Емельян Пугачев, т.1

У Орлова остановился в горле кусок, он пучеглазо глядел в спину вчерашнего императора, на его запрокинутую, стиснутую ладонями, полуоблыселую голову. Красные губы Орлова кривились в недоброй улыбке.

– Ну, скрипку, ну, собачку, камердинера... Ну, Нарциса дайте мне... Негодяи!.. Узурпаторы!.. – выстанывал узник.

Подошли офицеры: Бредихин, князь Федор Барятинский (тот, что когда-то не исполнил приказа Петра арестовать Екатерину), Пассек и другие. Петра успокоили, сели за стол, стали пить, несли грязную похабщину, хохотали. Даже солдат, ухмыляясь, крепко закусил губы, чтобы не прыснуть. Только Петр был мрачен, скучал и вздыхал.

Узнав о просьбе узника, Екатерина тотчас отправила в Ораниенбаум генералу В. И. Суворову[24 - Отец генералиссимуса Суворова. – В. Ш.] приказание: «По получении сего извольте прислать в Ропшу лекаря Лидерса, да арапа Нарциса, да камердинера Тимлера, да велите им брать с собою скрипку бывшего государя, да его мопсинку, собаку...»

На другой день комната узника оживилась. Под смычком Петра плаксиво зазвучала горестная скрипка, камердинер и Нарцис смирно стояли у камина и, поймав взор господина своего, со всех ног бросались к нему, чтобы исполнить то или иное желание его.

Разжиревший мопс то ластился, кряхтя, к Петру, то подолгу смотрел в тоскующие глаза его. Пес недоумевал, почему хозяин перестал прыгать чрез ножку, хохотать и бегать с ним, с мопсом, по аллеям парка? И куда запропастилась добрая толстая тетя, пичкавшая его, мопса, сладостями? И почему хозяин уехал сюда, почему нет с ними прежних человеков, а все новые... Странные, очень странные дела творятся... Мопс вскакивает на широкую под балдахином кровать, ложится в ногах Петра, вздыхает, в его собачьих преданных глазах влажная печаль.

4

Сегодня дежурили при Петре уже два новых офицера, такие же грубые, как и вчерашний. Петр послал Екатерине письмо на французском языке:

«Сударыня, я прошу ваше величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как вам известно, что я всегда хожу по комнате, и что от этого у меня распухают ноги. Еще я вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности – это невозможно для меня. Отдаваясь вашему великодушию, прошу отпустить меня в скором времени известными лицами в Германию...

    Ваш нижайший слуга Петр».

Но в расчеты Екатерины вовсе не входило отпускать Петра куда бы то ни было за пределы России. Она сама да и все приближенные вместе с Паниным судили и рядили, как быть с Петром. Петр являлся вечной угрозой участникам переворота и спокойствию самой империи. Уже дважды в присутствии Екатерины обсуждался этот вопрос, но Екатерина, выслушивая доводы, молчала, предоставляя приближенным читать ее мысли. Конечно, самое лучшее, если б Петр догадался умереть. Но жизнь каждого из смертных, в том числе и несчастного Петра, «в руце Божией».

В конце концов приближенные убедились, что Петр так или иначе должен быть устранен с государственного горизонта. Стали думать, как бы тайно от царицы измыслить к тому план и осуществить его без ее явного согласия.

Между тем кутила Алексей Орлов вместе с офицерами продолжал навещать Петра, устраивать попойки, картежную игру, ссоры между бывшим царьком и офицерами. Петр мало ел, мало пил, охал, жаловался на живот, часто ложился. «Господи, уже не отравил ли меня этот разбойник Орлов?» – в беспомощной тоске думал он и не знал, как спасти жизнь свою.

В ожидании великих милостей брату и себе, Алексей Орлов пьяно, безграмотво, торопливо и небрежно писал императрице:

«Матушка Милостивая Государыня, здравствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила Ево нечаянная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не жил... а сие пишу во вторник, в девятом часу вполовине.

    Посмерт ваш верны раб Алексей Орлов

Екатерина на следующий день, 3 июля, прислала лекаря Лидерса, а вслед за ним прибыл в Ропшу штаб-лекарь Паульсен. Оба врача особых ухудшений в здоровье узника не нашли.

Ночью, оставшись один, Петр много плакал, а уснув, все звал во сне Романовну. Утром написал два последних письма. Одно по-французски:

«Ваше величество, если вы совершенно не желаете смерти человеку, который достаточно уже несчастен, имейте жалость ко мне и оставьте мне мое единственное утешение Елизавету Романовну... Если же ваше величество пожелали бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив.

    Ваш нижайший слуга Петр».

(Читая это письмо наедине, Екатерина прослезилась. Но тут же самой себе: «Я должна быть сильна духом и тверда, как камень. Нерешительность – удел слабоумных».)

Второе письмо по-русски:

«Ваше величество.

Я ещо прошу меня, который Ваше воле изполнал во всем, отпустить меня в чужие краи стеми, которые я Ваше величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания.

