Суррогат

В подробности он не углублялся. Видимо, этим и объяснялся их отъезд в Италию. Дальше я не расспрашивал.

Вероник поинтересовалась, есть ли у меня дети. На этот простой, дежурный вопрос сложно бывает ответить. Я объяснил, что когда-то, до развода с первой женой, воспитывал мальчика, а теперь, поскольку он жил с матерью в новой семье, мы практически не виделись, – такое решение она навязала всем вопреки моей воле.

У них тоже был сын – уже почти молодой человек. Точнее у Поля, тоже от первого брака. Мальчик жил и учился в интернате, но это не мешало им общаться чуть ли ни ежедневно.

Ужин был приготовлен со знанием дела. Как я уже догадывался, кулинаром хозяин был прожжённым. Филе косули я видел иногда в магазинах перед праздниками и всякий раз удивлялся, каким образом настоящая дичь попадает в парижские торговые сети. Ведь не охотники же, вроде тех, что отстреливали кабанов в лесу, где мы познакомились, поставляют мясо в супермаркеты. Предложенный под конец овечий сыр с фермерского рынка оказался уже лишним, к нему так никто и не притронулся. Хотя вина мы выпили все вместе немало, оно оказалось слишком хорошим.

Мы опять говорили о медицине, и я не мог не расспрашивать об эвтаназии. Бывший врач в вопросе разбирался с удивительной дотошностью, знал все методики и даже дозировки препаратов, которые использовались для умерщвления людей. К тому же ещё студентом он подрабатывал в морге, что прибавляло опыта, как он считал. Он уверял меня, причём таким тоном, будто я ему в чём-то перечил, что человек привыкает ко всему, даже к смерти.

Шутки шутками, а дискуссии завершились в тот вечер неожиданным рассказом хозяина о том, как его однажды списали на тот свет по чистому недоразумению:

– В прошлом году тётке своей, пожилой… сегодня её уже нет… я отдал свой старенький телефон, вместе с сим-картой. У неё с памятью были нелады, да и не только… И вот ей позвонили из интерната. Звонят мне по старому номеру, а попадают на неё… И она им заявляет: а Поль-то наш на днях погиб, попал под поезд. От него, мол, мало что осталось. Собирать пришлось в мешочки… Оставшееся от меня то есть… Учительница, конечно, потеряла дар речи. Услышать такое! Передавала соболезнования, извинялась. Учителя рвали на себе волосы. Как теперь мальчик будет один? Какое всё же горе – попасть под поезд… Обзванивали друг друга, ломали голову, как мальчику нашему, семье помогать… И вот появляюсь я. Звоню директрисе узнать, как дела у моего оболтуса. Здрасте, – говорю… Та молчит. Разговор получается странноватый. Но вы представляете картину… Она меня осторожно спрашивает: а вы, правда, такой-то… Я в недоумении отвечаю: ну правда, конечно, я отец Макси. Тут она мне всё и выкладывает. Но таким тоном, будто речь идёт не обо мне, а о ком-то другом. Человека сбил поезд, вы представляете? Какой поезд, недоумеваю я? Какого человека?.. А потом дошло! Боже, какой был переполох! Сколько было извинений, даже слёз… Слез радости, за нас за всех. Бывает же… Как мы потом смеялись… Так что я как бы вакцинирован.

Впечатление производил не столько рассказ, сколько сам рассказчик и задор, с которым он смаковал подробности. От непонятного вдохновения его прямо-таки распирало. Всё, мол, в жизни повидал. Все меня, мол, уже видели в разных качествах. И ничего – жив-здоров.

Он переглядывался с женой, искал у неё поддержки. Она же с неловкостью косилась на меня: мол, не взыщите.

Я не совсем их понимал. Бывший врач не был таким уж простаком, каким показался мне поначалу. Опыт жизни и смерти он нажил, похоже, незавидный. Одно это дано не каждому, кое-что я знал уже по себе. Но его взгляд на вещи, довольно личный и при этом выдаваемый за что-то такое, что должно быть понятно всем, едва ли вписывался в норму, да и был каким-то одномерным. Схожим образом реагировала и его жена, я это видел по её глазам. Но супружеская солидарность была превыше всего. Их единило безоговорочное понимание друг друга, что-то родственное. Одному этому можно было позавидовать.

