Идеальное несовершенство

– Думаешь, он ее не любит?

– Не знаю. Я не знаю ее.

– А его?

– Тоже нет.

– Но решись на искренность: разве в глубине души ты им не благодарна?

– Возможно. Иногда.

– Именно для того и существуют такие школы, как наша, – сказал отец Френет, набивая трубку. – Нося фамилию Макферсон, так или иначе, ты не могла ожидать нормального детства. Родители избрали для тебя Пурмагезе. Безрассудно полагать, что тем самым они хотели сделать тебе плохо. А то, что ты на них обижаешься – это хорошо говорит о тебе. А значит, и об их выборе.

Потому что она родителей почти не помнила, но чувствовала себя их дочерью и тосковала.

Вчера мать взяла ее на верховую прогулку по Фарстону. Первый час они лишь наслаждались видами и прислушивались к дружеским препирательствам коней. Кони, понятное дело, дискутировали о политике.

– Не припоминаю, чтобы вы держали здесь генималов, – сказала она матери на латыни, которой, как полагала, кони не понимают.

Остановились они на взгорье, откуда как на ладони были видны замок, озеро, парк и дорога. Мать склонилась в седле, похлопала скакуна по шее.

– Мы получили нескольких в подарок от Хузаю. Нельзя избавиться от них слишком быстро, хотя это, несомненно, против Традиции.

Хузай былу однум из лидеров Вертикалистов. Анжелика хорошо ориентировалась в актуальных оборотах политического колеса фортуны, полученное у иезуитов образование, противу ожиданий, охватывало множество довольно приземленных областей знания. Вертикалисты, отдающие предпочтение вертикальному содружеству Прогресса перед горизонтальным содружеством отдельных его терций, были естественными союзниками Макферсонов и «Гнозис Инкорпорейтед».

– Как для друга – несколько проблемный подарок.

– Хузай – не друг. По крайней мере – не наш.

– Может, кому-нибудь стоило бы посвятить меня в стратегию клана.

– Не думаю.

Анжелика с трудом, что не удивительно, совладала с непроизвольным желанием ответить и не посмотрела на мать. Устремила взгляд к горам и лесам.

Мать, должно быть, заметила ее реакцию. Тихо засмеялась.

– Ох, дитя, ты Макферсон до мозга костей!..

Мать была высокой, с темно-зелеными глазами, длинные золотистые волосы перевязывала на затылке. В виде очередных своих пустышек Анна Макферсон замерла на тридцати годах, а на самом деле ей набежало уже под четыреста. Как и следовало, она была удивительно красивой.

Мать подъехала к Анжелике, склонилась в седле, обняла ее, притянула к себе. Сжимая в крепких объятьях, зашептала прямо на ухо, так, что Анжелика с трудом различала слова в урагане теплого дыхания:

– Никто не отберет у тебя то, что тебе принадлежит. Мы уже виделись, когда тебе исполнилось пять. Помню тебя. Помню тебя, доченька.

Но Анжелика матери почти не помнила. Четырнадцатилетнее изгнание под страшное солнце Африки сделало ее чужой в родном доме, чужой среди братьев, сестер, кузенов. Но неожиданно прошептанные Анной Макферсон слова пробудили в Анжелике зародыш эгоистических мыслей, полный образ которых она уже предчувствовала.

Кружа теперь меж свадебных гостей – а ведь были это представители наивысших сфер Цивилизации, от первой до третьей терции Прогресса – она раз за разом чувствовала уколы этого терпкого удовлетворения, радости со вкусом хинина; могла даже стать от нее зависимой. Ветер приклеивал платье к телу, солнце приятно грело, воздух пах влагой. Она вежливо улыбалась. Все смотрят на нее – и что же видят? Очередной опасный секрет Макферсонов. Кто ни взглянет, сразу же начинает прочесывать Плато в поисках обрывков песни о младшей дочери Джудаса Макферсона. У стахсов более поздних традиций она даже могла заметить характерную рассеянность взгляда, когда, поглядывая на нее – из полупоклона, пока поднимали бокал, – они читали в ОВР официальную этикетку Анжелики Макферсон, а также, почти наверняка, обширные выписки из сплетен о ней в Плато.

Сама она знала Плато только в теории. Естественно, все иезуиты жестко держались правил Первой Традиции. Допускалось, правда, использование ВР – частичной и одночувственной (такой пользовались уже в конце XX века), но Анжелика имела дело исключительно с внешними интерфейсами (никаких привоек, прямых нейронных соединений); и уж никогда она не пользовалась ОВР, грубо мешающей ВР с реальностью, и не манифестировалась ни в Садах, ни в Императорском Доме. Ничего удивительного, что гости могли узнать о ней очень немногое. Но это, конечно, лишь разжигало их любопытство.