    Верный слуга Петр».

5

6 июля был подписан Екатериной пространный манифест. Высокопарным стилем в нем излагался смысл совершившихся событий. Наряду с начертанными многообещающими реформами были в манифесте и здравые мысли: «Самовластие, не обузданное человеколюбивыми качествами в государе, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям бывает причиною». А посему Екатерина «наиторжественно» обещает дать народу такие законы, которые вывели бы «верных слуг отечества из уныния и оскорбления». Эти все мысли – плод, конечно, настойчивого внушения Панина.

В этот же день, то есть 6 июля утром, когда Петр еще спал, его камердинер Тиммлер пошел в парк пройтись, был схвачен, посажен в экипаж и увезен. Та же участь постигла и Нарциса, вышедшего поискать исчезнувшего камердинера. При Петре остался жирный мопс, офицер Бредихин, часовой с ружьем.

Петр скучал. С тоской смотрел он на скрипку. Скучал и мопс. Но вот прибыла веселая компания: Алексей Орлов, князья Иван и Федор Барятинские, адъюнкт Академии Г. Н. Теплов[25 - Теплов был сыном знаменитого Феофана Прокоповича, но выдавал себя за сына истопника. – В. Ш.], бывший ярославский купец, ныне получивший дворянство, актер Федор Волков, юный капрал Григорий Потемкин, бывший лейб-компанец артиллерист Александр Шванвич и другие. Всего – чертова дюжина – тринадцать человек. У дверей – на часах два гренадерских сержанта.

Проехав от Петербурга сорок верст, гости проголодались. Стали закусывать и пить. Петр жаловался на нездоровье, был вял, отказывался выпивать. Но гости, в особенности Алексей Орлов, предлагали такие обязывающие тосты, что отказаться Петру было невозможно. Пили за матушку Екатерину, за милую Голштинию, за Елизавету Романовну, за прусского короля Фридриха.

И мало-помалу Петр стал хмелеть, на испорченном оспой лице его появился румянец, колики прошли.

Начался шумный разговор, смех. Выпито было много. Актер Волков (основатель русского театра), повязав кудрявую голову салфеткой, потешно разыгрывал ярославскую просвирню. Орлов – воеводу-взяточника. Богатырски сложенный великан Потемкин разделся донага, препоясался полотенцем и, хотя был немножко кривоног, стал изображать то Аполлона, то Венеру. Затем нескладным хором принялись орать песни. Волков пел хорошо, отменно плясал «русскую». От грубого баса Орлова звенело в ушах и гудела скрипка Петра. А мопс стал зло лаять. Орлов припал на четвереньки, зарявкал на собаку по-медвежьи; мопс, обомлев, забился под кровать. Опять хохот.

В комнате мрачно, зажгли свечи, уселись играть в карты.

Захмелевший Петр играл задирчиво, спорил, вырывал у Федора Барятинского карты, плел чепуху, кричал:

– Я знаю, знаю!.. Государыня вернет мне Романовну и отпустит меня к пруссакам. Я писал ее величеству... Что?

Двадцатилетний князь Федор Барятинский, с тайным умыслом вызвать Петра на скандал, грубо бросил ему:

– Государыня и не помыслит отпустить тебя в Пруссию. Ты – никто!

Петр перекосил рот, вспылил:

– Как смеешь, мизерабль, говорить мне «ты»?!

– А как ты смеешь говорить мне «ты»? Я князь, а ты кто?

– Я царских кровей, дурак! – завизжал Петр.

– Тевтонская в тебе кровь, не русская...

– Молчать!..

И оба, сипло задышав, вскочили. Петр сгреб бутылку, Федор Барятинский схватился за шпагу.

– Федька, сядь! – Орлов сильной рукой развел их. – Петр Федорыч, садись. И... не лайся. Тут тебе не Ораниенбаум, не Голштиния... А мы не оловянные солдатики. Ходи, твой ход. Карта к тебе привалила знатнецкая. А Федька Барятинский дело говорит: ежели тебя в Пруссию пустить, ты на нас Фридриха приведешь...

– Он и сам придет!.. – вздрагивая и мотая головой, задышливо ответил Петр. – Фридрих извещен о моем несчастье... Сам придет!..

– Пусть приходит, – хрипло возразил Орлов и залпом выпил чарку рому. – Пусть приходит твой Фридрих. У нас в Шлиссельбургской крепости казематов хватит...

– С войском придет! – запальчиво вскричал Петр и швырнул карты Орлову в лицо, руки его тряслись. – С войском!.. Дураки!.. Собаки!

– Ах, вот ты как?! – вскочил Орлов, глаза его налились кровью. – Значит, ты есть изменник государыни?!

Петр взглянул в ожесточившиеся лица бражников и сразу понял, что он среди врагов, что круг судьбы его замкнулся. Но, вместо страха, в нем внезапно взорвались хмельное буйство, отчаяние, и в исступлении он закричал: