Легионер. Книга первая

– Но это же несправедливо!

– Ха! Побойся Бога, Генрих! О какой справедливости ты говоришь? Скажи-ка, будь ты фельдмаршалом и набирай войско в поход – кому бы ты отдал свое предпочтение? Наверное, тем, кто предан тебе и твоей вере душой и телом. Как ты поручишься за солдат, которые имеют своего Бога и молятся по-другому? Радуйся, по меньшей мере, тому, что мы не поляки, не чухонцы и не евреи. С теми разговора в русской столице нет вообще! Конечно, ваш дворянский род достаточно знатен и славен – но кому сегодня в России нужна чья-то былая слава?

– Ну а если?.. – брат понизил голос и выразительно потер указательный и большой пальцы левой руки.

– Мзду обязательно возьмут, – хохотнул земляк. – Но взамен ты все равно ничего не получишь!

В правоте земляка Карл убедился через несколько дней, когда по настоянию упрямого брата все же держал вступительные экзамены в Николаевское инженерное училище. Генрих рассудил, что наплыв аристократов в учебное заведение, где больше учат делу, а не танцам, будет ниже, нежели в кавалерийское или артиллерийское. За столом напротив Карла, кроме преподавателя, сидел и православный священник с добрым бородатым лицом. Преподаватель, впрочем, тоже не выглядел свирепым драконом – часто кивал, одобрительно щурился на кандидата в юнкера и даже похвалил его познания в области древнейшей истории. Однако в экзаменационной ведомости, вывешенной на следующий день в гулком вестибюле Инженерного замка, напротив фамилии Ландсберга все равно красовалась унылая и совсем не счастливая семерка. Семь баллов из двенадцати возможных – в списке счастливцев, выдержавших приемные экзамены, свою фамилию можно было и не искать!

– Ничего, Ландсберги никогда не оглядывались! – утешал младшего брата Генрих. – В чем дело, в конце концов?! Ты пройдешь весь курс вольноопределяющегося, зато потом, став офицером, будешь посмеиваться над неженками из юнкерских училищ.

Карл слушал, и ему казалось, что брат больше утешает себя, нежели его. Через три дня Генрих уехал, оставив Карла в присутствии казарм лейб-гвардии Саперного батальона, где тому и предстояло в течение двух с половиной лет постигать премудрости военной профессии.

Впрочем, первую премудрость ему пришлось постичь буквально в первый день. То ли старший брат что-то не понял, то ли произошла какая-то армейская неразбериха – однако уже в полдень выяснилось, что число мест в казармах для вольноопределяющихся меньше, чем самих «вольноперов». И тем, кто не попал в списки, придется все время обучения жить на съемных квартирах за свой счет.

Фельдфебель, сообщивший юношам эту новость, поинтересовался – все ли господа вольноопределяющиеся имеют в Петербурге жилье либо родственников? Не имеющим после обеда было предложено свободное время для поисков комнаты – причем фельдфебель подчеркнул, что в их же интересах найти жилье поближе, ибо занятия у «вольноперов» начинаются в 7:30 утра, а до этого времени нужно еще успеть переодеться в форму и позавтракать.

Кто-то спросил – а к чему каждый день два раза переодеваться? Раз им выдадут форму, значит, в ней можно будет ходить и на занятия, и домой…

– Забудьте об этом, господа вольноопределяющиеся! – трубил фельдфебель, отбивая такт речи ударами кулака в ладонь другой руки. – Форма гвардейского сапера ко многому обязывает! Прежде вам нужно научиться ценить ее, чистить и содержать в порядке. Выход в город в форме – все равно что первое причастие! Это надо заслужить!

* * *

…Карлу Ландсбергу повезло. Выйдя на поиски жилья из Саперного переулка, где находились городские казармы батальона и, не пройдя и трехсот шагов, юноша обнаружил переулок, более похожий на прорубленную меж высоких домов щель. Переулок назывался Басковым, и Карл свернул в него, от души надеясь, что ему удастся избежать расспросов сурового обличья дворников, дремавшим в каждой подворотне. При звуке шагов эти мрачные фигуры оживали, начинали шаркать метлами и глядели на всякого прохожего, нарушившего их уединение и дрему, с явным неудовольствием.

К счастью Карла, уже в крайнем окне второго с угла дома он углядел вожделенный билетик:

«Сдается комната для одинокого холостого господина».

