Оценить:
 Рейтинг: 0

«СВЕТ и ТЕНИ» Спасителя Отечества М. И. Кутузова. Часть 2

Год написания книги
2018
<< 1 2 3 4 5 6 7 >>
На страницу:
3 из 7
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Глава 4. «Le vieux renard du Nord – Старый лис Севера!» или «Едет Кутузов бить французов!»

«Le vieux renard du Nord – Старый лис Севера!» – многозначительно сказал Наполеон своему начальнику штаба Бертье, узнав под Гжатском о назначении Кутузова. «Постараюсь доказать великому полководцу, что он не ошибся», – скромно промолвил Кутузов, узнав о реплике Бонапарта. Наполеон знал, что говорил: в 1805 г. он уже сполна познал полководческую манеру русского командующего. Безусловно, проиграв тогда Кутузову в стратегическом маневрировании и упустив его армию, он, все же, сумел разбить превосходившие французов союзные русско-австрийские войска, номинально (!?) находившиеся под началом все той же «старой северной лисицы!»

…Кстати, перед отъездом в армию один из молодых родственников Кутузова Ф. П. Толстой наивно спросил: «Неужели вы, дядюшка, надеетесь разбить самого Наполеона?» – «Разбить? Нет! А обмануть надеюсь!…» В другой версии эта идея Кутузова излагается несколько иначе. В последний вечер перед отъездом в армию Кутузов сидел в доме своего троюродного брата Логина Ивановича Голенищева-Кутузов, но был очень весел, и когда пошли провожать его в переднюю, последние слова, сказанные им жене Логина Ивановича, Надежде Ивановне, смеючись <…> были: «Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона». Если это так, то вполне возможно, что уже тогда Кутузов определился в своих намерениях: обойтись без генеральных сражений – решив исход войны при помощи столь любимого им искусного маневрирование. Тем более, что уже после оставления Москвы и грандиозного пожара в ней, он опять-таки пообещал не победить Наполеон в сражении, а «проломать» ему голову…

В день отъезда старый полководец приехал на молебен в Казанский собор Санкт-Петербурга. Весь молебен он прослушал, стоя на коленях, заливаясь слезами. И все бывшие в соборе – тоже рыдали… на коленях! Выходя, Кутузов обратился ко всем со словами: «Молитесь обо мне, меня посылают на великое дело».

…Между прочим, как тут не вспомнить «пророчества» знаменитого медика Массо, лечившего Кутузова после второго тяжелого ранения в голову в 1788 г.: «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам медицинской науки». Так или иначе, но Провидение вывело его на историческую авансцену в тот самый момент, когда «верхи не могли, а низы не хотели»…

Народ, сопровождавший карету, величал его «спасителем России»: «Отец наш! Останови лютого ворога, низложи змия!» Государь выделил Михаилу Илларионовичу «подъемные деньги» на сумму в 10 тыс. рублей, дорожную карету и коляску. «Спаситель России» покинул Санкт-Петербург, чтобы уже никогда в него не возвратиться. Направляясь в войска, он приказывает генералу Милорадовичу, ответственному за резервы, «относиться мне в Смоленск, куда я сейчас отправляюсь»…

Для Наполеона смена хоть и обрусевшего, но все же иностранца Барклая-де-Толли на Кутузова была сигналом, что русские решились наконец на генеральное сражение. Эта новость, которую он получил от пленного казака, доставила ему нескрываемое удовлетворение: «Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление!» – оживленно говорил он, радостно потирая руки, своей свите. «Кутузов даст генеральное сражение, чтобы успокоить дворянство, и через две недели император Александр окажется без столицы и без армии!» – говорил самодовольно французский император, так далеко зашедший вглубь России. «Мне нужна грандиозная победа, битва перед Москвой – добавлял он – взятие мною Москвы должно потрясти мир!»

