Свободная любовь

– Я привел к тебе гостя, Рената! – оживленно воскликнул он и быстро зажег лампу. Рената увидела подходившего к ней с изысканною вежливостью Петера Граумана. Он поцеловал машинально протянутую ему руку и не подал ни малейшего вида, что они встречались раньше.

После ужина Петер Грауман с ученым видом заговорил о том, что в низших слоях народа, где люди все еще следуют своим инстинктам, царит гораздо большая воля к счастью.

– Воля к счастью? – спросила Рената.

– Да, волей к счастью я называю забвение всех предрассудков, стоящих на пути непосредственного чувства.

– Вы правы, – заметил Вандерер, – эти люди еще дерзают действовать по первому импульсу.

– Чем выше вы поднимаетесь по общественной лестнице, тем меньше становится непосредственности, потому что выродившиеся или, если хотите, утонченные натуры людей высшего круга не могут жить чувственно-здоровою жизнью. И если кто-нибудь вздумает повернуться спиной к дряхлеющим идеалам общества, то его толкают в вечный мрак. Я представляю себе, что какая-нибудь женщина из высшего круга, руководимая здоровым инстинктом, вздумала бы принести в жертву ему свое социальное положение. Ей пришлось бы задохнуться и ослепнуть; она вдруг осталась бы без воздуха и света; ворота, из которых она вышла, навеки захлопнулись бы за нею, и ей оставалось бы только катиться вниз со ступеньки на ступеньку. К тому же скупая жизнь не возвращает утраченных иллюзий. Я знаю таких женщин, с ними повторяется всегда одна и та же история. Христианское смирение и самоотверженность борются в них с накопленною поколениями неудовлетворенностью. Эти женщины, уставшие от ожидания чуда, – прекрасный материал для грядущего реформатора религии. Впрочем, я, кажется, злоупотребляю вниманием слушателей. Сыграйте лучше что-нибудь, сударыня. Вы знаете французские шансонетки?

– Мне кажется, тут не может быть никаких общих норм, – сказала Рената, не обращая внимания на последние слова Граумана. – Каждый живет своей индивидуальной, одному ему свойственной жизнью. Ведь мы же не железнодорожные вагоны, которые тащит один и тот же локомотив.

– Напротив, мы очень даже похожи на вагоны, – ответил Грауман со своим зловещим смехом. – Сопротивление бесполезно; машина работает за нас. А если кто-нибудь возмутится и даст тревожный сигнал, он должен горько поплатиться за это.

– Так, по вашему мнению, чувственность составляет основу жизни? – робко и вежливо спросил Вандерер.

– Да, да! – На лице Граумана выразилась пародия на торжественность.

– Но ведь вы анархист!

– Вот как! Откуда вы это знаете, господин Вандерер? Впрочем, ведь надо же быть кем-нибудь. Один – извозчик, другой – министр. Если правительство предложит мне чин надворного советника, я буду надворным советником.

Рената сидела, подавленная каким-то мучительным чувством, и ей очень хотелось незаметно уйти. Было невыносимо сидеть напротив этого человека, взор которого насквозь пронизывал ее, отчего возникало ощущение, как будто ее трогают пальцами. Казалось, платье ее было для этого человека совершенно прозрачно, а слова его имели для нее совсем другое, грозное значение, незаметное для других. Она пересела в кресло, стоявшее в стороне.

Петер Грауман рассказывал о своей жизни. Отец его был убит во время американской междоусобной войны. Сам он родился, вероятно, в Австралии, точно он не знал. Он был поваром на атлантическом пароходе и кочегаром при доменной печи. Он приобрел состояние на калифорнийских золотых россыпях и за две недели спустил его в Париже.

Все, что он рассказывал, звучало правдоподобно. В его тоне явно слышалась насмешка над самим собою. Закончил он фривольной цитатой из песен Брюанта, которую напевал, делая вид, что перебирает пальцами струны гитары: видимо, он испытывал необыкновенное удовлетворение; Рената видела это по усмешке, не сходившей с его губ. Может быть, причиной этого стало состояние Анзельма, в напряженном внимании которого было нечто опасное для Ренаты. Когда Грауман смотрел на Вандерера, тот одобрительно кивал, и каждый взгляд его свидетельствовал о добровольном подчинении. Ренату это раздражало; она перестала поднимать глаза на Анзельма и чувствовала себя покинутой. Она считала его более стойким, гордым, более твердым в своих мнениях, ожидала от него более скептического отношения к подобному человеку; ей хотелось услышать от него веские возражения, вместо юношеской симпатии, с которой он во всем соглашался с гостем.

Когда, проводив Граумана, Вандерер вернулся, Рената уже ушла в спальню. Он последовал за нею, стремительно приблизился к любимой и хотел поцеловать. Но Рената сжала губы и серьезно покачала головой. Она сидела в одной сорочке, и нежная кожа ее шеи и плеч ярко белела при матовом свете лампы. С почти женственной нежностью Анзельм обнял ее и спросил:

– Ведь мы счастливы, Рената, правда?

