Трещины

С грехом пополам я отыскал свободное местечко в закутке между огромными часами с кукушкой, явно оторванными на какой-то барахолке, и барной стойкой, по пути отловил молодую, растерянную официантку и попросил принести один кофе, без десертов, пирожных и прочих излишеств – только побольше корицы и сахара. Сбросил промокшую куртку, и присел за столик, рассчитанный на таких же одиноких посетителей.

Как обычно, оставленный наедине со своими мыслями, я предался воспоминаниям, пожалуй, единственной ценности, что осталась мне в утешение. Последнее время редким гостем в этих грёзах были события из беззаботного, голоштанного детства или юности, полной поисков себя и безнадёжных романтических переживаний. Раз за разом я вспоминал тот день, когда я стал Жнецом, переживал, словно наяву, смаковал его точно приторный и вместе с тем смертельно ядовитый сок дикого растения.

Всем известен древний, как бивень мамонта, способ научить плавать даже самого отъявленного бездаря, готового идти ко дну там, где вода едва доходит до щиколоток.

Трудно сказать, чем мотивировались наверху, посылая меня в такое пекло в первый же рабочий день – не давая времени на раздумья и рефлексию, окунуть в омут с головой или отпугнуть к чёртовой матери от такого бремени.

После заполнения чудовищного вороха бумаг, изучения должностных инструкций, подписей в журналах с техникой безопасности, я ожидал, что меня ещё и проверят на психическое здоровье. На моё удивление, кадровик ответил, что нормальным людям здесь делать нечего. Пока древний матричный принтер с утробным рыком печатал страницы моего трудового договора, что-то внутри меня тряслось и предостерегало, что обратного пути не будет, это – на всю мою оставшуюся жизнь, а я сидел и безучастно наблюдал, как заполняют все необходимые формы и мрачный завхоз достаёт для меня пару перчаток с инвентарным номером, закреплённым в личном деле. Двадцать минут спустя я отправился на свой первый заказ.

В автобус без отличительных знаков тогда набилось человек пятнадцать – толпа настолько разношёрстная, что я в жизни бы не угадал в этих людях своих коллег. Немолодая женщина, сосредоточившаяся на вязании. Рабочий в спецовке, бережно сжимающий сумку с инструментами. Двое молодых парней, одетых с иголочки: безупречно выглаженные костюмы; туфли, сияющие, точно медный пятак; на запястьях у каждого красуются часы стоимостью с самолётный фюзеляж.

Рядом с ними дремал, уронив голову на мешковатый рюкзачок, парень в замызганном спортивном костюме полинялого цвета с гордой надписью «Naik»

Напротив сидела девочка с разноцветными локонами, одетая в подранные джинсы до колена, открывающие татуированные щиколотки, и светлую толстовку с нарисованными ярко накрашенными губами и надписью «Beware of bite». Девочка перебирала песни в айподе и что-то тихо бормотала себе под нос. Пересёкшись взглядами, я увидел, что у неё разного цвета глаза; один веял холодом ледяного океана, другой – сиял янтарным огнём.

Немного помявшись, я занял одно из свободных мест рядом с благообразным старичком, читающим книгу. Больше всего он походил на уважаемого профессора времён развитого социализма – очки в роговой оправе, ухоженная борода цвета гашёной извести, видавший лучшие времена плащ-макинтош. В руках, разумеется, Достоевский, «Братья Карамазовы». Старичок этот, в отличие от остальной публики, внушал действительные опаску и уважение и в полном праве претендовал на должность жнеца.