Всякий раз это забавляло ее все сильнее; злорадное удовлетворение росло в ней, словно шар холодного гелия (эта легкость в груди), как древесный гриб, инвазивная опухоль. Наконец, она не сумела совладать с собой и воткнула шпильку фоэбэ де ля Рош. Увы, дерзость удалась даже слишком хорошо; видимо, попала прямо в нерв.

Покорность, повторял отец Френет, покорность. Вот самая неприметная форма оскорбления. И если не сумеешь избавиться от надменности, по крайней мере, не выказывай ее вульгарно.

Перед самой свадебной церемонией одну из ассистенту отца – по сути, личнуё секретару, к тому же принадлежащуё к клану Макферсонов: Патрик Георг – ознакомилу ее со списком гостей и с их обычными манифестациями, чтобы, при отсутствии платового суфлера, она не ощущала во время церемонии совершеннейшую потерянность. Когда в том списке они добрались до Замойского, и Патрик рассказалу его историю, Анжелику пронзил легкий озноб, она поняла – лишь тогда – весь трагизм ситуации воскрешенца. Озноб был ознобом ужаса: а вдруг бы со мной случилось нечто подобное?..

Потом она присматривалась сочувственно, как он напивается под бдительным оком надзирающей семинклюзии.

Теперь же отчетливо видела в тяжелом взгляде Замойского тот безмятежный фатализм, меланхолию с послевкусием плесени. Мог ли он догадываться о правде? Не потому ли, собственно, пил?

– Господин Замойский… вы позволите.

Взглядом отодвинув примовую СИ, Анжелика сама взяла воскрешенного астронавта под руку и вывела из тени шатра в белый гул солнца. Жара не производила на нее особенного впечатления, не была и вполовину такой густой, как твердый зной африканского полудня. По крайней мере, они вышли из поля зрения забившихся в тень гостей.

– Господин Замойский, – сказала она, без проблем направив его к лавкам, скрывавшимся в пятнистом полумраке от первых рядов парковых деревьев, – скажите мне: что вы помните? Скажите мне, – будто заклинаниями своих слов она могла снести внедренную наноматической сетью блокаду его разума. – Что за воспоминание вас так тяготит?

Он, не сопротивляясь, позволял направлять себя – возможно, ему было все равно, куда идти, а возможно, его радовало близкое присутствие Анжелики. На манифестацию надзирающей семинклюзии – своей жены, своей любовницы – он даже не обернулся. Шагал излишне ровно, тщательно следил, чтобы не цепляться низко поднимаемой подошвой о неровности грунта. Они уже сошли с раскинувшегося перед террасами замка газона, ровного, словно корт.

Анжелика искоса наблюдала за Замойским, демонстративно раскланиваясь с теми, мимо кого они проходили. Они кланялись ей как хорошей знакомой – прекрасно знали ее по компиляциям с Плато: знали ее вид, психическую конструкцию (поведенческие модели френа используют в своих анализах даже ритм шагов и угол наклона головы, даже это движение брови или разомкнутых губ), знали историю ее жизни (насколько могли проследить на основании утечек информации в Плато), знали Анжелику Макферсон, возможно, лучше ее самой. Такова цена хининового удовлетворения.

Замойский же смотрел прямо перед собой, не раскланиваясь в ответ ни с кем. Дикое искалеченное животное; не дразнить, водить осторожно. Она наблюдала за ним искоса. Каждый из свадебных гостей знает об Адаме Замойском больше Адама Замойского – и вся разница лишь в том, что сам он не в курсе этого.

Они уселись на лавочке под раскидистым дубом. Замойский выпрямил левую ногу, склонился и энергично обтряхнул черную штанину от воображаемой пыли. Анжелика, которая так и не отпустила руку мужчины, ощущала в напряжениях и расслаблениях его мышц сменяющие друг друга завихрения мыслей воскрешенца.

Подошел кельнер, и Замойский решительным жестом стянул с подноса стакан с виски. Анжелика довольствовалась апельсиновым соком. Отцовские иезуиты держали воспитанницу в Пурмагезе подальше от любого алкоголя; ее текущий опыт ограничивался несколькими глотками рома, поданного для согрева, и пива, которое аборигены гнали из проса.

Замойский в молчании выпил свой виски, стакан с остатком жидкости старательно водрузил на правое колено. Потом поглядел на него с кривой полуулыбкой: устоит или не устоит.

Анжелика посмотрела на стакан, на эту полуулыбку. Они встретились взглядом.

– Господин Замойский…

– Моя драгоценная амазонка…

Она погрозила ему пальцем.

«Амазонка» – это тогда она увидела его впервые: когда возвращалась из поездки с матерью; тогда ее увидел он.

Он пускал камешки по озеру. Те рикошетили от спокойного зеркала воды, раз, два, три, четыре, пять, шесть. Примовая манифестация надзирающей СИ стояла рядом и делала вид, что читает газету.

– А он хорош, – пробормотал конь матери.

– Сделает семь, – заявил скакун Анжелики.

– Не сделает.

– Сделает.