Легионер. Книга первая

– Гм… Очень, очень неосторожно, господин офицер! Рана весьма глубокая, явно рассечена артерия, натюрлих. И, кажется, даже сухожилие задето. Вам нужен врач – если желаете, я немедленно пошлю мальчишку за доктором. Это недалеко, доктор очень хороший, ja-ja! А пока понюхайте из этой бутылочки, вы очень бледны!

Аптекарь поднес к лицу Ландсберга пузырек с остро пахнущими кристаллами.

– О-о, видите, как пробирает? – обрадовался аптекарь, когда офицер от резкого жжения в ноздрях отшатнулся. – Сейчас я дам вам укрепляющую микстуру, и вы почувствуете себя еще лучше!

– Вы немец? – для чего-то поинтересовался Ландсберг. И без перехода попросил: – Может быть, у вас найдется немного коньяку? Это тоже отличное укрепляющее…

– Ja, Готлиб Грингофф, дежурный помощник аптекаря, господина Фридланда, – отрекомендовался тот. – Коньяк имеется, господин офицер, но я бы категорически не рекомендовал бы вам сейчас спиртное. Вот когда вас осмотрят и подадут всю необходимую помощь, тогда можно и коньяку. И в постель, разумеется, ja-ja!

– Я тоже немец. Нет, доктора не надо, господин Грингофф. Наши казармы совсем неподалеку, и у нас тоже есть отличный доктор. Вот если бы ваш мальчик нашел извозчика…

– Нихт проблем, герр офицер! Отто, живо за извозчиком! Но, вы уверены, герр офицер, что…

– Совершенно уверен! – Ландсберг глотнул поднесенной микстуры, покрутил головой. – Спасибо, господин Грингофф! Вы очень любезный и квалифицированный аптекарь.

– Погодите, не вставайте, господин офицер! Сейчас я туго забинтую вашу руку и дам вам пузырь со льдом. Обязательно держите на этом пузыре руку по пути!

Аптекарь принялся бинтовать руку. Закончив, он быстро принес резиновый пузырь со льдом и одновременно ловко, с поклоном вручил голубоватую бумажку.

– Счетец за поданную медицинскую помощь и лед, господин офицер. Если вы в настоящий момент не располагаете мелочью – не беда! Занесете как-нибудь по дороге-с! Да, и помните, что тугую повязку, которую я наложил, надобно сменить не позже, чем через полтора-два часа! Вы уверены, что успеете добраться за это время до своего доктора?

– Даже раньше, господин аптекарь, – заверил Ландсберг. – А счетец ваш… Позвольте, сколько там? Один рубль двадцать копеек? Извольте, господин Грингофф, получить! Со сдачей не утруждайтесь. И еще раз благодарю покорно за помощь и участие! Позвольте только микстурки вашей глотнуть! «На посошок», как говорится…

Перед аптекой застучали и смолкли копыта экипажа. Ландсберг, поддерживаемый под локоть, вышел на улицу, сунул мальчишке двугривенный и тяжело взгромоздился на сиденье.

В казармах он без особых церемоний растолкал батальонного доктора, сменил повязку и лег в кровать, выпив перед тем две полубутылки коньяку. Это «успокаивающее» подействовало, как и ожидалось: слабость от большой кровопотери и коньяк позволили Ландсбергу быстро провалиться в глубокий и тяжелый сон.

Рано утром Ландсберг написал рапорт с просьбой о предоставлении краткосрочного отпуска по семейным обстоятельствам и вместе с рапортом батальонного доктора о своем ранении передал рапорт адъютанту полковника Кильдишева.

Через полчаса, когда рапорт был «украшен» разрешающей резолюцией, Ландсберг, ненадолго заскочив на свою квартиру, приказал денщику Гусеву найти лихача, а самому бежать в железнодорожную кассу за билетом.