Время шло к одиннадцати. Пора было закругляться. Я поблагодарил за ужин, за вечер. Вытянувшись столбом перед сидящей хозяйкой, я протянул ей руку, попрощался. Поль пожелал проводить меня вниз. И в тот момент, когда мы пожали друг другу руки, уже в калитке, он, будто опомнившись, спросил меня, а не поехать ли нам и в самом деле пошататься по лесу ещё раз? К концу следующей недели обещали хорошую погоду.

Я не отказывался, обязался следить за погодой и заранее распланировать своё время. Теперь-то у меня был компаньон, было с кем бродить по лесам, констатировал я, да ещё и не понимавший во мне ровным счётом ничего. А это и вовсе освобождает от всякого груза. С этой мыслью я и уехал: скрытно от всех, как и все одинокие люди, я медленно, но уверенно становился эгоистом.

* * *

В назначенную субботу Поль приехал в лес вместе с Вероник. Она сидела впереди справа, на специальном сиденье. Ей тоже захотелось погулять, подышать лесной свежестью.

На заднем сиденье был виден ещё чей-то силуэт. Я догадался, что это их сын. Вид паренька меня сразу же чем-то поразил. Он улыбался, как человек, привыкший улыбаться всем подряд, без всякой причины. И только через минуту по тону Поля и по одной-другой невзначай брошенной фразе, я понял, что мальчик, – ему было лет шестнадцать, – умственно не совсем полноценный.

– Он немного иной… С рождения, – сказал Поль и краем глаза смерил мою реакцию, правда без лишней щепетильности, давно видимо научившись называть вещи своими именами.

В сердцах я, конечно, пожалел, что меня не предупредили. Планы с прогулкой выглядели теперь не очень понятными. Всем табуном идти за грибами? Но Вероник поспешила заверить меня, что собирается сидеть в машине. Гулять нам предстояло без неё, не могла же она сопровождать нас в коляске. Воздух, лес, запахи осени… – она и этому была рада. Подобные выезды они с Полем совершали регулярно, было бы настроение, такой у них заведён ритуал. Задуманный пикник – это уже потом, когда мы вернёмся к машинам, вносил Поль нужную коррективу. Такова была его программа.

Я припарковал джип аккуратнее, чтобы у Вероник оставался обзор справа. Мы выгрузились. На этот раз у Поля было две корзины – для себя, для сына. Не теряя времени, мы подхватили свои рюкзаки, корзины и втроём направились в том направлении, где были в последний раз…

В лесу мы пробродили часа два, но грибов так и не нашли. А затем мы долго и дружно пикниковали на остывающем осеннем воздухе, разложив провизию на больших круглых чурбанах, оставшихся от столетнего дуба, который лесники зачем-то завалили у самой парковки. Поль с женой привезли холодное мясо и вино, а я, как и обещал, фермерский сыр и другие мелкие закуски, купленные в готовом виде.

Вечерело быстро. От тенистой стороны леса тянуло прохладой и чем-то пряным. Мы с Полем пили много вина, хотя обоим нам ещё предстояло сесть за руль. Вино оказалось ничуть не хуже, чем за ужином у них дома…

День мне показался коротким и до странности необычным. Между собой мои новые знакомые почти не общались. Так бывает в некоторых семьях. Но я им немного завидовал, не мог не смотреть на них, теперь уже собравшихся всем семейством, с некоторой тоской по семейной жизни. Ведь всё это когда-то было и у меня.

На протяжении всего вечера, пока мы не разъехались, я в очередной раз находил подтверждение своим наблюдениям: французы поразительно сильно отличаются от русских, иногда даже физически. Русские открыты, совестливы, говорливы, иногда не блещут манерами. Французы умеют себя вести, почти всегда замкнуты, практичны, редко прямолинейны и в большинстве своём одиноки, в том числе и семейные люди.

* * *

Трёхэтажный особняк, не раз на своём веку сменивший хозяев, только одной половиной принадлежал старушке. В другой части дома, с отдельным участком и входом, жила французская семья. С нашей стороны дом окружал запущенный сад, весь в розах и пионах. На воротах дежурила жизнерадостная, лохматая глициния, которая лезла обниматься с каждым встречным. Неподалёку на километры простирался дубовый лес. В нескольких минутах ходьбы, в низине, петляла местная речка… В таких местах жизнь, наверное, и нужно начинать заново, если уж приходится. Но душа у меня не лежала ни к каким начинаниям.