Надо сказать, посреди такого скопления незнакомых людей (с которыми мне предстояло отправиться на работу… и убивать других людей) я чувствовал себя в высшей степени неуютно, да что там! – я был в состоянии, близком к паническому. Потому я решил заговорить с кем-нибудь из окружающих, разрядить эту напряжённую обстановку и получить хоть какой-то экскурс в предстоящее дело. Докапываться до человека в наушниках я считал неприемлемым, равно как и будить того, кто в неудобной позе пытается компенсировать явный недосып. Тут мне пришла в голову остроумная идея; я принялся искать в интернете цитаты из Достоевского, чтобы хоть немного «растопить лед». Ну-ка, посмотрим… «В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток как человек, так артистически, так художественно жесток» – занятно, но не подходит к сложившейся обстановке. « – Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию. – В таком случае, ровно как и Бога» Мда, оброни эту фразу невзначай – и сразу примут за умалишённого. Не найдя предлога получше, я обратился с вопросом к двум респектабельным парням:

– Ребята, а когда, собственно, поедем уже?

Те даже не обратили внимания, зато откликнулся старичок и, поправляя очки, ехидно произнёс:

– Смерти, молодой человек, спешить некуда. Она не несётся, спотыкаясь и одёргивая полы балахона, наперегонки тщательно распланированному графику. Смерть, если можно так выразиться, всегда вовремя. Это биологический, природный механизм изумительной точности, не чета тем вычурным поделкам, что выставляют напоказ эти франты, – кивнул он в сторону парней в костюмах. Посчитав свой ответ исчерпывающим, он снова уткнулся в книгу, всем своим видом демонстрируя полную отрешённость.

Адской какофонией пробудились сотовые телефоны. Модные попсовые мелодии, звуки старых механических будильников, избитые приколы вроде «Барин, почта пожаловала!» и «Я смс-ка, я пришла», звуки живой природы и просто отчаянное вибрирование слились в инфернальный хор, разом оживив попутчиков. Я осторожно тронул за плечо девушку с разноцветными локонами:

– Прошу прощения, у меня…

– Нет имени в сообщении? – язвительно улыбаясь, проворковала она, – милый мой друг, ни у кого в этом автобусе, ни в одной из полутора десятков смс не указан конкретный человек, в этом-то вся и соль. Я понимаю, ты новенький, и отчаянно жаждешь влиться в новый коллектив, хочется разрядить обстановку и пообщаться с такими интересными людьми, вот только ты выбрал неподходящий момент. Знаешь, жнецы не так уж часто работают в команде. Исключительно по очень крупным… заказам. Смекаешь? Что там будет сегодня – взрыв газопровода, полоумный с пистолетом или рухнувший самолет – жертв будет выше крыши. Только успевай бегать туда-сюда, поскальзываясь в крови, слушая крики раненых и заглядывая в глаза умирающим детям или их родителям, которые по невероятной удаче остались живы. Жнецы собираются вместе только на случай ужасной мясорубки, через которую нас пропустят наравне с теми, кому суждено сегодня умереть. Так что извини, корпоративный дух у нас хромает.

Говорила она, улыбаясь, кажущимся холодным и безразличным тоном, но в её глазах бился ужас. Зрачки бегали туда-сюда, трепетали как огонёк свечи на ветру, а пальцы, вцепившиеся в алюминиевый корпус плеера, побелели от напряжения. Девочка-Арлекин, внешне невозмутимая и хладнокровная…

– Ваш кофе-раф. Может, я могу предложить вам какой-либо десерт?

– Нет, пожалуй… лучше принесите счёт.

Я медленно провёл пальцем по ободу чашки, разглядывая причудливые пятна корицы на глянцевой кофейной поверхности. Они образовывали странные, пугающие картинки, будоражащие воображение точно тест Роршаха, хаотично видоизменяющийся в тонких струйках пара.

Да, первое время было особенно тяжело. Каждый шорох, каждый солнечный зайчик, загадочный силуэт в темноте, даже в облаках я видел лица людей, которых мы забрали тогда в торговом центре. Мы прибыли туда за несколько минут до взрыва, как раз хватило времени надеть перчатки и заглянуть в счастливые и безмятежные лица тех, кто умрёт через несколько мгновений.

Внезапно здание содрогнулось, посреди холла возник огромный сполох пламени, разметавший всё живое, как ветер опавшие листья, разнёсший эскалатор, стоящую рядом крохотную лавочку с бижутерией, и рекламные стенды.