Шаркнув ногой перед вышедшей на звонок старухой и покраснев, Карл заявил, что желает знать условия сдачи комнаты внаем. Старуха, однако, начала расспрашивать юношу – кто он да откуда, да за какой надобностью ему понадобилась комната в этом тихом переулке. Хмурясь, она пытала: нет ли у искателя жилья многодетных родственников, и не учится ли будущий жилец игре на каком-либо музыкальном инструменте?

Расспросы старухи прервал незаметно подошедший невысокий толстенький господин в шинели с пуговицами медицинского департамента и свежими газетами под мышкой. Он и оказался хозяином квартиры, вернувшимся с утренней прогулки отставным надворным советником Власовым.

– Юнкер? Будущий сапер? Похвально, молодой человек, весьма похвально! Я беру по полтора рубля в месяц летом и по два рубля зимой, ввидах необходимости отопления в холодное время. Вас такие условия устраивают, молодой человек? Впрочем, иных вы в наших «палестинах» и не сыщете! Пойдемте, посмотрите комнату. Только учтите: в случае найма я беру с постояльца оплату за два месяца вперед!

Шагая следом за Карлом, хозяин выпытывал: может быть, господин юнкер стеснен, по молодости лет, в средствах? Извольте, в таком случае он выразил готовность сбросить двугривенный с квартплаты и из «дровяных» пятачок. Ах, «вьюнош» может позволить такую плату? Ну, как угодно, как угодно!

Сжимая в кармане пятирублевую ассигнацию, оставленную ему братом до следующей оказии, Карл ужасно стеснялся разговорчивого хозяина и самих разговоров о деньгах, и уже начал отвечать по-военному – «так точно» и «никак нет!», чем привел хозяина в восторг. Старуха-прислуга была отправлена за свежими булками к чаю, в кухне зашумел самовар, а Власов продолжил расспросы, попутно сообщая сведения о себе и соседях.

Выяснилось, что Власова зовут Егором Алексеевичем, что он холостяк, а своих деток ему Бог не дал. Что он двадцать лет прослужил по медицинской части, в Аптекарском департаменте, и вот уже два года в отставке. Старуху-прислугу Семенидову он, хозяин, зовет Шуркой, однако молодому человеку лучше называть ее Александрой.

Повыспросив Карла обо всем на свете, отставной чиновник выразил надежду, что тот оценит его дружбу и добрые отеческие советы. Старухе в присутствии Карла было велено прислуживать молодому барину столь же усердно, как и хозяину. Семенидова молча поклонилась, поджала и без того тонкие губы и ничего не сказала.

Он походил по комнате, которая стала его первой – пусть даже временной – собственностью. Попробовал, как задвигаются занавески, посидел на краешке кровати, понюхал зачем-то подушку и решил выйти прогуляться. Во-первых, ему обязательно нужно было купить будильник, без которого вставать по утрам в шесть часов представлялось ему просто невозможным! Во-вторых, надо было произвести разведку окрестностей чужого города. В-третьих, купить бумагу, конверты и письменные принадлежности, без которых вольноопределяющийся решительно не может готовиться к занятиям!

Все эти веские и радостные аргументы «за» перечеркивало одно гаденькое сомнение финансового свойства. Из оставшихся от братовой пятирублевой ассигнации двух рублевок одну, следуя поучениям квартирного хозяина, вообще-то надлежало отдать прислуге, Шуре-Александре. На чаек-сахарок да на мытье сапог, как весело упомянул Власов. Утром и вечером чаю попить, конечно, следовало – но оставаться в Петербурге с одним-единственным рублем было страшновато.

Единственным финансовым резервом фон Ландсберга оставалась трехрублевая ассигнация, потихоньку от старшего брата подсунутая Карлу сестрицей Марго. Но это были действительно последние деньги, которые следовало беречь до крайней надобности.

С другой стороны, рассуждал Карл, надо непременно написать родным письмо и сообщить про вольную квартиру и связанные с этим финансовые проблемы. Опять же – бумага, чернила и карандаши. А булки или пироги к вечерним чаепитиям? Не хлебать же один чай с сахаром вприкуску?! Решено: он отправляется за покупками, меняет трехрублевую ассигнацию, а один из оставшихся рублей прячет на самое-самое дно сундучка, с которым приехал сюда.

Объявив старухе, что собирается немного погулять и осмотреться, Карл выскользнул за дверь и оказался на свободе.

Насчет места приобретения будильника и писчебумажных товаров ему охотно растолковал здешний дворник, совсем еще молодой мужик. Узнав, что Карл – новый квартирант надворного советника Власова и будущий офицер, дворник Матвей почтительно снял шапку и подробно рассказал о дороге, шевеля для наглядности пальцами.