Казалось, его ставка на победу в генеральном сражении вот-вот оправдается…

…Между прочим, Бонапарт в генеральном сражении рассчитывал разгромить русских какой угодно ценой, чтобы не гоняться за ними, если им взбредет в голову, оставить Москву без боя и уйти куда-нибудь – в сторону Владимира, Рязани или еще глубже в необъятные просторы российской империи. Только разгром главных сил русских позволял бы ему диктовать Александру свои условия мира. Москва без уничтожения русской армии ему была не нужна. Тем более, что обстановка в его армии становилась все более и более тревожной: министр-интендант Дарю все чаще и чаще докладывал, что даже во французских частях среди солдат идут разговоры, суть которых сводится к одному – «Зачем защищать границы Франции… под Москвой!?» А что такое непопулярная война, Наполеон, как политик, а не только как полководец, должен был понимать…

…А среди русских солдат уже радостно зашелестело:

«Барклая-де-Толли
Не будет уж боле.
Приехал Кутузов
Бить французов!»

Облегченно вздохнули младшие офицеры. Все ожидали, что врага остановят и не допустят к Москве, до которой было уже рукой подать.

…Между прочим, среди генералитета русской армии не было единства по поводу кутузовского назначения. Все очень просто! Как говаривал, нечаянно пригретый славой победителя самого Бонапарта сэр Артур Уэлсли, более известный широкой публике как герцог Веллингтон: «На вершине военного олимпа нет места для двоих!». А в российском командовании по меткому выражению спецкомиссара Великобритании в России полковника Р. Т. Вильсона «Борьба за начальство есть неискоренимая причина раздора». В русской армии было много полных генералов, которые в большой степени были соперниками Кутузова, а по лаконичному изречению известного ёры А. П. Ермолова – «совместниками». Как пишет биограф Кутузова Л. Л. Ивченко «каждый из них имел вескую причину и «значущий» шанс самому возглавить соединенные армии. Нельзя забывать, что за спиной у каждого военачальника были свои приверженцы при дворе, следовательно, назначение Кутузова происходило в обстановке гораздо более сложной и вместе с тем более определенной, нежели подчинение абстрактному велению «народного гласа.» Немало видных боевых генералов (Багратион, Дохтуров, Милорадович, Раевский и др.) весьма скептически оценивали это назначение, а некоторые и вовсе откровенно недолюбливали его. Так горячий и воинственный Багратион посчитал себя обойденным и высказался по поводу его назначения главнокомандующим крайне негативно. Петр Иванович еще в сент. 1811 писал военному министру, что тот (Кутузов) «имеет особенный талант драться неудачно». Вскоре после назначения последнего главнокомандующим самолюбивый сын гор и вовсе расставил все точки над «i» в своем письме московскому генерал-губернатору Федору Васильевичу Ростопчину: «…Хорош сей гусь, который назван и князем, и вождем! … Я, с одной стороны, обижен и огорчен. …С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность; теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда». Даже весьма благожелательно настроенный к Багратиону Ростопчин – человек неуравновешенный (недаром покойная императрица Екатерина II звала его «бешеным Федькой») – счел, что «Багратион… вышел из всех мер приличия». Очень похожее мнение высказывали о Кутузове и Дохтуров, которому интриги Кутузова «внушали отвращение», и Милорадович, считавший нового главнокомандующего «низким царедворцем». А весьма желчный Раевский, написал жене: «Переменив Барклая, который был не великий полководец, мы и тут потеряли». В свое время уже покойный в ту пору А. А. Прозоровский, находил в нем один недостаток «… паче в сопряжении с дворскими делами», не говоря уж о мнении о Кутузове Беннигсена или Ермолова, который постарался оказаться «над схваткой», но при этом держать все под контролем. В общем, желающих оттеснить Кутузова с поста главнокомандующего, если он вдруг проявит слабину («акела промахнется»), было немало. Или, повторимся, как писал своему патрону лорду Кэткарту в Лондон сэр Роберт Вильсон: «Борьба за начальство есть неискоренимая причина раздора». Но, как полагает В. М. Безотосный, «единой и хорошо организованной антикутузовской «партии» в армии не было, так как каждый