Я не обратил внимания, как с душераздирающим скрежетом трясся и ходил ходуном огромный торговый центр, не почувствовал, когда прямо сквозь меня пролетел огромный кусок штендера с нарисованным мультяшным динозавром, зазывающим народ прийти в кино 27 ноября. У меня заложило уши от ужасного грохота, перед глазами всё двоилось, и мелькали световые пятна, а руки тряслись, точно у припадочного.

До сих пор я отчётливо помню только лица людей. Каждое из них. Всё остальное – это страшная мешанина криков, детского плача, запаха гари и обожжённой плоти. Я бродил среди бушующего хаоса, точно машина, от одного тела к другому, стараясь не вглядываться в застывшие гримасы. В каких-то было сложно угадать человеческие черты, кто-то истошно кричал и звал на помощь, тратя последние силы, а чьи-то души я доставал и вовсе из бесформенного куска мяса. В огненном аду, разверзшимся среди бела дня, осталась частичка моей души – иногда мне кажется, что она всё ещё заперта там, она плачет от боли и скулит точно побитое животное.

С поверхности кофе на меня смотрело мёртвое лицо, левая половина его была сожжена до кости, правая скривилась в безмолвном крике. Я чертыхнулся и ткнул его ложкой – ужасная картина распалась на тающие хлопья и исчезла без следа. Каждый раз эти воспоминания бередят воображение, и день за днём они не тускнеют. Они навсегда поселяются в самых дальних уголках рассудка, чтобы в минуты тоски и душевной слабости напомнить о себе, показать свою ужасную, обезображенную натуру, напомнить мне о былых прегрешениях и ошибках, лишить меня сна и покоя.

Новичкам, собравшим первые души, в обязательном порядке выдаётся несколько выходных, чтобы окончательно решить готов ли ты к подобной ноше: уносить жизни забитых в подворотне прохожих; наркоманов, решивших  пустить по вене на пару грамм больше обычного; придушенных подушкой нежеланных младенцев; заблёванных пьянчуг, забывших повернуть вентиль газовой плиты, и незадачливых пешеходов, чьи внутренности на долгие метры размотаны по асфальту.

Кто-то все эти дни предается беспробудному пьянству, тщась найти забытье в алкоголе, а некоторые ищут утешения у доступных женщин. Есть те, кто замыкается в себе и пытается найти ответы на терзающие их вопросы в своём сознании, и единицы – желающие обрести их в вере. Некоторые собирают всех-всех родных и близких, на что времени раньше недоставало – уж теперь-то они знают цену отмеренным срокам.

На следующий день, проснувшись ещё до рассвета, я долгое время лежал без движения и смотрел в потолок. Там, во сне, весь этот ужас повторялся снова и снова, только вот лица случайных людей менялись на моих друзей и членов семьи, а я кричал и метался меж ними, убеждая их бежать прочь. Другой раз я сам до хруста вдавливал кнопку детонатора, наблюдая за взрывом откуда-то со стороны. Самыми лёгкими при этом оказывались сны, в которых и моё тело разрывало на мелкие куски, купало в волнах пламени, заваливало обломками: так, по крайней мере, после этого взрыва боли не приходилось мириться с ужасной реальностью.

С другой стороны, в самой реальности было ничуть не лучше – и первое время я пытался снова заснуть, ну до того страшные плясали тени по стенам, такие душераздирающие крики ещё звучали в ушах. И я знал, что с каждым днём их будет всё больше и больше. Чёрт знает, почему, но самой удачной идеей казалось сейчас, подобно древнеримским врачевателям, лечить подобное подобным.

Я сбросил одеяло и осторожно освободился из Сашиных объятий. Ночью она отдавалась с отчаянной страстью, будто стараясь прогнать, выдавить из себя терзающие страх и переживания. Помню, как, целуя её, ощущал на щеках солоноватый привкус, как она льнула навстречу каждому прикосновению… До самого утра обнимала меня так крепко, точно боялась, что и я могу исчезнуть, раствориться точно ночной морок. Сейчас же она едва слышно посапывала, на губах её играла лёгкая улыбка, а разноцветные локоны разметались по всей подушке.