Она слегка наморщила лоб и отвернулась. Всего этого она не любила в нем. Ему не следовало быть таким мягким, таким меланхоличным, даже в такую тихую ночь, пронизанную серебристым сиянием луны. Однако она все-таки прислонилась головой к его плечу и закрыла глаза. Ей не хотелось думать.

Так они сидели, пока часы не пробили одиннадцать. Вандерер стал на колени и начал снимать ее ботинки.

– Анзельм, веришь ты в Бога? – неожиданно спросила она.

Он взглянул на нее и рассмеялся.

– Что это тебе вздумалось спрашивать об этом?

– Ах, я, собственно говоря, никогда серьезно не думала об этом. У меня в голове такая путаница. Ведь что-нибудь должно же быть там… выше всяких случайностей? Ты как думаешь?

Анзельм не знал, что ответить. Он заговорил о Граумане, желая слышать мнение Ренаты. Но ей хотелось спать.

Через два часа после того, как все в доме погрузилось в глубокую тишину, раздался сильный звонок. Это была срочная телеграмма от брата Анзельма: «Будь в Вене раньше воскресенья. Настоятельно необходимо твое присутствие. Твое и мое состояние поставлены на карту».

Рената слышала звонок сквозь сон и опять крепко заснула, не спросив Анзельма, кто это звонил.

Анзельм всю ночь не спал, он даже не сомкнул глаз и все думал об одном и том же, охваченный такой душевной мукой, что лежать в постели было для него нестерпимо. Вандерер облокотился на подушку и смотрел в окно на тусклый рассвет; мало-помалу он стал различать в зеркале отражение своего лица, бледное и далекое. Вдруг он увидел там еще один образ и испугался так, что сердце у него неистово забилось. Рената проснулась и кротко спросила, почему он не спит. Тогда он сказал голосом, полным тревоги:

– Рената, могла бы ты перенести бедность? Если бы ты вдруг стала бедна, как Винивак, даже еще беднее?..

Рената мелодично рассмеялась и ответила:

– Какой ты смешной! Так поэтому ты и не спишь?

– Нет, Рената, это серьезно, подумай и ответь!

– Что же я тебе скажу? Я не знаю. Я никогда не была бедна.

Она опять рассмеялась и поцеловала его.

– Ты слыхала звонок, Рената? Мой брат телеграфирует, чтобы я немедленно приезжал в Вену. Наше состояние поставлено на карту.

Рената всплеснула руками, хотела что-то сказать, но промолчала.

– Очевидно, он вел нечестную игру, – задумчиво продолжал Анзельм. – Ну, Рената, что же ты скажешь теперь?

Рената молчала. Она чувствовала странную тяжесть во всем теле. Наконец после долгого молчания она спросила:

– Когда ты уезжаешь?

– В восемь часов утра.

– А меня возьмешь с собой?

– Нет, Рената, это неудобно. Представь только.

– Ты хочешь оставить меня здесь одну? – Рената прижалась к нему с мольбою во взгляде. Вандерер долго уговаривал ее, стараясь убедить, что ей необходимо остаться.

– Я не хочу здесь оставаться, – шептала она. – Здесь так ужасно пустынно.

– Только на три дня, Рената! Может быть, все это лишь напрасная тревога, тогда мы поедем путешествовать. А теперь спи, моя дорогая.

Он притянул ее в свои объятия, и она опять заснула. Ее успокоило то, что Анзельм так твердо настоял на своем. То, другое, – бедность – было для нее страшным, но пустым словом, ничего не говорившим ее чувствам.

Наконец стало светать; что-то угрожающее чудилось Анзельму в утренней заре. О, если бы никогда не кончалась ночь!

Он встал, оделся и прошелся по берегу озера в сопровождении весело лаявшего Ангелуса, зашел на почту отправить телеграмму, когда вернулся домой, Рената все еще спала. Анзельм велел принести чемодан, стал укладываться; но одиночество вдруг сделалось для него невыносимым, он подошел к кровати и поцелуями разбудил Ренату. Она улыбнулась ему, немного пристыженная, что так долго спала, и обвила руками его шею. Ее беззаботность еще более усилила тревогу, терзавшую Анзельма.

В пять часов Вандерер был готов к путешествию. Он поручил Виниваку привезти к восьми часам на станцию его чемодан; он был в слишком большом нетерпении, чтобы плыть на пароходе.

Решено было, что Рената проводит его до Констанца. Был теплый осенний день. Они долго ходили по улицам города, мало разговаривая, полные предчувствия грядущих событий. Рената смирилась с мыслью о необходимости остаться одной и находила наивное утешение в том, что каждый день будет получать письма от Анзельма.

– Я люблю получать письма, – сказала она.