из недовольных им лиц имел свои резоны и преследовал собственные цели. Кроме того, большинство относилось к возможным коллегам по оппозиции не менее негативно, чем к верховному вождю русских армий. В общем, какая—либо база для возникновения сплоченной коалиции полностью отсутствовала». С прибытием Кутузова к войскам расклад сил в армейских верхах изменился кардинально. По свидетельству Ж. де Местра, владевшего как сегодня выражаются «инсайдерской информацией», новый главнокомандующий перед отъездом из Петербурга изъявлял желание определить на место начальника штаба маркиза Паулуччи – фигуру всем известную, адекватную и более или менее подходящую для столь «многогранной» должности, и даже договорился с ним об этом. Но в последний момент Михаил Илларионович («включил» свое царедворское мышление?), все же, предпочел выполнить решение Чрезвычайного комитета об употреблении «цареубийцы» Л. Л. Беннигсена («по собственному усмотрению») и отдал эту ключевую должность «победителю непобедимого», до того лишь состоявшему при Особе Его Величества без определенных обязанностей. Рескрипт о назначении Беннигсена был подписан царем 8 августа. Кутузов же встретил его по дороге в армию в Торжке и уговорил занять это место. Беннигсен следующим образом описал свою реакцию и возникшие сомнения: «Честолюбие и особое самолюбие, которое не может и не должно никогда покидать военного человека, внушало мне нежелание служить под начальством другого генерала после того, как я был уже главнокомандующим армиею, действовавшею против Наполеона…» Кутузов же сослался на «желание Государя» и Леон Леонтич, не менее многоопытный в царедворских делах, чем «премудрый пескарь» «Ларивоныч», все правильно понял и дал согласие. Скорее всего, эта идея принадлежала самому императору, он особенно не жаловал обоих военачальников, не доверял каждому из них, но, учитывая их личные качества, предпочитал держать вместе для взаимоконтроля, в частности, убийцу его отца, чтобы был «под рукой», в случае острой необходимости. (Недаром же, рескрипт о назначении Беннигсена – повторимся – был подписан Александром I в тот же день, что и назначение Кутузова главнокомандующим, т.е. 8 августа!) Тем более, что сам Беннигсен был отнюдь не против «подменить» старика Кутузова если у того начнутся «нелады» со здоровьем. Как писал Клаузевиц, в армии сильно удивились этому назначению, поскольку прекрасно знали каковы эти два старых «ратоборца на поприще интриг». Для Барклая появление в армии Беннигсена, которого он совсем недавно удалил из нее, стало неприятной неожиданностью, тем более, что теперь он стал для него как бы непосредственным начальником и всегда благоволил к антагонисту Барклая – Багратиону, особенно во время их конфликта в ходе ретирады русских армий. Нахождение под одной крышей двух таких маститых генералов, как Кутузов и Беннигсен, ранее уже имевших дело с Бонапартом в качестве главнокомандующих (правда, с разным результатом: разгром под Аустерлицем у Кутузова и «ничья» при Эйлау с разгромом под Фридляндом у Беннигсена), претендовавших на лавры полководцев и придерживавшихся совершенно противоположных методов ведения войны, очень скоро, как показали дальнейшие события, превратили их из приятелей с 40 летним стажем в непримиримых конкурентов и противников и этим все сказано. Именно их взаимоотношения определили развертывание последующей борьбы в генеральской среде и, между прочим, их собственные судьбы тоже. В общем, просчитался старый «ловчила» в отношении Беннигсена, недооценив его притязаний. Более того, при Беннигсене оказался и, хорошо его знавший по службе (и «не только»! ), начальник штаба 1-й армии А. П. Ермолов, фигура среди артиллеристов сколь культовая, столь и с «черной душой» (по меткой характеристике искушенного психолога Александра I) и поступавшего «с обманцем» (по выражению давно приятельствовавшего с ним Великого князя Константина Павловича). А такая характеристика от венценосных особ о многом говорит, тем более, что император очень тонко «просчитывал/считывал» потаенные мысли и замыслы всех военных, начиная, с уровня генерал-майора и выше. Хорошо знавший Ермолова, Барклай писал царю: «Начальник Главного моего штаба А. П. Ермолов, человек с достоинствами, но лживый и интриган…». Кроме того, при Беннигсене состоял английский эмиссар в России сэр Роберт Вильсон. Оба эти «ока государева» считались «злыми гениями» Михаила Илларионовича, всячески контролировавшими любые его «телодвижения». Во всем этом сказалась столь характерная для российского императора «непрозрачность» характера: уклончивый «старый северный лис» оказался «под колпаком» у не доверявшего ему (да и вообще очень мало кому!) царя. Примечательно, что хотя Беннигсен и считался начальником штаба (или, все же, лишь и.