– Как дойдете до угла, тык налево вашей милости, два квартала до улицы Бассейной. Опосля – на праву руку – и прямком до Литейного проспекта. Там и лавки всякие имеются. Ну а коли ваша милость не найдет потребного, то по Литейному вниз опять надо. Как пройдете «Вшивую биржу», так Невский проспект и будет. А уж там товару! – Матвей, изображая сладкий ужас от количества имеющихся на Невском товаров, прижмурился, затряс головой и тут же без стеснения попросил: – На чаишко бы с вашей милости! На счастье вам, да на радость мне…

– Вечером дам, Матвей. Нету сейчас мелких, – поражаясь сам себе, солидно ответил юноша и тут же поинтересовался: – А почему улица так странно называется – Бассейная? И что за «Вшивая биржа» такая?

Дворник, ничуть не раздосадованный отказом в чаевых, подробно объяснил молодому барину и про Басков переулок, названный так в честь богатейшего купчины, имеющего здесь большие земельные участки, и про другие местные достопримечательности. Бассейновая улица, как оказалось, вела от Литейного к двум большим искусственным бассейнам, откуда вода по трубам подавалась к фонтанам Летнего сада.

– Ну а «Вшивой биржею» перекресток Литейного и Невского называют, – закончил устную экскурсию Матвей. – На энтом самом месте издавна поденщики безработные собирались. Там их наниматели и находют. Почему «вшивая» – так ведь известно, что за публика там топорщится – голытьба! Вот плотники и каменщики, к примеру – народ сурьезный, их на Сенной площади искать надобно. Кухарки – те на Никольском рынке новых хозяев дожидаются. Лакеи и садовники – у Синего моста… Так не забудете опосля променада про раба божьего Матвея, ваша милость?

Подтвердив обещание отблагодарить дворника, Карл едва не бегом отправился покорять Северную столицу.

Это был истинный день открытия нового мира, и Карл несколько раз с удивлением вспоминал то, каким чужим и нелюбезным показался для него Петербург в первые дни. Оказалось, что достаточно отсутствия вечно угрюмого и озабоченного брата Генриха, наличия теплого солнышка, вовсю греющего сегодня, и шуршащей трехрублевой ассигнации в кармане.

Карл долго бродил по Невскому, не замечая насмешливых перемигиваний приказчиков при виде простодушного провинциала. Застенчиво глазел на хорошенькие лица встречных барышень, уважительно уступал дорогу попадающимся офицерам – они представлялись ему истинными хозяевами столицы!

А вывески! На двух торговых кварталах Невского Карл насчитал уйму различных вывесок – больше, чем видел их за всю жизнь в своем уезде и губернском городе. Среди деловых рекламных посулов попадались и забавные вывески – смешные даже на взгляд провинциала. Над одной ресторацией – медведь с газетой в вывернутых лапах за столиком, уставленным различными блюдами. Над входом в каждый трактир – либо жеманно топырящие пальчики мужики с чаем в подстаканниках, либо такие же бородатые дяди с лепными кружками либо штофами в руках. Турки в чалмах, задумчиво сосущие кальянные трубочки над табачными лавками. Рог изобилия, из которого почему-то сыплются то ли младенцы, то ли ангелы. А рядом – маленькими буквами разъяснение: «Повивальная бабка-голландка».

Многие вывески содержали французские слова – с такими ошибками и в таких сочетаниях, что догадаться о том, что сие означает, можно было с большим трудом. Немногим понятней были и иные надписи на русском: «Здесь красют, декатируют и такожде пропущають машину». Или – «Дамский портной Иван Ефремов из иностранцев». Какой же это Иван, если из иностранцев?

Впрочем, и потешные вывески не портили Карлу общего восторженного впечатления.

Вернулся новый открыватель столицы в свой Басков переулок на извозчике – «ваньке», нанятом за 25 копеек. Это, конечно, было мотовством, пенял сам себе Карл. Да, мотовство – но как иначе, скажите на милость, доставить на квартиру будильник, глобус, большущий куль мятных пряников, проданных немцем-кондитером из Ковенской губернии со скидкой, а также бумагу, тетради и банку с ваксой для сапог? Тем более что вакса, судя по надписи на немалой банке, сулила будущему офицеру «зеркальный блеск, недоступный даже в Нотр-Дам-де Пари».

Удалось сохранить и обещанный совести последний рубль из сестриной трешницы. Высадившись со всей поклажей у дома, будущий офицер был радостно встречен дворником Матвеем, коему и перепал наконец обещанный гривенник.