Прибыв на вокзал, Карл нерешительно направился к телеграфной конторе: не известить Марию о своем неожиданном отъезде было невместно. Однако, испортив несколько бланков, депеши невесте Карл так и не отправил. А через полтора часа пыхтящая паровая машина покатила четыре классных вагона прочь от Северной столицы России. Ландсберг уезжал в Ковенскую губернию, в родное поместье.

Глава первая. Переполох в Гродненском переулке

Весна в тот год в Петербурге была долгой и слякотной. Тепла она прибавляла по чуть-чуть, постоянно отступала, пряталась с последними почерневшими ледышками в темных подворотнях и вечно-сумеречных узких проходных дворах северной российской столицы. А то вдруг налетала откуда-то на разомлевших по нечаянности под выглянувшим из туч солнышком людей холодом и сыростью. Заставляла ежиться, поплотнее запахиваться в одежду и оставляла лишь мечты о том, что где-то и когда-то бывает тепло.

А уж на ночь нерешительная девица-весна и вовсе куда-то исчезала из Петербурга. И городовые до утра сердито стучали в своих будках промерзшими сапогами по приступкам, кутались в башлыки и до исступления мечтали о том, как утром, отстояв свои часы, нырнут во влажную теплынь трактиров и чайных, где ждут их огненные суточные щи в миске, зубец чеснока и чарка горькой очищенной. Вытянешь ее сквозь зубы, истово, выдохнешь вместе с водочным духом холодную пустоту минувшей ночи – и снова вроде жизнь станет чуть милее. И не беда, что скоро снова топать в полицейскую часть, вспоминать летнее тепло и костерить капризную девицу-весну за ее дикость, переменчивость и нерешительность. А уж если пройдет ночка спокойной, без лиходеев и протоколов, без необходимости лишний раз тащить в околоток ворюгу-чердачника – и вовсе славно!

Вот и в ночь с 29 на 30 мая 1879 года городовой пятого года службы Василий Степанович Скородумов, в очередной раз обходя участок, тоскливо мечтал о конце дежурства.

Конечно, полностью спокойной минувшую ночь не назовешь. С вечера пьяные мастеровые разодрались меж собой, ночью с приказчика загулявшего лихие люди в подворотне шапку сняли. Ну это все пустяки. Скородумов даже в часть никого не сволок – к чему лишний раз ноги бить? Забиякам – по шеям надавал, приказчика протоколом о пьяном состоянии припугнул – все честью, с благодарностью и полтинами разошлись. Обошлась ночка без задавленных и зарезанных – слава те, Господи! Впрочем, дежурство еще не закончилось.

Нет, не миловал Господь, не обошлось – вон кричат и свистят с угла Гродненского переулка, что темным коридором одинаковых плоских доходных домов выперся в Саперную улицу. Бегут и кричат что-то, и не успеть уже городовому Скородумову добраться до спасительного тепла и уюта чайной «Тамбов». Чтоб им ни дна ни покрышки – кричат, зовут. Вот и дворники засвистели – все, «улыбнулась» нынче городовому чарка очищенной и суточные щи! Сожрет их торопливо какой-нибудь извозчик либо мастеровой – тьфу ты, пропасть!

Мальчишки первыми налетели. Сквозь их торопливый стрекот городовой понял, что в Гродненском переулке мертвое тело обнаружилось. И не на улице, не в подворотне где-нибудь, а в третьем этаже доходного дома № 14. Приличный господин, значит, коли в своей квартире преставился. Вздохнул Скородумов, еще раз с сожалением глянул на близкую уже вывеску «Тамбова», плюнул с досады и пошел к месту происшествия, придерживая бьющую его по левой ноге шашку. Мальчишки вперед него брызнули обратно в переулок.

Дворник в подворотне во фронт встал – он, Яков Дударов, из бывших служивых, с понятием. Сдернул шапку и доложил, кивая на человечишку в заляпанной краской фуфайке: так, мол, и так: мертвое тело. Маляр вот и обнаружил, как по стене полез фасад красить с утра пораньше. Мертвое, говорит, женского полу тело.