о. начштаба?), но большой ловчила «Ларивоныч» с самого начала постарался ограничить его влияние через своих доверенных лиц. Первоначально он для этого использовал своего зятя – князя Н. Д. Кудашева, назначенного дежурным генералом, и свое доверенное лицо – полковника П. С. Кайсарова. Близость к светлейшему князю и влияние на него этих двух «гибких и шустрых» молодых полковников вызвали явное неудовольствие со стороны все еще не угомонившегося генералитета, где «царедворского ловчилу» не особенно-то и жаловали, считая, что в нем, все же, больше «дворского», чем армейского. Наш «премудрый пескарь» все быстро понял и произвел нужные ему и весьма успешные замены: Кудашев с Кайсаровым «как бы» отошли на второй план, а на первые роли вышли давно известные в армии генерал П. П. Коновницын и полковник К. Ф. Толь – безусловно, толковые вояки и видные армейские функционеры – оказавшиеся в новой «разблюдовке» более профессиональными и эффективными. Последний – Карлуша Толь – бывший ученик Михаила Илларионовича по Инженерно-артиллерийскому шляхетскому корпусу, генерал-квартирмейстер 1-й армии, по воле Кутузова стал выполнять ту же должность в Главном штабе обеих армий, хотя формально на ней числился генерал-квартирмейстер 2-й армии генерал-лейтенант (!) М. С. Вистицкий. Толь считался офицером очень образованным и способным, но с чрезмерным самомнением, на что ему, порой, публично указывал Багратион, грозя разжаловать в солдаты. Именно они сумели за короткий срок замкнуть на себе все реальные нити управления армейской жизнью и «обесточить» Беннигсена. Столь же, малоэффективным окажется и перевод российским императором в Главную армию к Кутузову и командующего 3-й Обсервационной армией А. П. Тормасова. После соединения с частями Дунайской армии адмирала П. В. Чичагова тот был переведен в главную квартиру. В личном разговоре с А. П. Тормасовым Александр I потом попытался было объяснить причины назначения П. В. Чичагова командующим и над войсками 3—й, и над Дунайской армиями: «Я думал, что он, как личный враг Наполеона, будет действовать с полной энергией; я ошибся». (Чичагов в силу ряду объективных и субъективных причин не справился с поставленной ему очень трудной задачей на Березине во время ретирады Бонапарта из Москвы.) Ответ обиженного Тормасова был по-военному лаконичен и доходчив: «Государь, и я никогда другом Наполеона не был». За короткий срок своего пребывания при Кутузове он фактически не успел себя проявить: «премудрый пескарь Ларивоныч» и его смог «нейтрализовать». Вскоре на первые роли среди российского генералитета выдвинулся, приведший пополнение перед Бородинским сражением, М. Милорадович – один из старейших полных генералов и к тому же, с заслуженной боевой репутацией (в том числе, легендарные Итальянский и Швейцарский походы «русского Марса», трагическая кампания 1805 г.), хотя и несколько однобокой. Несмотря то, что и он, подобно, своим «братьям по оружию» (или, «коллегам по ремеслу»? ) Раевскому и Дохтурову, изредка допускал едкие замечания по поводу «телодвижений» старого «ловчилы», но в основном был к нему лоялен и стал занимать важнейшую и ключевую должность в войсках, особо прославившись уже после Бородинского побоища, а затем и в ходе Заграничного похода русской армии в 1813—1814 гг. В целом, при оценке складывавшейся новой ситуации оказался прав, не любивший и хорошо знавший в этом отношении Кутузова Багратион: «Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги» или, как образно выразился все тот же Клаузевиц в том смысле, что хитрый старик был полезнее для дела, чем честный Барклай. Вот такие вот были расклады в армейском руководстве накануне Бородинского сражения…