На её левой лодыжке, выскользнувшей из-под одеяла, было вытатуировано замутнённое зеркало, покрытое причудливой сетью трещин. В верхней части зеркала виднелся чей-то силуэт, барабанящий в холодную гладь откуда-то изнутри, с той стороны. По пути домой Саша, прижавшись к моему плечу, рассказывала, что в каждой татуировке для неё крылся особенный смысл. Например, набитые вокруг пупка часы, где вместо цифр были человеческие кости, а вместо стрелок – две зазубренные косы, показывающие 17:24 – точное время, когда в их машину с родителями врезался потерявший управление на заснеженной трассе грузовик. Погибли мама, папа, младший брат и даже старый джек-рассел терьер, которого Саше подарили на четырнадцатилетие. А вот о том, что значило это зеркало, я от неё так и не добился ни словечка.

Я собрал разбросанную одежду, тщательно и недоверчиво осмотрел её на предмет пятен крови и грязи, прощупал каждый клочок дважды, и всё равно решил бросить её в стирку. Снова нахлынуло то пакостное ощущение, словно выпачкан с ног до головы. Я быстрым шагом добрался до ванной, повернул вентиль с холодной водой до упора и сунул голову под ледяной поток, потом выскочил, отряхиваясь и фыркая, и долго, до ломоты в зубах пил воду из-под крана, зачерпывая горстями. Совладав с приступом паники, я оделся и, стараясь не шуметь, принялся искать телефон и ключи. И не сказать, что я топал словно какой-то слонопотам, но из кровати донёсся сонный голос:

– И куда это ты собрался? Ещё только… который час?

– Восемь утра, среда, самое подходящее время чтобы немного поработать, совершить небольшой моцион за душой-другой.

– Забей! Нам положено ещё несколько выходных. Если уж хочешь совершить моцион – пройдись до кухни, раскупорь бутылочку вина или на худой конец замути кофе в постель! Выходить на работу – это совершеннейшее безумие и самая большая глупость, которую ты можешь совершить. С тех пор, как решил связаться со мной.

– Ты – моя первая удачная глупость, – усмехнулся я.

– Тогда лезь к этой глупости в кровать и не думай о работе! – она уселась на кровати, закутавшись в одеяло, – Это не та профессия, где в цене трудоголики. Эта работа убивает тебя, медленно вытравливает из тебя всё светлое, высасывает тебя, точно прицепившаяся пиявка, не знающая меры.

– Саша, я уже успел поработать в разных местах. Поверь мне, многие из них были намного хуже, и они пили меня досуха, оставив в конце концов безжизненную оболочку. Знаешь, почему я иногда курю? Не из-за какого-то надуманного тонкого аромата табака, не из-за пресловутого чувства расслабления и успокоения нервов. Самое лучшее, что есть в  курении – когда ты, выбросив окурок или выбив пепел из трубки, вдыхаешь самый обычный, но такой сладкий и чистый воздух, лишённый обманчиво ароматного ядовитого дыма, и не можешь надышаться тем самым кислородом, которого и не замечал несколько минут назад.

Поэтому я пришёл сюда. Сегодня ночью я впервые за долгое время почувствовал себя невероятно живым.

– Ты сказочник, – печально улыбнулась арлекин, – ты красиво говоришь и заворачиваешь каждое слово в яркую обёртку. Просто следи, чтобы это не стало для тебя лёгким источником острых ощущений. Человек привыкает даже к самому жуткому, оно становится обыденностью, рутиной, и он несётся по наклонной в поисках новых ощущений.

Иди, если это так важно для тебя. Только возвращайся быстрее.

