскую половину. – Егор Лексеич, батюшка, ты никак разлил там чего?

Остановившись на пороге кабинета, она вновь прищурилась – теперь уже в сторону дивана. И только теперь какое-то подозрение страшной беды впервые зашевелись в голове Семенидовой.

– Чегой-то молчит он? – она стала поворачиваться в сторону Ландсберга. – Что тут промеж вами…

Закончить фразу Семенидова не успела. Ландсберг и сам не понял, как в его руке снова оказался саперный нож. Торопясь, чтобы старуха не успела обернуться, боясь встретиться с ней глазами, он, как и в первый раз, левой рукой обхватил сзади шею жертвы под подбородком, задрал ей голову.

– Ты чего, чего это, батюшка?! – Семенидова с неожиданным проворством подогнула колени и почти вывернулась из захвата. Одновременно она вцепилась в руку с ножом так крепко, что Ландсберг, несмотря на изрядную свою силу и молодость, поначалу ничего не мог поделать.

Дальше в нем опять сработали какие-то первобытные инстинкты, не иначе. Ландсберг перехватил нож в левую руку, полоснул старуху по горлу и сам невольно вскрикнул от боли. Семенидова в самый последний момент, защищаясь, проворно попыталась прикрыть горло – все еще мертвой хваткой держась за руку Ландсберга. И острое как бритва лезвие рассекло не только шею жертвы, но и правую ладонь напавшего.

Мертвое тело старухи взмахнуло руками, загребло и застучало по паркету ногами, выгнулось и рухнуло к ногам убийцы.

Что ты наделал, Карл Ландсберг?

Несколько мгновений он тупо глядел на тело Семенидовой, на кровь, толчками льющуюся из черной полукруглой раны под подбородком. Поднял к глазам свою руку – рана там была гораздо меньшая, однако кровь из нее тоже хлестала. Ландсберг взял с умывальника полотенце, промокнул кровоточащую руку.

Уходить, теперь надо немедленно уходить! Уходить – чтобы в покойном месте не торопясь собраться с мыслями, все обдумать. Немедленно – пока не явился еще кто-нибудь: всякого свидетеля ведь тоже придется убивать…

Ландсбергу претило возвращаться в кабинет, где лежало тело несчастного старика. Но векселя все же следовало забрать. Иначе – все было напрасным! Эти смерти, эта кровь…

Тело Власова на диване завораживало, притягивало взгляд. Не сводя с него глаз, Карл почти ощупью подошел к бюро, схватил, глянув лишь мельком, свои расписки. Пятясь, выбрался в коридор, а затем в прихожую. И тут обратил внимание, что кровь из порезанной ладони продолжает литься на пол. Ландсберг схватил другое полотенце, туго обмотал руку.

Ключи были на привычном крючке у входной двери. Ландсберг сорвал их, поискал глазами фуражку, неуклюже, левой рукой прицепил саблю. Перед выходом прислушался – на лестнице было тихо.

Заперев дверь снаружи, Ландсберг быстро спустился по лестнице. В парадной внизу снова прислушался и, стараясь шагать ровным шагом, направился прочь. Переулок был пуст.

Холодный ветер, бивший в лицо, трепал зажатые в левой руке векселя. Остановившись под первым же фонарем, Ландсберг поправил обмотанное вокруг раны полотенце – для этого ему пришлось прихватить захваченные из дома Власова бумаги зубами. Взявши потом бумаги, он, пользуясь неярким светом фонаря, попытался рассмотреть их. И остановился как вкопанный: глупец! Какой же он глупец! Он забрал свои денежные расписки – и оставил на самом видном месте и заготовленное Власовым поздравление, и завещание, где упоминалось его имя. А это – прямое указание для полиции, когда тела убиенных будут обнаружены!

Судьба, горько усмехнулся Ландсберг. Это просто перст судьбы!

Убедившись в своей чудовищной ошибке после убийства Власова, Ландсберг – совершенно искренне, не рисуясь и наедине с собой – вовсе не рассчитывал скрыться, каким-либо образом избежать наказания. Возвращение из лавки Семенидовой помешало ему застрелиться прямо у тела жертвы. Одновременно приход прислуги, очевидно, каким-то образом спровоцировал иной ход мыслей – и на кухню Ландсберг уже отправился с другим убеждением: свидетелей его преступления быть не должно!

Зарезав старуху, которая и вовсе не была повинна перед ним, Ландсберг понял, что окончательно перешел Рубикон. Можно было, конечно, спуститься к дворнику и попросить того сбегать за полицией. И покончить с собой до ее появления. Однако, спускаясь по лестнице, Ландсберг опять передумал.

Уходя из жизни вот так, без объяснений, он оставит своим родным и друзьям плохую память о себе. Сначала надо все хорошенько обдумать, проанализировать. Самому понять – как? Почему? А для этого требуется время и силы. Значит, надо бежать. Бежать, чтобы, все обдумав, решивши и отдавши необходимые в подобных случаях распоряжения, вернуться и принять приговор судьбы. Каким бы он ни был…

Голова кружилась, и ноги под коленями стали вдруг мягкими и слабыми. Надо дойти до аптеки – это совсем немного! Ландсберг с трудом оторвал руки от перил моста и побрел на зеленый свет фонаря.

Уже крутя ручку ночного звонка, Карл вдруг отчетливо подумал, что на всем своем пути от Гродненского переулка в центр он не встретил ни одного городового, ни прохожего. Даже будочников он, словно специально, благополучно миновал: всего две полосатые черно-белые будки попались на его пути, да и те оказались пустыми.

Ночь преступников. Ночь убийц?

Из глубины аптеки выплыл силуэт мужчины с аккуратной эспаньолкой на заспанном лице. Приблизив эспаньолку к застекленной двери, аптекарь всмотрелся в ночного посетителя. Армейский мундир окончательно внушил доверие – аптекарь отпер и распахнул тяжелую дверь.

– Прошу, сударь! – аптекарь чуть посторонился, наклонил голову и увидел окровавленную руку посетителя, залитую кровью полу шинели, сапоги. – Майн готт, вы ранены, сударь! Эй, Отто, живо сюда! Подай стул господину офицеру! Отто, да где же ты! Обопритесь на мое плечо, вы едва стоите на ногах, герр офицер!

Вокруг Ландсберга поднялась деловитая суета. Он был усажен на притащенный стул, рядом мальчишка по имени Отто поставил чистую плевательницу на высокой ножке, а на нее взгромоздил обширный таз со льдом. Быстро появился еще один таз, над которым ночной аптекарь промыл водой глубокую рану у основания мизинца правой руки Ландсберга. Залитая кровью шинель офицера беспокоила аптекаря, и он настойчиво допытывался – уверен ли посетитель в том, что ран больше нет?

– На вас напали? – спросил аптекарь, помещая руку Ландсберга в таз со льдом.

– Нет, я случайно поранил руку, когда чистил саблю…

Аптекарь с сомнением поглядел в лицо посетителю: тот был совершенно трезв.