Уже в пути к армии из пакета встречного курьера Кутузов узнал о падении Смоленска. Рассказывали, что реакция его была философской: «„Ключ от Москвы“ взят…»

…Кстати сказать, не исключено, что сдача Смоленска во многом «развязала руки» Михаилу Илларионовичу! Если верить информации, то еще до отъезда из Северной столицы Кутузов, будучи в гостях у своих родственников, «заверил» всех, что «если застанет наши войска еще в Смоленске (курсив мой – Я.Н.), то не впустит Наполеона в пределы России», т.е. далее Смоленска!? Позднее Кутузов снова повторил эту, оставляющую ему пространство для маневра, «формулу», но в несколько иной тональности: «неприятель не иначе вступит в Москву как по его мертвому трупу», но при условии, что он «застанет наши войска еще в Смоленске (курсив мой – Я.Н.)». Вполне возможно, что Александр I знал об «этом условии», иначе он мог бы сместить Михаила Илларионовича после сдачи Москвы? Правда, надо ли ему это было!? В общем, знал прозорливо-изворотливый «Ларивоныч» где и когда «подстелить соломки»…

Глава 5. Могли, но не стали: Умолье, Дорогобуж, Усвет, Вязьма, Федоровское, Царево-Займище, Ивашково, Колоцкий монастырь…

Кровавые арьергардно-авангардные (для кого – как) бои от Гедеоново до Лубино (или очень обобщенно – «под Валутиной горой») не привели к переменам в ходе Второй Польской кампании (для Наполеона) или, «Грозы 1812 года» (для русских). Авангард Великой армии в лице Мюрата, Нея и Жюно не воспользовался всеми выгодами в оперативном раскладе (так называемая «неразбериха» в маршрутах 1-й и 2-й Западных армий во многом связанная с «неладами» в их руководстве) и обе армии русских планомерно отходили в сторону Москвы.

После того, как главнокомандующим стал М. И. Кутузов, до его прибытия в войска, формально командовать объединенными силами обеих армий продолжал Барклай. При таком раскладе обе армии уже действовали сообща и отступали по одной дороге. Первыми шли солдаты Багратиона, потом – Барклая, но арьергард был общим.

Несмотря на то, что в литературе бытует мнение о готовности Барклая вскоре наконец-то дать Бонапарту решительное сражение (якобы избежать его было уже невозможно!?), но, скорее всего, он сам, все же, не стремился к этому. Если это так, то «склонить его к генеральному сражению можно было лишь в самом крайнем случае» – так полагает В. М. Безотосный.

И вот почему!

Так 10 (22) августа Барклай с Багратионом присматривались к позиции у д. Умолье, но, потом, ее сочли слишком тесною. На самом деле, не все было так просто. Дело в том, что противник по оценкам Барклая в это время располагал силами в 150 тыс. и его численное превосходство вынуждало отложить идею о решительном сражении и продолжить дальнейшее отступление. Не потому ли, он в тот же день, 10 (22) августа, написал царю: «…имея постоянно дело с неприятелем, превосходным в силах, я постараюсь вместе с князем Багратионом уклониться от генерального сражения…». Он явно собрался постараться оттянуть решительное столкновение с противником до Гжатска или Вязьмы, куда приказал прибыть резервным войскам генерала М. А. Милорадовича. Недаром, уже 14 (26) августа он пишет, что скоро наступит «минута, когда военные действия могут принять благоприятный оборот», так как противник, сконцентрировав все наличные силы, «ослабляется с каждым делаемым им вперед шагом и с каждым боем», а русские армии, получив подкрепления Милорадовича в указанном районе, наконец, смогут «действовать наступательно». Намечалось проделать это под Вязьмой, но когда стало ясно, что и там – нет удобной позиции, отступление продолжилось.

