Лабиринт времени

Но Лиза, похоже, всё-таки чувствовала за собой какую-то вину. Она подошла к Игорю и тихо спросила:

– Ты что, обиделся?

– Нет, – ответил он.

– Хочешь, я тебя в «счёчку» поцелую? – предложила она и чмокнула в пунцовое от мороза лицо горячими губами.

Игорю хотелось поделиться своими воспоминаниями с Теодором, но тут двери дома отворились. На пороге со свечой в руке стояла та самая старуха. Она посмотрела в их строну и, прошамкав:

– Поспеши, а то опоздаешь! – растворилась в темноте…

Обитель муз

И тут Теодор вспомнил, куда он собственно должен был успеть. Он нащупал во внутреннем кармане конверт, тот был на месте. В этом конверте лежало главное его сокровище – пригласительный билет в оперу на моцартовскую «Волшебную флейту». И хотя Теодор знал ее всю наизусть, и даже сам сочинил несколько вариаций на главные темы, правда тут же их и сжег – смеет ли он править самого Бога, но такое музыкальное событие пропустить не мог. Спасибо, друг Готлиб достал ему этот драгоценный пропуск в волшебный мир музыки, ведь теперь, когда Моцарта, наконец, официально признали гением, а его песенку Папагено распевали чуть ли не в каждой пивной, весь высший свет Кенигсберга почел за честь присутствовать на этом представлении.

– Бежим, – крикнул Теодор, – нам нельзя опаздывать.

– А где Карл? – спохватился студент. – Ты его не видел?

– Нет, – ответил Теодор.

– Карл! – стали звать приятели своего благодетеля – Карл!

Но в ответ- тишина.

И тут из туч выплыла большая круглая луна, осветив всю улицу. Без Карла. И только по булыжной мостовой медленно тащилась какая-то крытая карета с раскачивающимся зеленым фонарем, а вслед за ней, опустив голову, в тяжелом железном шлеме брел унылый полицейский.

– Нигде нет. Улетел он, что ли – развел руками Игорь.

– На луну, – поддакнул Теодор. – Видишь, то черное пятнышко прямо посередине диска. Наверняка это наш Карл. Уже поди подлетает, если, конечно, его в ту «зеленую Мину» не посадили, – и молодой человек махнул рукой в сторону удаляющейся кареты. – Нас с тобой, между прочим, тоже могли туда упрятать… В тюремной башне мы бы с тобой быстро протрезвели. Да, что с нас взять, голоштанных. А вот с нашего Карла они могут еще не один талер вытрясти. Да, жаль барона.

Глаза быстро привыкли к темноте, тем более, что узкая кривая улочка незаметно сменилась широкой прямой «штрассой». Идти по ней было значительно проще, однако у Теодора и на этот счет было свое особое мнение. Ему были милее старые узкие улочки, по которым, как он выразился: можно пойти в одно место, а прийти совсем в другое.

– Так в этом же вся и прелесть, – убеждал он своего спутника. – А сейчас… Ну что это: старые фахверковые домики посносили, прорубили эти никому не нужные прямые прошпекты. Гусарам по ним только маршировать на своих кобылах. Да, нашему королю нужны только плацы для парадов и маршей, прощай милый город… Через год-два я вообще тебя не узнаю. Башен нет, ворот тоже. Не город – проходной двор.

Тем временем путники приблизились к Замковому пруду, в котором отражались огни «Обиталища муз». Увы, после того, как умерла его хозяйка Каролина Амалия во дворце все реже и реже звучала музыка. Но иногда все же еще звучала. Подъезжали кареты, оттуда выходили знатные дамы и еще более знатные кавалеры. В большой зале туда -сюда сновали важные слуги, разнося бокалы с вином, так что насладиться музыкой никто особо не торопился, тем более под рейнское, хоть и не самое лучшее было о чем поговорить и что показать. Кто-то демонстрировал блестящие пряжки на своих лакированных башмаках, кто-то слишком усердно размахивал тростью, в изумрудном набалдашнике которой отражались не только мерцающие языки свеч, но и завистливые физиономии, тех, у кого таких набалдашников не было. Какой-то почтенный бюргер уговаривал главного архитектора снести городскую башню, так как она загораживает вывеску в его кондитерскую.

– Поймите, – пытался объяснить ему чиновник, – затраты на снос башни будут больше, чем те камни, которые мы сможем продать после ее сноса. Это нецелесообразно и экономически невыгодно. Разве если вы найдете мне достойного покупателя на эти булыжники.

– Найду, – обрадовался хозяин кондитерской. – Вот вам крест, найду. Только снесите…

– А, Цахес! – Теодор подбежал к высокому худощавому мужчине со смешным хохолком светлых волос на голове, который о чем-то оживленно беседовал с толстым важным господином. Похоже, у них был какой-то деловой разговор, и посторонние уши им абсолютно были не нужны. Поэтому, важный господин быстро раскланялся и также быстро удалился.

– Знакомься, Ансельм! – не обращая внимания на то, что спугнул собеседника, сказал Теодор, – это Цахес, как я его звал в детстве, а ныне известный литератор Захариас Вернер. Не слыхал? Между прочим, Бог. Или почти бог. Помнится, когда мы жили с ним под одной крышей, мамаша его частенько потчевала нас водичкой, которую крошка Цахес превращал в вино. Я правда не могу утверждать, что это было хорошее вино, поскольку ввиду моего малолетства, мне его не давали, но все мои тетушки, и матушка в один голос утверждали, что это был божественный напиток. Вот, Ансельм, какова сила внушения. Что ж ты хочешь – Бог.

– Не паясничай, – прошипел Захариас. – Ты отлично знаешь, что моя мать больная женщина.

– Но это не мешало нам по утрам молится на тебя всем домом, включая прислугу. Правда, правда, Анесльм. Я не шучу. Его мать уверяла нас, что это – новый Иисус! И я почти поверил…. А сейчас, наш славный Захариас хочет всех убедить, что пишет гениальные стихи. Ты только послушай, Ансельм, разве это не гениально:

«Когда тебя, прекрасную, как розу

Пред алтарем увидел я…

Когда я в танце своевольно

Прильнул к твоей груди…» та-ра-ра-ра. Ты можешь представить, Ансельм как можно в танце прильнуть к груди… так ведь не трудно промахнуться и прильнуть к чему-нибудь менее выдающемуся.

– Прекрати, Эрнст. Я сюда пришел не для того, чтобы слушать твои колкости.

– Неужели ради Моцарта? Ты же сам не так давно утверждал, что он бездарность. И что наш обожаемый городской композитор Людвиг Бенда обладает куда большими талантами, чем Вольфганг Амадей. Одна «Луиза» его чего стоит. Шутка ли – тридцать с лишним представлений в одном городе. Бедному Моцарту такое и не снилось. – При этих словах Теодор даже расхохотался.– Вот такой тонкий музыкальный вкус у наших городских меломанов. Вот где проживают подлинные ценители творчества Великого Моцарта.

– Я и сейчас скажу, что его «Дон Жуан» – весьма посредственное произведение, – процедил сквозь зубы Вернер.– Другое дело – «Волшебная флейта». Здесь господин Моцарт проявил некоторые способности и определенное умение. Но я своими принципами не поступлюсь и по-прежнему считаю, что посвящать целую оперу сластолюбцу, человеку без каких- либо моральных и нравственных ценностей, аморально. Будь моя воля, я бы вообще запретил ее исполнение, так как эта опера развращает умы и сознание добропорядочных граждан. Какой пример господин Моцарт, пусть его с нами уже и нет, показывает нашему подрастающему поколению.

– Полноте, Цахес. Ты и впрямь так считаешь? – Теодор театрально всплеснул руками. – Надо же, кого я слышу: живую добродетель, защитника нравственности. Блюстителя порядка. Филистер! – перешел он на крик. – И вот такая добродетель, Ансельм, представь себе, тайно лечиться от весьма пикантной болезни. Кто ж тебя ею заразил, Цахес? Не иначе, как святой дух. Ты ж у нас – Бог!

– Мерзавец, – выругался Вернер, – зачем ты распространяешь грязные сплетни. Ты отлично знаешь, что у меня, в отличие от тебя, безупречная репутация. И ты не сможешь меня скомпроментироать.

– Конечно, конечно, и потому ты вправе болеть чем угодно и от кого угодно… Пошли, Ансельм, нам не о чем с ним говорить.

– А я еще хотел предложить написать тебе музыку к моей поэме, – крикнул ему вслед Захариас.

– Ты ее еще сначала напиши! – Теодор чуть ли не силой тащил за собой Игоря в противоположный угол большой залы. Он все еще не мог прийти в себя от разговора с другом детства, да и как можно успокоиться, когда при тебе оскорбили Бога -Амадея.

– Филистер! – продолжал повторять Теодор, как заведенный. – Филистер! Ему неведомы высшие миры, хоть он и считает себя поэтом. Верь мне, Ансельм, Дон Жуан – любимейшее детище природы, она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру… Как смеет он, абсолютный ноль, сам погрязший в грехах, демонстрирующий напускную добродетель, судить Его? Вольфганга Амадея! И меня… Эрнста Теодора! Да я во сто раз чище и лучше его. Моя любовь искренняя, пусть она мучительна, но ничто не сравниться с нетерпением души, отчаявшейся в любовной тоске. Часы прекраснейших мечтаний, которые я провел вместе с Дорой, наполняли меня райским блаженством, я вдыхал лишь аромат сладострастия – цветочное море наслаждения плескало вокруг меня свои волны! И в чем моя вина? В том, что я любил и люблю замужнюю женщину? Но ведь и она меня любит. И готова бежать со мной на край света. Почему же я должен таиться свой любви?

