В той стороне, где жизнь и солнце

– Они вон там, – шепнула отцу Аленка, показывая глазами на небольшую березовую рощицу.

– Как – там! Почему? – удивился Кравцов. – У нас что, места мало?

– Я не знаю, – вздернула острые плечики Аленка.

– Вот так новости, – Виктор Степанович обвел всех взглядом, кашлянул и решительно направился к роще.

– Так ты знала? – высоко вскинула брови Зоя Георгиевна. – И не сообщила мне?

Аленка пренебрежительно отвернулась.

– Алена, ты как себя ведешь? – сделала ей замечание Нина Петровна, впрочем, не очень строгим голосом.

Трудно сказать почему, но пока Виктор Степанович шагал к березовой роще, раскинувшейся на границе дачного поселка, он всю свою решительность растерял. Весь день провозившись в саду и на огороде (участок надо было готовить к зиме), он так и не заметил всей благодати минувшего дня. А теперь вот шел и видел, как празднично раскрашена роща в золотистые тона, как взблескивают под солнцем серебристые паутинки, и с мягким шорохом облетают листья, еще не успевшие застекленеть от первых заморозков. А тут еще далеко в высоком небе прогнулся вытянутый журавлиный клин и оттуда забулькали-заохали такие близкие и знакомые с детства звуки, что разом вдруг и детство припомнилось, и еще что-то, уже за детством, уже почти умершее в памяти, и вдруг явившееся ему при криках журавлей. «Летят, милые, летят, – задрав голову, восторженно подумал Виктор Степанович. – При Мамае летели, Кутузове и до сих пор летят… А я уже лет десять, однако, их не замечал, забыл совсем про них, а они летят, милые… В городе-то недосуг в небо взглянуть, а услышать – машины не дают…»

Мужиков Виктор Степанович нашел сразу и видом их был поражен. Собственно, поразил его Сева: возбужденный, без галстука, с расстегнутым воротником, весь помятый, а главное – без очков, он стоял на коленях и что есть мочи колотил кулаком в землю. Напротив него, в позе римского сенатора возлежал на траве Федор Иванович с незажженной сигаретой в углу рта.

– А я вас еще раз спрашиваю: по-че-му никто не работает? – зловеще спрашивал Сева. – Почему возле каждого винно-водочного магазина или торговой палатки собирается толпа известных вам субъектов? Каждый день – одних и тех же… Сколько таких магазинов в нашей стране?.. Почему молодые сопляки ездят на дорогих иномарках, а я себе и велосипеда купить не могу? Почему государство не платит мне столько же, сколько платят американскому инженеру, а цены в магазинах – американские? И, наконец, почему они, американцы, вообще лезут в мою жизнь? Я ненавижу их гамбургеры, я презираю их «Интернет», а они все равно лезут – почему? По какому праву они нарушают мои права и вторгаются в мою жизнь, декларируя себя везде и всюду, как единственных защитников прав человека? Ничего себе – защитники!

– Признаться, я никогда не думал об этом, – озадаченно ответил Федор Иванович, и тут заметил подходившего Кравцова.

– Не думали! – продолжал бушевать преображенный Сева. – Не думали, а думать надо! И не кому-то там, в верхах, а всем думать надо, и нам с вами – в том числе… Мне стыдно говорить, но я каждое утро…

Сева осекся, потому что разглядел ноги Кравцова. Он поднял близорукое лицо и вдруг улыбнулся, и впервые Виктор Степанович увидел, как хороши у него зубы, и как идет ему улыбка.

– Так вот вы где от общества спрятались, – добродушно сказал Кравцов.

– Не мешай, Виктор Степанович, – зажигая спичку и прикуривая, попросил Федор Иванович. – Он хорошо говорит… Ну, Сева, что дальше-то?

– Дальше? – Сева был явно смущен и даже пуговицу на воротнике рубашки застегнул. – Можно бы и дальше, да некуда… Завтра американские солдаты окажутся под нашими окнами, – Сева, заметив заинтересованный взгляд Виктора Степановича, постепенно воодушевлялся и говорил все более уверенно. – А мы с вами будем молчать и кивать на Кремлевские стены. Всю Россию уже прокивали, все заводы забугорные нувориши за гроши приватизировали, завтра и нас в услужение заокеанскому бизнесу пустят, а нам хоть бы что…

– Черт возьми! – не выдержал Федор Иванович. – Это что же такое получается?