Я жил, как затворник, замкнуто, никого у себя не принимал. Иногда я помогал в саду: прогонял газонокосилку по траве, стриг ветки, когда они начинали мешать проходу. Как-то само собой получалось, что на звонки в ворота – почтальона, коммунальщиков, соседей – выходил всегда я. Мне быстрее удавалось спуститься. И как-то в воскресенье, около двух часов, выйдя на чей-то незнакомый голос, скомкано звучавший в динамике домофона, я даже не сразу понял, что визит не к старушке, а ко мне.

– Здравствуйте… здравствуйте, это я! – доносился из-за ворот оживлённый басок, пока я приближался к калитке. – Максимилиан, это я…

Удивительно, как до меня вообще дошло, по одному голосу, что это Макси, сын Поля. Полным именем его никто при мне ещё не называл.

Незваный гость был как-то странновато одет – слишком легко, по-летнему. Ещё больше я был удивлён, увидев в руках у него коробки с японской едой из уличной забегаловки. На покупки ушло не меньше тридцати евро. Непонятно, где он вообще нашёл японский ресторан, ничего похожего рядом вроде бы не было.

– Здравствуйте. Я к вам. Я купил суши… У меня были деньги. – Парнишка сиял прямодушной, обезоруживающей улыбкой и подобострастно, несколько по-лакейски кивал, чем окончательно выбивал меня из колеи.

Я открыл калитку. Мы прошли в дом, в мою половину. Взяв у него покупки, я поинтересовался, в курсе ли его отец, что он отправился ко мне в гости, ведь я жил совсем не близко. Откуда у него вообще мой адрес?

Папочка, понятное дело, был не в курсе.

Я переспросил гостя, как же он нашёл дорогу ко мне, как не заблудился.

– У меня память гениальная. Учителя так говорят. Я никогда не забываю адрес, телефон, – похвалился он с лёгким гоготом. – Вы папе записали адрес, где живёте…

Я не знал, как реагировать. Максимилиан стырил мой адрес у отца? Звонить, спрашивать, как мне с ним быть? Привычная ли это ситуация в их семье?

Отец не отзывался. Мне пришлось оставить сообщение на его автоответчике…

Уже позднее Поль объяснял мне, что Макси иногда «отлынивает» от занятий в интернате, без спросу отправляется бродить по городу, тем самым вызывая большой переполох во всём заведении. Персоналу уже приходилось обращаться в полицию. Импульсивные выходки объяснялись болезнью. И что немного всех успокаивало, настоящих глупостей Макси всё же не совершал. А улепётывал он из интерната только для того, чтобы побывать в каком-нибудь парке, который ему мимоходом приглянулся, или чтобы сходить в кино. Причём главным критерием выбора киносеанса у него была какая-нибудь зверушка, попадись она ему на афише, или ещё небезызвестный актёр Венсан Линдон. Фильмы с участием этого актёра Макси не пропускал. Почему – вообще никто не мог ни понять, ни объяснять. Почему именно Линдон? Почему, например, не картины с Пьером Ришаром, от которых гогочет весь зал, от мала до велика? Это выглядело бы более логично. Поля, да и психологов, у которых Макси стоял на учёте, обнадёживал тот факт, что свои «номера» Макси откалывал из-за какой-нибудь увлечённости, поступки оставались рациональными. Ко мне же Макси привязался, – объяснял мне Поль, – точно также, как к Венсану Линдону. Просто так, без причины. Поль это понял ещё во время нашей совместной поездки в лес. Но как он мог мне всё это объяснить в лесу?

Понятно, что никак. Перспективой подобных визитов на дом он бы меня напугал, да и только. Для меня, конечно, было важно уяснить себе заранее, вернётся ли Макси ещё раз и как реагировать на его появления? Поль заверял меня, что это может повториться и что я правильно поступил, накормив мальчика обедом, правильно сделал, что сразу позвонил, предупредил. Если это случится ещё раз, Поль просил меня принять всё просто, не паниковать и обязательно ему звонить, ставить его в известность.