Барклай, конечно, видел реальную угрозу обхода своих флангов энергично двигавшимися Богарнэ и Понятовским и это могло быть одной из причин вынуждавших его оставлять позиции, которые выбирались для возможного сражения с Великой армией.

Предложенная Багратионом позиция под Дорогобужем его не устроила. Она была растянута по фронту и перед ней оказывались незанятыми высоты, на которых противник мог поставить батареи. В тылу позиции были поля с рытвинами, что могло затруднить действия кавалерии. Кроме того, налицо был явный недостаток питьевой воды для столь большой массы людей. К тому же, основные силы Багратиона стояли в 8 верстах от поля сражения и требовалось время для их подтягивания, а этого наседавший на пятки арьергарда вражеский авангард не давал.

Барклай решил отступать далее.

Так русская армия прошла в целом не плохие позиции при деревне Усвете и селе Федоровском.

Барклай надеялся на еще более выгодные позиции…

И вот, 17 (29) августа была найдена позиция у села Царева—Займища. Поскольку там уже начали возводить укрепления, то отнюдь не исключено, что Барклай мог намереваться дать здесь большой бой, но вышло не так, как он хотел….

21 августа Михаил Илларионович Кутузов прибыл к армии, в район Царево-Займище. Здесь Барклай сдал ему армию и доложил, что все рвутся в бой, который он под давлением общества и генералитета уже готовился дать под Царевом-Займищем: «Решился я взять сего дня позицию у Царево-Займище на открытом месте, в коем хотя фланги ничем не прикрыты, но могут быть обеспечены легкими нашими войсками, а потом и редутами».