– А полный беспредел и получается, как лагерники говорят… Вы послушайте, что и каким языком говорят наши политики… Ведь их язык уже почти ничем не отличается от лагерного. Вообще-то это страшно интересная тема: политика и язык. В криминальном государстве все неизбежно будут говорить на криминальном языке.

– Во, дает! – даже привскакивает на земле Федор Иванович. – Ай да Сева, ай да молодец! Но кто виноват-то, Сева, кого надо к стенке ставить?

– А все мы и виноваты… Это с нашего молчаливого согласия довели страну до полного разора, обокрали пенсионеров, детей оставили без будущего… Ведь мы молчим, а раз молчим – значит согласны… Вот и получается, что к стенке ставить, дорогой Федор Иванович, надо нас с тобой…

– Ну, это ты хватил! – хмурится Федор Иванович.

Виктор Степанович поражен доводами Севы, но он помнит, зачем пришел сюда и потому говорит:

– Там нас ждут.

– Подождут, – отмахивается Федор Иванович.

– Неудобно – обед стынет, – настаивает Виктор Степанович и добавляет для верности: – Люди проголодались.

– Не помрут.

– Нет, надо идти, – вздыхает Сева.

– Виктор Степанович, выпить с нами хочешь? – спрашивает Федор Иванович и легонько встряхивает металлическую фляжку.

– Да нет, я уж за столом, – отказывается Кравцов.

– А мы понемногу приняли и оч-чень хорошо поговорили… Так, Сева?

– Разумеется, – Сева уже успокоился, уже повязывает галстук, и даже очки у него уже на прежнем положенном месте.

– А Сева, между прочим, мировой парень, – Федор Иванович прячет фляжку в нагрудный карман. – Я бы с ним в разведку пошел. Только вот не верит, что двигателю внутреннего сгорания в двадцать первом веке – хана!..

Спустя десять минут на том месте, где только что сидели мужики, во всю снуют вездесущие синицы, а чуть позже, нырками просквозив рощу, опускается сойка и разочарованно поводит клювом, шагая по примятой осенней траве.

XI

Обедают долго и молчаливо. Лишь Сан Саныч о чем-то тихо переговаривается с Варварой, да Нина Петровна дважды спрашивала, не нужна ли кому добавка. Добавку никто не захотел, и это было тем более странно, что картофель, потушенный с молодой свининой, сегодня особенно удался. Нина Петровна, безусловно обиженная, негромко спросила:

– Неужели так невкусно?

Сразу несколько человек начали уверять ее в противном, а Сан Саныч и Сережа Журавлев согласились на добавку.

Федор Иванович все подливал в рюмки, хотя Виктор Степанович отказался от водки уже после второй. Зоя Георгиевна с деланным безучастием ни во что не вмешивалась, отказалась от горячего и пила лишь чай. Было немного странно, что она так ни слова и не сказала Севе, и за столом упорно «не замечала» его.

Между тем разговор завели о политике. Немного поплутав по второстепенным стежкам-дорожкам, очень скоро вышли на магистральную тему, и тут заговорили все, исключая Зою Георгиевну. Ругали правительство, новых русских, президента, высокие налоги и американское лицемерие. Неожиданно для всех высказался и Сан Саныч:

– А что бы вы хотели? – спросил он, поглаживая пальцем пышные усы. – Тут ведь арифметика простая: если они не будут выпускать новые ракеты – их миллионеры не получат новые прибыли… Так? А ради прибылей он, американец, еще десять президентов перестреляет, но своего добьется… И еще он думает как, американец-то этот…

– Мне плевать, как он думает! – перебил Федор Иванович.

– Тише! Пусть человек скажет, – зашикали на него. – Не все тебе высказываться.

– Говори, Сан Саныч.

И Сан Саныч продолжил:

–И вот он думает: если я сто новых ракет не построю, я, допустим, сто миллиардов долларов дохода не получу, а русские эти же сто миллиардов на улучшение жилищной проблемы пустят. Или людей своих наконец накормят, да зарплату выдадут.. И это что же получается? А получается так, что я дважды в проигрыше остаюсь: прибыли упускаю и русским лучше жить даю.

– А ведь действительно так, – говорит Виктор Степанович.

– Ох, Гос-споди, до какого времени мы дожили, – вздыхает Анна Ивановна.

– А детям нашим что предстоит? – спрашивает Нина Петровна. – Им-то каково жить при капитализме?

– Ерунда все это! – рубит воздух Федор Иванович. – Полнейшая ерунда…

– Ну как же, Федор Иванович, ерунда? – не соглашается с ним супруга. – Все так и есть.