В той стороне, где жизнь и солнце

– Да ты еще совсем ребенок, – всплескивает пухлыми ручками Нина Петровна. – Поэтому за всеми подглядываешь, как дитя малое. Нехорошо, доченька, нехорошо это…

– Я не подглядываю, а только куда не пойдешь, они все целуются, обнимаются – противно смотреть. А у Верочки дома Валерка один, у тети Вари муж на автобусе работает, а они здесь…

– Молчи-и! – вновь кричит Нина Петровна, но кричит уже испуганно, беспомощно оглядываясь на дверь.

– Вот ты же с папой не целуешься, я ни разу не видела. И Федор Иванович с тетей Аней не целуются, а только они все… И этот боров Мишель: то со своей Люсей, то с Верочкой…

Аленка швыряет полотенце на стол и выбегает из летней кухни. Нина Петровна, не шелохнувшись, пораженно смотрит ей вслед, и вымученная улыбка обозначается на ее губах. Она даже не замечает, как входит Виктор Степанович и лишь со второго раза слышит его вопрос:

– Что здесь происходит?

– Витя, – вдруг всхлипывает Нина Петровна и прижимается к плечу мужа, – она, оказывается, все-все уже понимает.

– Кто?

– Аленка наша… Она все знает…

– Что она знает? – с неудовольствием отстраняется от супруги Виктор Степанович.

– А все она знает: про Сан Саныча с Варварой, Верочку и вообще – все!

– Да что ты! – вздрагивает Виктор Степанович и невольно оглядывается на дверь. – Не может быть…

– Может, Витя, может… Она только что мне все это сказала.

– Ах, ч-черт! – расстраивается Виктор Степанович. – Не надо было ее сюда везти.

Нина Петровна тыльной стороной руки вытирает покрасневший нос и со вздохом говорит:

– Да разве же в этом дело, Витя?

– А в чем? – удивился Кравцов, с недоумением глядя на жену.

– Выросла она у нас, вот в чем… Все понимать стала, а мы с тобой этого не заметили.

И они еще долго говорили о мерах, которые теперь необходимо принять, дабы оградить дочь от ненужных впечатлений, а переговорив обо всем этом, облегченно вздохнули и, попив холодного чая, отправились спать.

И тихо стало на даче Кравцовых, лишь с чердака доносился приглушенный Верочкин шепот, ненасытно терзавшей брюнета с синими глазами – Сережу Журавлева, да всю ночь под верандой попискивали мыши, справляя свою тайную, предзимнюю жизнь.

XIII

Утро воскресного дня явно не задалось. Долго держался туман – густой, молочного цвета, проникающий во все щели и трещины. А когда занявшимся ветерком сбило туман, над хребтами поплыли грязно-серые тучи, из которых вскоре просыпался крупный холодный дождь. Все вокруг потемнело, потеряло краски и запахи, и проснувшимся Кравцовым сразу нестерпимо захотелось домой, в уютную городскую квартиру.

К завтраку собирались медленно и неохотно. Один лишь Сан Саныч, вставший до света, успел переколоть кучу дров, и потому отсутствием аппетита не страдал. Долго ждали Люсю Синицыну с Мишелем и, наконец, послали за ними Аленку, но в доме их не оказалось. Против ожидания, исчезновению Люси с Мишелем почему-то не удивились и принялись за чай. Пили в тягостном молчании, которое, не выдержав, прервала Зоя Георгиевна:

– Виктор Степанович, какую ты нам теперь работу подкинешь? – спросила она.

В другой раз на нее зашикали бы, остерегли заводить разговор о работе, а тут все вроде бы даже обрадовались вопросу и в ожидании уставились на Кравцова.

– Работу? – Кравцов обвел всех взглядом и задержался на Сереже Журавлеве. – Будем доводить проект нижнего склада.

– Как – доводить! – ахнула Зоя Георгиевна. – Мы ведь его сдали?

– Не совсем, – Кравцов усмехнулся. – Там что-то серьезно напутано с электрической подстанцией – придется посмотреть всем вместе.

– Во-от оно что, – многозначительно протянула Зоя Георгиевна. – Поня-атно…

Сережа Журавлев готов был сквозь землю провалиться. Первая мысль, которая промелькнула в его уме: «Бежать! Бросить все и – домой, в тайгу – куда угодно, только бы не оставаться здесь, никогда больше не видеть притворно потупленную Верочку, иронично улыбающуюся Зою Георгиевну, понимающие глаза Виктора Степановича».

– Зачем же тогда надо было все это устраивать? – облизнула губы Зоя Георгиевна. – Тем более…

Она не договорила, но и так все было ясно.

Первым, извинившись, поднялся из-за стола Сева. Следом за ним потянулся Федор Иванович, за все утро не проронивший ни слова. Анна Ивановна, проводив его горестным взглядом, начала собирать посуду.

Сережа Журавлев отодвинул чашку с недопитым чаем, поднял голову, тоже собираясь покинуть стол, и тут споткнулся взглядом о неподвижно стоящие на нем Аленкины глаза. И он даже вздрогнул – столько презрительной ненависти было в глазах девчонки, еще вчера безропотно кружившейся на его руках, еще вчера верившей в каждое его слово…

– Сергей Петрович, вас не затруднит принести ведерко воды из колодца? – очень кстати обратилась к нему Нина Петровна.

И все вроде бы оставалось прежним: тропинка, груши на земле, межа, ключевая прозрачность воды, а вот Сереже Журавлеву никак не верилось, что был он здесь всего лишь вчера. Казалось, многие годы прошли с тех пор, он постарел, обрюзг, растерял желания, и лишь одинокая скука ожидает его впереди. Не хотелось возвращаться на дачу, и видеть кого-то Сереже не хотелось, и опять словно бы со стороны ему кто-то подсказал: «Надо жениться». И тревожным холодком обдало его после этого, словно в предчувствии чего-то тайного и страшного. «Бежать, надо бежать, вновь подумалось Сереже. – Иначе эти пикники доведут…»

Но тут он увидел, что по тропинке из глубины сада навстречу ему идет Верочка. И такой одинокой была она на сырой и холодной земле, так зябко куталась в просторную вязаную кофту, такой знакомой и близкой показалась ему каждая ее черточка, что у Сережи заломило глаза. Он опустил ведро и молча смотрел, как она подходит все ближе, измученная минувшей ночью, усталая, с ввалившимися глазами, виновато и преданно смотрящими на него. А там, за ее плечами, ширясь и нарастая, в прорехе свинцовой тучи взбухало ослепительное ядро, ломкая полоса света стремительно приближалась к даче Кравцовых, речке Каменушке и огородной меже, и вскоре белокурые Верочкины волосы вспыхнули в этом волшебном свете, сливаясь с сиянием восходящего к жизни дня.

Рассказы

Деревянные кружева

I

Маленькое село Ельцево было примечательно тем, что живописно вытянулось по берегу небольшой бухточки и одним своим концом упиралось в суровые приречные скалы, а другим – выходило в широкую пойму ныне окончательно захиревшей горной речушки. Приметны в Ельцево и дома, все больше из хорошего теса, но главное их отличие – во всевозможных безделушках, которые по собственной охоте мастерил Колька Вострухин. То это петушок на коньке крыши, первым встречающий раннее деревенское утро, то затейливые кружева по наличникам, а уж ставни Колька выпишет – любо-дорого посмотреть. Тут тебе белка кедровую шишку в лапах перекатывает, а там, смотришь, гроздья винограда ветви обламывают, а то и просто змейкой чередуются замысловатые узоры. В деревне давно привыкли к Колькиному мастерству и особого значения ему не придавали, так, вроде бы балуется малый, ну и пусть его. Что же касается случайного заезжего люда, то они восхищались, фотографировали и просили даже подарить какую безделушку. А нынешним летом приехали девчата-студентки клуб штукатурить и тоже мимо Колькиных кружев не прошли, почти у каждого дома охали и ахали. Самая шустрая из них, с коротенькими белыми косичками, к деду Самохвалову подступилась, просить розового петушка с крыши. Дед Самохвалов, хоть и стар и немощен, а на выдумку, известное дело, первый человек в Ельцево.

– Марья! – зашумел на весь двор. – Подавай петуха с пригона.

А Марья, сноха Самохвалова, не дошла умом до шутки и в самом деле прет из курятника живого петуха. Смеху потом было. Да ведь и Настенька, что из студентов, не растерялась, сунула деду витой шелковый шнурок и спокойно этак пояснила:

– Это я вашему петушку галстук из города привезла.

Тут и дед Самохвалов язык прикусил.

А Настенька выбежала к подругам со двора и пуще всех смехом залилась. Веселая была девчушка, скорая что на слова, что на работу. Так вот они, не успокоившись, шумной компанией к директору совхоза завалились.

Девчонок на жительство по разным квартирам определили, чтобы к деревенскому молоку, значит, поближе, да и к зелени какой с огорода. Ну, вот и случилось же так, что эта самая Настенька к Вострухиным на жительство попала. Оно бы все ничего, да домик у них что ни на есть махонький. Слепая кухня, да комнатенка в два окна. Да и мать у Кольки увечная, с войны на ноги трудно поднимается. Как похоронку на своего Семена получила, так слегла и с тех пор на ноги слабая стала. В общем, не повезло Настеньке насчет молока. Колька-то сам его выписывает, да с фермы совхозной таскает. А фермерское молоко, известно, от разных коров и вкуса своего не имеет. Уж потом одумались, да ей другую квартиру подсказали, но не схотела Настенька, так и остановилась у Вострухиных.

Но уж зато огород у Вострухиных – на загляденье. Все по грядочкам определено, на аккуратные квадратики разбито, и каждый такой квадратик свою специальную табличку имеет. А на тех табличках старательным Колькиным почерком все описано: какой сорт картошки, скажем, когда посажена, как унавожена, на какую глубину и много еще всякого прописано. Тут уж Колька мастер – равняться трудно.

Настенька, как выбежала в первый день на огород, так и замерла от удивления. А потом осторожно все Колькины квадратики обошла, и все таблички внимательно прочитала. Но пуще всего ее морковка заинтересовала, которой Колька странное прозвище дал: «пузатая-ельцовская». Да и то верно, морковка эта родится у него круглой, словно редиска, и вкусом странная, горько-сладкая какая-то…

II