…Между прочим, Александр I, назначив нового главнокомандующего, не дал ему четких инструкций (что было очень похоже на него) и, видимо, ему предоставлялась в этом отношении большая самостоятельность. Хотя перед отъездом Михаила Илларионовича к войскам в личной беседе с ним российский император не мог не высказать своего отношение к происходящему, а тот не сделать глубоко идущих выводов. И, несмотря на давние неприязненные отношения с Барклаем, Кутузов, один из очень немногих, кто тогда пусть только мысленно (вслух прожженный царедворец-интриган Кутузов, конечно, не высказал ни порицания, ни одобрения!), но, скорее всего, оценил заслуги Барклая-де-Толли, сумевшего сохранить русскую армию перед лицом постоянно наседавшей численно превосходящей наполеоновской армии. Но сколько бы Кутузов ни соглашался, что стратегия, проводимая Барклаем, правильная, как бы он ни относился к самой идее генерального сражения, принято считать, что не давать его он уже не мог. И Барклай, и Кутузов прекрасно понимали, что битва нужна, прежде всего – Наполеону, поскольку каждый новый шаг на восток «Скифии» отдалял его войска от тылов в Польше и Германии и приближал к гибели в русских бескрайних полях и дремучих лесах. Но и дальше отступать уже было нельзя: «ключ» от Москвы – Смоленск – уже был сдан и позади была Москва! «Как бы то ни было, – писал Кутузов российскому самодержцу, – Москву защищать должно». Древняя столица России, центр духовной культуры народа, Москва была дорога всем русским, каждому воину. Генеральное сражение с врагом – излишнее стартегически – было неизбежно морально и политически: ведь на этом условии Кутузов и получил верховное командование. Он принял решение дать большое сражение не только для успокоения раздосадованной постоянным отступлением армии (от последнего солдата до генерала): тонким нюхом матерого вояки он уловил критическую точку настроений солдат – еще чуть-чуть и армия будет деморализована постоянными ретирадами (общее падение дисциплины было налицо – об этом откровенно писали многие, в том числе, известный ёра А. П. Ермолов и в рапорте от 19 августа царю… сам Кутузов: «… число мародеров весьма умножилось, так что вчера полковник и адъютант Его Императорского Высочества Шульгин собрал их до 2000 человек». ) — надо было обязательно «выпустить пар», дать «помахаться в открытом поле»! В тоже время нельзя было не учитывать настроений разгневанного неудачами общества и, конечно же, мнения давно нелюбившего его царя. Безусловно, сказалось и то, что неприятель после Смоленска стал неотступно преследовать русских и по мере приближения к Москве он наседал все сильнее и сильнее. Гений арьергадных боев – князь Багратион – и тот вынужден был признать: «Неприятель наш неотвязчив: он идет по следам нашим». Возникла опасность, что обе русские армии, настигнутые врагом «на бегу», вынуждены будут принять бой там, где «придется». Поскольку «распиаренный» историками донской атаман М. И. Платов с ответственной задачей по сдерживанию наседавшего авангарда Мюрата со своими донцами не справлялся, то еще Барклай под Вязьмой отстранил Платова с его казачками от тяжелой арьергардной работы, поручив ее более пригодному для решения этой задачи генералу регулярных войск П. П. Кононицыну. Емко и доходчиво прокоментировал эту замену А. П. Ермолов, приятельствовавший с «незадачливым» Матвеем Ивановичем, высказавшийся в том смысле, что одно дело начальствовать над налетчиками-донцами – другое, руководить регулярными частями в жестоких арьергардных схватках, где многочисленный и опытный враг давит, не переставая. Как видно из командно—штабной переписки, суть плана Кутузова заключалась в подтягивании резервов с целью дать большое сражение в районе Можайска, в то время как 3-я Обсервационная армия должна была начать наступление на правый фланг противника. Историки не исключают, что Кутузов собирался в грядущей битве измотать Наполеона, давно ведущего изнурительную войну в тысячах километров от Франции, в пустынной, враждебной огромной стране в условиях недостатка продовольствия и в непривычном климате. Вполне возможно, что в сложившейся ситуации ему пришла на ум известная аксиома короля-полководца Фридриха II Великого, мнением которого он (в отличие от «иконы номер раз» отечественной военной истории А. В. Суворова) отнюдь не пренебрегал: «Никогда не давайте сражения с единственной целью победить неприятеля, а давайте их лишь для проведения определенного плана, который без такой развязки не мог бы быть осуществлен». А весьма почитаемый Кутузовым французский фельдмаршал Мориц Саксонский (де Сакс) лишь уточнял «диспозицию» к будущему генеральному сражению: «… можно воевать, не оставляя ничего на волю случая. И это высшая точка совершенствования полководческого искусства». Не желая рисковать и опасаясь окончательно потерять свой престиж из-за еще одного (после Аустерлица) поражения в первом же для него на этой войне сражении с лучшим полководцем Европы той поры, «премудрый пескарь» Кутузов (чьим полководческим кредом было «лучше быть слишком осторожным, нежели оплошным и обманутым») изберет сугубо оборонительный вариант грядущей генеральной битвы и окажется прав в этом своем непопулярном решении, как тогда полагало немало его «коллег по смертельно опасному ремеслу». Барклай, как известно, видел в Царево-Займище последний рубеж и предполагал здесь победить или умереть, по крайней мере, так считают некоторые «барклаеведы». Кутузов, естественно, не придерживался точно во всем взглядов Барклая, впрочем, как и Багратиона. У него сложилась своя точка зрения и, надо признать, более гибкая, чем у Барклая, что в немалой степени диктовалось его личными качествами. Кутузов (как впрочем, и Ермолов, и Багратион) с самого начала явно не рассчитывал победить Бонапарта в генеральном сражении и после него собирался по-своему продолжить начатую Барклаем игру в отступление. Но, будучи человеком крайне скрытным и не менее лукавым, он, естественно, «держал язык за зубами» о своих стратегических планах («Даже подушка полководца не должна знать его мыслей!») и опять-таки оказался прав. В общем, «работа у него была такая» – оказываться по прошествии какого-то времени правым в принятии единственно верного решения в условиях цейтнота – нелегкая, между прочим, работа…