Оглядываясь назад…

Знаете, ни один из здравомыслящих людей не назвал бы нас не то что идеальной, а просто хорошей парой. Временами казалось, что у нас совсем мало общего, мы редко показывались на людях вместе, а из-за негласно введённого запрета говорить о работе, складывалось впечатление, будто мы и вовсе не общаемся. И вместе с тем мы были друг для друга самым родным и добрым человеком, последним оплотом и твёрдым плечом в этом безумном мире.

Никто из нас ни разу не произнёс «Я люблю тебя» или ещё каким-то образом выказал свои чувства и привязанности. И, тем не менее, в той, кому я варил лишнюю кружку кофе по утрам, я нашёл свой кусочек света, который освещал мою дорогу и который стоил того, чтобы встречать новый день. Всю глубину и искренность переживаний Саши я понял, когда увидел на её ключицах, на самом уязвимом и чувствительном месте, новую татуировку – выложенного из кофейных зёрен волка.

Время шло к зиме, и в этом году она выдалась какой-то совершенно отвратительной, с промозглым гадким ветром и полным отсутствием снега. За окнами до самого горизонта раскинулся пейзаж, в высшей степени нагнетающий уныние и депрессию: голые деревья, скривившиеся от холода, жалобно скрипели от завываний вьюги, везде, куда ни упадет взгляд, были лишь бесконечные лужи с брустверами грязи и слякоти а сверху над этим растянулась угрюмая серая хмарь. Мало того – ещё и прибавилось работы.

Саша стала чаще хандрить, по возвращении с работы стала плашмя падать в кровать и беспробудно спать едва ли не до следующей смены. Она всё меньше занималась любимыми делами, как рисование или фотография, а чаще сидела у окна, что-то там выглядывая.

Я пытался её разговорить, как-нибудь приподнять настроение, но с каждым днём она все больше замыкалась. Была идея увезти её куда-нибудь подальше, туда, где солнце, где нет этой выматывающей работы, развеяться, переждать эту полосу безысходности. А Саша отнекивалась и говорила, что от нашей работы невозможно убежать. От смерти не убежишь, даже если ты с ней на короткой ноге.

В один день она не вернулась. Просто не вернулась домой. Не видели её на работе, не слышали ничего знакомые и друзья. Все вещи остались на своих местах, а вот Саши больше не было. Можно бы описать, что я пережил, как мотался по всем больницам и поликлиникам, как перетрясал все заказы и орал на диспетчеров; рассказать, как долго и беспробудно я пил, пытался забыться в работе, с жадностью хватаясь за любой доступный контракт. Пропал мой кусочек света, погас и оставил меня одного в мрачной и промозглой темноте.

Последний глоток кофе, тот, что обычно хранит весь неразмешанный сахар, остатки сиропа и молочной пены, показался мне отвратительно горьким, точно вместо добротной колумбийской арабики мне подсунули какую-то невообразимую погань вроде той, чем потчуют в привокзальных кафешках. И толпа народу вокруг стала невыносимо громкой, а вполне себе приятная музыка начала резать слух. Ну а на воркующие за отдельными столиками парочки и вовсе было тошно посмотреть. В груди точно заворочался крупный, ощетинившийся дикобраз, и настроение разом стало настолько гадким, что захотелось позвонить в офис и наорать на операторов, неспособных найти мне новый заказ.

Бросив деньги на стойку, я направился к выходу, лавируя между столиками и снующими туда-сюда официантами. Хлопнув дверьми, я достал из кармана измятую пачку сигарет, самых дешёвых и омерзительных на вкус, подобные тем, что смолят завзятые пропойцы и завсегдатаи пивнушек. Такой гадкий, противный табак станет курить не каждый дворник или привычный к самосаду сиделец. Мне всегда хватало затяжки-другой, а за ними следовала отчаянная ругань, перемежаемая плевками и кашлем. Зажав сигарету в уголке рта, я пару раз чиркнул спичкой и попытался прикурить, но порыв ветра задул огонь. Ни вторая, ни третья попытки также результатов не принесли.