А дело было так. В тот день ни свет ни заря, как и было условлено с владельцем доходного дома № 14 по Гродненскому переулку господином Дрейером, маляр Прошка Бабунов явился в переулок, чтобы исполнить подряд: покрасить фасад трехэтажного дома. Краску, кисти, доску и изрядный моток прочной веревки с полиспастом Прошка еще вчера, договорившись с земляком-ломовиком, на место работы привез. Старший дворник Яков Дударов вполне определенно обещал помощь – и не обманул: еще подходя к дому, Прошка увидел два железных кольца, закрепленных дворником на коньке крыши.

Прошка начал активно готовится к работе. Прежде всего младший дворник, помощник Якова, был услан в ближайший трактир за четвертью литра горькой калганной настойки: накануне артель Бабунова крепко погуляла, и маляр желал до начала работы «поправить голову». К возвращению гонца краска была разведена и разлита в два низких ведерка с привязанными к ручкам кусками веревки, а широкая доска уже лежала вдоль фасада. Запыхавшийся младший дворник был тут же послан на крышу дома, откуда он, следуя указаниям маляра, и спустил пропущенные через кольца концы прочной веревки.

Прошка, насвистывая, сноровисто завершил на земле остальное: из свисающих концов веревки и доски приготовил подвесную «люльку» для подъема на требуемую высоту.

– Кто ж тебя, дяденька-маляр, будет подымать и держать наверху? – с любопытством спросил белоголовый вездесущий сынишка старшего дворника. – Папаня?

– Нет, Петька, не папаня твой, а вот это самое приспособление – похлопал по полиспасту маляр. – Ты, чем вертеться под ногами, сбегал бы к мамке за соленым огурцом. Покрепче пусть выберет, скажешь – папаня для маляра велел дать. А вернешься – сам все увидишь.

Дворники, которым бабуновские привычки были известны, только посмеивались. Маляр, зайдя из приличия в подворотню, прямо из горлышка выдул отдающую сивухой жидкость, отдал пустую посудину вернувшемуся Петьке, шумно сгрыз прошлогоднего посола огурец и приступил к работе. Петька, как завороженный, глядел на маляра: словно играючи протягивая пропущенную через полиспаст веревку, маляр ловко поднял сам себя до третьего этажа, закрепился там, подтянул к себе одно из ведер с краской и начал плавно махать кистью, закрепленной на длинной жерди.

Впрочем, смотреть на однообразную работу Петьке скоро стало скучно, окрестные дворники тоже разошлись по своим делам, и только старший, Дударов, время от времени выходил из ворот и глядел – как движется работа, да вдоль переулка посматривал, по давней привычке к порядку.

– Слышь, дядя! – окликнул вскоре Дударова сверху Прошка. – Хорошо, говорю, людям! Мы с тобой работаем, а она лежит, спит. Прямо на полу: хорошо, видать, на грудь приняла!

– Кто лежит-то? – не понял Дударов. – Где лежит?

– А во-он в ентом, крайнем окошке, – показал кистью маляр. – Баба какая-то спит.

– Чего врешь-то? – посчитав окна, усмехнулся дворник. – Это квартира отставного надворного советника, господина Власова. Он там один с прислугой живет, да и не видать уж несколько дней ни его, ни старухи. Сам-то ен на дачу собирался съехать, а Семенидова, прислуга евонная, моей бабе говорила, что на богомолье пойдет сразу. Скажешь тоже – «лежит»! Кому там лежать? Да и непьющая она, старуха-то…

– Старуха – не старуха, мне отсюда не видать: стекло отсвечивает. А что лежит баба на полу – точно тебе говорю. И подушка еще под мордой ейной, – упрямо возразил Прошка, продолжая сноровисто красить стену.

Недоверчиво хмыкнув, Дударов совсем было уже собрался уходить с улицы, но что-то его остановило.

– А ну-ка, глянь еще раз, мил-человек! – помолчав, попросил дворник. Он действительно несколько дней не видел ни самого жильца, ни его прислуги. И сейчас, говоря маляру об их отъезде, вдруг ясно вспомнил, что и самого отъезда Власова не наблюдал. И не знал об этом с точностью, хотя по должности своей должен был!

– Счас глянем, – с готовностью согласился маляр. – А ты, Яшка, пока ведерко второе мне ближе к стене переставь. Поднимать сейчас буду, полное оно, не плеснуть бы краской…

Но поднимать второе ведро в тот день маляру Бабунову уже не пришлось. Осушив кистью первое, он аккуратно спустил его вниз, и, пройдя до края доски, долго вглядывался через стекло внутрь квартиры. И, наконец, рассмотрев все, трясущимися руками принялся отвязывать закрепленный конец самоподъемного устройства.

– Беги за полицией, дядя! – громким шепотом закричал он сверху. – Мертвячка лежит в квартире! Не шевелится, и вся подушка под головенкой в крови…

– Ты что, паря? Шутки шуткуешь с пьяных глаз? – рассердился было дворник. – Типун тебе на язык!

– Верно говорю – мертвячка! – уже в голос кричал маляр, торопясь поскорее спуститься на землю. – Посылай за городовым…

Выслушал Скородумов маляра неласково, и тут же на всякий случай потребовал предъявить паспорт – кто их разберет, пришлых работничков? Сегодня здесь, завтра там. С видимым сожалением убедился, что и паспорт есть, и дозволение на жительство в столице имеется. Первым делом поинтересовался – чегой-то маляр на стену полез ни свет ни заря? И сердито дергал усами, слушая пространные объяснения и про краску, и про то, что инструменты приходится у чужих людей держать, и про частые подряды на обновление фасадов. А насчет мертвого тела, при виде которого он только что с доски не свалился и руки дрожью дрожат до сих пор – верное дело! Бабунов даже перекрестился. Городовой всем телом к дворнику развернулся – что ты, братец, скажешь? Как допустил?

Дворник засуетился, подтвердил, что есть в квартире лицо женского пола, прислуга. Да только еще третьего дня должна была с барином, отставным чиновником Власовым, на дачу съехать. А вот съехали жильцы либо нет – дворник не знает, подвод мебельных не видел. Вот почтальону никто два раза не открыл, это точно! И дрова он, дворник, напрасно барину Власову вчерась поколол – дверь никто так и не открыл. Стало быть, съехали.

Все эти задачки настроение городовому испортили окончательно. Посулив мужикам отсидку в «холодной», Скородумов отправил дворника к управляющему за ключами, а сам, нещадно колотя по ступеням ножнами шашки, поднялся на третий этаж. Сначала покрутил звонок, потом загрохотал по двери руками – но никто не открывал. Наконец пришел дворник с ключами и свечкой, и в ее неровном свете острые глаза маляра, почтительно суетившегося за спиной городового, углядели под дверью, на ступенях и перилах темные пятна. Кровь!

Скородумов, перекрестясь, зазвенел ключами, выбирая нужный.

Наконец дверь распахнулась, и на площадку сразу выкатилась душная волна тления. Городовой поправил свечу и, велев остальным дожидаться на лестнице, шагнул в квартиру. Очень скоро там загремело, затопало, и бледный городовой, изрядно перепугав собравшихся на площадке жильцов, бегом выскочил из квартиры. Отдышавшись на свежем воздухе, Скородумов закрыл поплотнее дверь, загородил ее для верности спиной и махнул рукой обоим дворникам, жавшимся вместе с жильцами на лестнице:

– Дударов, ты поди-ка стань под окна сей квартиры, – распорядился он. – И ни шагу оттель! А ты, как тебя, духом в часть беги, расскажи там: два мертвых тела в фатере. Мигом!