* * *

Примерно через месяц Макси снова появился в Йере. На этот раз в видеокамеру домофона я узнал его сразу. Он как всегда сиял до ушей своей немыслимой улыбкой. Я поспешил к воротам.

– Здрасьте, – загоготал он. – Я вам подарок купил.

Ещё не войдя в калитку, он протянул мне большой фолиант. Садовое искусство монастырей Франции, что-то в этом духе, – такие издания громоздятся в витринах книжных магазинов перед праздниками, и покупать их – одно разорение.

Пройдя в дом, мы какое-то время сидели на балконе, довольно просторном для моих скромных апартаментов. Сегодня здесь было тепло от солнца. Гостя я усадил в плетёное кресло, а себе принёс стул.

С осторожностью косясь в мою сторону, Макси разглядывал комнатную живность в вазонах. Уличная сторона была действительно солнечной, до холодов я мог держать растения на балконе. Гость интересовался названиями роз, кустов, росших внизу под балконом. Но всё, что я знал, так это то, что жасмин, мешавший ходить перед крыльцом, рано или поздно должен был зацвести красными соцветиями и что называется он «японским». Папаша меня уже проинформировал, что в семье подумывали, не отправить ли Макси учиться на садовода. В специальных учебных заведениях таких, как он, обучали как раз подобным профессиям. Время было обеденное, я попросил гостя посидеть и подождать, пока я что-нибудь приготовлю. На балкон я вынес ему пару книг с картинками и ушёл на кухню.

Ветчина, зелёный салат с помидорами – таким получился обед. На десерт я принёс ему мороженое. Сидя за кухонным столом, мальчик-аутист был на седьмом небе. Так это выглядело со стороны. Мне становилось не по себе. Как мало нужно для счастья. А ведь при виде его физиономии в камеру домофона я мельком подумал, может, не стоит открывать? Мне было совестно. Как такие мысли вообще могут приходить в голову?

Я расспрашивал гостя о чём попало. Судя по всему, подросток и вправду помешался на парках, на садоводстве. Он даже посещал какие-то «мастерские», где его учили сажать растения в настоящий грунт, правильно готовить почву и обращаться с удобрениями. А ещё он любил читать. И это тоже оказалось неожиданным. Я был уверен, что люди с умственными изъянами книг читать не способны. Правда читал он литературу для меня малопонятную – полуфантастику, да ещё и подростковую. В списке значился и Гарри Поттер, куда от этого деваться.

Через час я проводил его к воротам. В последний момент я вернулся в дом за книгой, хотелось что-нибудь ему подарить. Я принёс карманное издание Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Ничего более фантастического, а тем более на французском языке, у меня не было.

Макси принял подарок обеими руками, как на церемонии. Улыбаясь, тоскливо вглядываясь мне в глаза, он отвесил свой нелепый лакейский поклон, как и раньше уже делал при прощании…

* * *

Старая русская эмиграция едва ли похожа на те вымученные зарисовки, какие ей посвящают в книгах. Смесь напускной гордыни с пережитками бедности и унизительных лишений, внушаемость и вместе с тем кастовая обособленность, питающая себя доблестью былых времён, причём гордыня поголовная, от которой всем хотя бы что-то да перепало, как при умножении хлебов в библейской притче, – всё это даёт о себе знать на каждом шагу. И сто раз прав, конечно, В. Набоков, сам гордец непоследней гильдии, но всё же умевший отличать рудименты разночинства от фальшивого аристократизма и ложной скромности. Русский эмигрант, уверяет он, любит ходить дома в затрапезных штанах и в стоптанных «тапках», в гостях из деликатности никогда не нажимает на сливной рычажок унитаза, а с куска мыла над раковиной непременно забывает смыть приставшую ворсинку, то есть просто волос…

О русскости, о русской кухне и блинах – размером с блюдце, пышно-дрожжевых, как их пекут потомки белых эмигрантов, в противовес большим и тонким, наподобие бретонских, французских, какими блины предпочитают в России, – спорить об этом можно было бы с утра до вечера. Так мы иногда и коротали вечера с Елисаветой Павловной, моей старенькой хозяйкой, если я соглашался поужинать вместе с ней, а это означало, что я должен был взять на себя приготовление ужина.