* * *

В школе вольноопределяющихся Карлу тоже нравилось. Каждое утро, приходя в казармы, он был встречаем «дядькой» – фельдфебелем, старым солдатом, дослуживающим последние годы солдатчины наставником «вольнопёров». Когда рядом никого из офицеров не было, «дядька» позволял называть себя Михалычем, иногда, расчувствовавшись, вспоминал свою деревеньку под Вологдой, и семью, которую не видел больше пятнадцати лет.

Основной обязанностью «дядьки» было привитие будущему офицеру основ военного уклада жизни. Михалыч регулярно занимался с Ландсбергом шагистикой, учил его приемам обращения со штыком, саблей.

После наступали часы занятий, когда «вольноперы» собирались в классных комнатах и для них начиналась настоящая учеба. Часть ее напоминала гимназические уроки, часть была лекционного типа. Все преподаватели, кроме Закона Божьего, были офицерами, но большей части боевыми, многие со шрамами и следами ранений. Двое или трое прихрамывали, один был и вовсе без одной руки, со страшно изуродованным лицом. Поскольку он преподавал минное дело, этому никто не удивлялся, а «вольноперы» шепотом рассказывали друг другу историю о том, как капитан Егоров во время турецкой войны, спасая товарищей, отбросил голыми руками залетевший в окоп разрывной снаряд, а тот возьми да и разорвись в пяти шагах. Говорили, что свидетелем сего подвига был сам великий князь, и именно его повелением Егоров не был отчислен в инвалидную команду, а навечно остался в списках личного состава батальона и был пристроен на преподавательскую работу.

Другие преподаватели школы вольноопределяющихся порой напоминали Карлу гимназических. Одни были явно увлечены своим предметом и занятия проходили интересно, не по учебнику, со множеством интересных примеров. Иные офицеры явно тяготились своими дидактическими обязанностями, гнусаво и монотонно «отчитывали» свои предметы, вызывая скуку и зевоту. От гимназических преподавателей здешние отличались лишь тем, что не били линейкой по рукам и не грозились написать записку родителям. Наказание лентяям и нерадивым – впрочем, таких в школе вольноопределяющихся оказалось немного – было, в основном, два. Лишние часы строевой подготовки под командой старшего фельдфебеля по кличке Горыныч, либо несколько часов ареста в казарменной «холодной», под присмотром другого старшего фельдфебеля, не менее свирепого и горластого, имени-прозвища которого никто не знал.

Нравились Ландсбергу и отношения «вольноперов» со штатными офицерами батальона. Офицеры были настроены к воспитанникам без исключения дружелюбно, видя под солдатскими шинелями не «пушечное мясо», не «паркетных шаркунов» и «маменькиных сынков», как именовались юнкера, а будущих товарищей. Да и то сказать: «вольнопер» был гораздо ближе любому офицеру-саперу еще и потому, что его путь к офицерским погонам был выбран наиболее трудный.

Конечно, некоторая кастовость наличествовала и здесь. Офицеров-дворян в батальоне было меньше трети. И, несмотря на всеобщее, казалось бы, равенство, офицеры-дворяне держались с прочими товарищами так, что те никогда не забывали сословной разницы.

Среди «вольноперов» дворян было и того меньше – в основном, как и Карл Ландсберг, это были сыновья славных, но обедневших дворянских родов. Не столь древних, как с гордостью думал о своих предках Карл, но все-таки дворяне. Однако он не мог не видеть, что сословное размежевание среди воспитанников школы проявляется гораздо больше, чем в офицерской среде. Мальчики знатного происхождения откровенно сторонились своих товарищей-«разночинцев». Причем иной раз это выглядело столь заметно, что преподаватели и другие офицеры вынуждены были порой делать замечания излишне гордым потомкам дворянских родов.

Что же касается самого Карла, то подобная кастовость ставила в тупик его самого: по происхождению он был знатен своими предками, но при этом беден, как церковная мышь. Поэтому он никогда не примыкал к «радикально» настроенным воспитанникам.

Многие офицеры батальона выделяли Ландсберга среди прочих. С несколькими, совсем молодыми прапорщиками и подпоручиками он, по их требованию, перешел на «ты», и даже несколько раз был приглашаем на товарищеские вечеринки. Впрочем, последних он старался избегать – зная, что вряд ли когда-нибудь сможет вынуть из кармана столь пухлую пачку ассигнаций, как офицеры батальона – граф Марк Ивелич или барон Гейдрих. Постоянно же быть «одолженцем» и «прихлебателем» Карл Ландсберг не желал! Эх, деньги, проклятые деньги! Их просто не было…