И тут Теодор увидел Иоганнеса Хатта. Он был один, и вел, по всей видимости, какую-то деловую и очень важную для него беседу с банкиром Шпигелем, о чем-то упрашивая его.

– Вот он счастливый случай! – Глаза у Теодора заблестели дьявольским блеском.

– Сейчас я скажу ему всю правду про наши отношения с его женой. И тогда посмотрим, что он предпримет… на что решится… – Напрасно Игорь пытался удержать его, расталкивая локтями гулявши по залу гостей, тот шел напролом к ненавистному пивовару.

– А, Теодор, – заметив его, – приветливо помахал рукой Иоганнес. – Что ж вы прервали свои занятия? Я даже был вынужден нанять своей жене нового учителя музыки. Да вот и он, – с этим словами пивовар коснулся рукой, стоявшего рядом с ним высокого, модно и к тому же со вкусом одетого юноши, беседующего с какой-то дамой. Лица ее из-за широкой спины кавалера было не разобрать. Молодой человек приветливо улыбнулся, изящно отступив в сторону, и Теодор увидел ту, кого никак не ожила здесь увидеть. Это была Дора…

– Генрих Зибрандт, – протянул ему руку новый учитель музыки. Но Теодор его не слышал. Он напрочь забыл почему он здесь, зачем пришел, что намеревался сказать… Выходит, подозрения оправдались, ему нашли замену… И какую замену! Да, что и говорить: красавец-мужчина, не чета ему…

Сколько раз он думал о том, чтобы его возлюбленная сама обманула и забыла его, «какое доброе божество тогда оберегло бы меня от отчаяния», писал он своему другу Готлибу Гиппелю. Но теперь, когда это случилось, когда он действительно стал «несчастной жертвой низкого коварства» верить в это не хотелось.

– Ну и что такого, – пытался он сам себя успокоить. – Я сам виноват, перестал давать ей уроки контрапункта. А Дора, она ж такая музыкальная, талантливая такая. Сколько молодых красивых учителей музыки дают уроки юным красивым ученицам. И что ж из этого?

Но тут всех пригласили в зал. Скоро должно было начаться представление. Теодор надеялся, что великий Моцарт отвлечет его от тягостных дум и с нетерпением ждал начала. Однако зрители не спешили рассаживаться по местам, да и те, кто уже расположились в просторных золоченых креслах, обитых красным бархатом, продолжали громко разговаривать, смеяться, пить дармовое вино и шуршать завернутыми в яркие обертки сладостями. Это шуршание, тяжелые шаги припоздавших театралов, громкие разговоры, перемежающиеся еще более громким смехом, продолжились и после того, как маленький щупленький капельмейстер взмахнул смычком и оркестр заиграл увертюру.

Теодор, сердито одернул, сидящего рядом с ним мужчину, который то и дело отпускал реплики, доводя до истерического смеха своего долговязого соседа.

– Так еще ничего не началось, – продолжая глупо улыбаться, ответил тот на замечание. Теодор его узнал. Это был Михаэль Трутман – промышленник и эстет, не пропускающий ни одного культурного события города. Его витиеватые статьи ни о чем можно было частенько видеть в различных городских газетах. И даже журналах, пока те не закрылись. Несмотря на успехи в коммерции Михаэль любил посещать различные музыкальные, литературные салоны, зная, что там всегда можно бесплатно поесть и выпить хорошего вина. Впрочем, он не отказывался и от плохого, если за него не надо было платить.

– Вы так считаете? – Теодор мог бы вступить с ним в полемику, относительно того – является ли увертюра оперы началом представления, но не стал, поглощенный чарующими звуками оркестра. Правда его сильно раздражал сморщенный старикашка, который сидел через проход и прикрыв глаза мерно раскачивался, стараясь попасть в такт музыке. Когда же оркестр от пиано переходил к форте, он доставал из кружевного манжета безразмерный носовой платок и на фортиссимо громко с надрывом сморкался в него. Эту процедуру он проделывал каждый раз, как только звучание оркестра достигало апогея. Впрочем, и без старика было достаточно любителей музыки, которые делали все для того, чтобы слушать ее стало невыносимо. Теодор долго старался терпеть коллективное издевательство над Моцартом, пытаясь сосредоточиться на игре артистов. Тем более, что пели они профессионально. Особенно хороша была молодая симпатичная певичка, исполнявшая роль Царицы Ночи. Когда она запела его любимую арию: «Ужасной мести жаждет сердце» у Теодора от восторга даже слезы выступили на глазах. Но в тот самый момент, когда ее хрустальный голос достиг небесных высот, над его ухом раздался скрипучий голос Трутмана:

– Эй, человек, принеси мне еще бокал вина! – Михаэль уже заметно раскрасневшийся от излишнего употребления дармовой выпивки, привычным жестом подзывал к себе прохаживающегося вдоль рядов облаченного в красную ливрею слугу.