В Царево-Займище русские войска, где каждый шестой был новобранец, насчитывали 95 734 человека и 605 орудий. Разведка (в том числе, в лице поручика М. Ф. Орлова, побывавшего в наполеоновском лагере для выяснения ситуации с попавшим в плен тяжелораненым генерал-майором П. А. Тучковым) доносила, что у Наполеона в строю 156—165 тыс. человек. Хотя Кутузов полагал «донесение Орлова несколько увеличенным» и даже сообщил об этом царю (о чем, вскоре, очевидно, сильно пожалел!?), сам он считал, что перевес сил, все еще, остается на стороне противника. Правда, его любимец, выученик и правая рука в квартирмейстерско-штабной работе полковник К. Ф. Толь на тот момент оценивал силы Наполеона и вовсе в 185 тыс. И лишь П. И. Багратион склонялся к мнению, что у противника под рукой не более 130 – 140 тыс. и, скорее всего, именно он – прославленный мастер арьерградного боя – был ближе всех к истине. Так или иначе, но в основном это были отборные силы: от русской границы до Москвы смогли с тяжелыми авангардными боями дойти лишь самые крепкие, выносливые и опытные.

Учитывая такое численное превосходство и то, что выбранная Барклаем позиция у Царева-Займища в целом не устроила Кутузова (в тылу текла речка с болотистыми берегами, исключающая маневрирование и переброску резервов; в случае неудачи русские могли быть утоплены в болоте), он устроил беглый смотр некоторых армейских частей. Восторженно встретивших его солдат, он приветствовал предельно лаконично, доходчиво и… нарочито громогласно – по-отечески: «С такими орлами! Да отступать!?», одарил 150 рублями, из пожалованных ему 10 тыс. царем, – и буднично-спокойно отдал приказ о немедленном… отступлении!

Отступлении – навстречу обещанному московским генерал-губернатором графом Ф. В. Ростопчиным (1763—1826) 80-тысячному московскому ополчению и резервам (особому «калужскому» корпусу с предполагаемыми 31—38 тыс. чел. – 55 бат., 26 эскадр. и 14 арт. рот), ведомым генералом М. А. Милорадовичем. Хотя какое-то время он еще раздумывал как поступить – даже велел усиливать земляные укрепления на позиции предложенной Барклаем, но затем передумал. Натиск авангарда напористого Мюрата оказался столь энергичен (бои шли беспрерывно – даже ночью – русские постоянно отходили на новые позиции, по нескольку раз за сутки!), что даже усиленный арьергард генерала П. П. Коновницына – крепко знавшего свое ремесло – оказался отброшен к Царево-Займище и даже соприкоснулся с главными силами армии. Отчасти и поэтому – не желая ввязываться в «большую драку» в невыгодном для армии положении, Кутузов приказал отступать от Царево-Займище. Он предпочел продолжить начатое Баркалем «скручивание гигантской пружины русской армии», но по-своему… и снова оказался прав!

Как бы тогда и потом «премудрого пескаря» «Ларивоныча» не хулили его многочисленные недруги, но он слишком часто (повторимся!) бывал прав в принятии единственно верных решений в условиях цейтнота. Лишь великие шахматисты могут оценить это редчайшее дарование/умение, когда просчет в условиях нехватки времени грозит смертельной катастрофой…

…Между прочим, Барклай считал, что Кутузов покинул позицию под Царево-Займищем по наущению своего окружения, говорившего, «что по разбитии неприятеля в Царево-Займище слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию». В тоже время по Петербургу ходили слухи, что якобы решение на продолжение отступления было принято Кутузовым по настоянию начальника штаба генерала от кавалерии Л. Л. Беннигсена, враждебно настроенного по отношению к Барклаю, уже не раз изгонявшего того из армии и вот теперь мстившего за это. На самом деле, «премудрый пескарь» Кутузов был очень непрост (в который уже раз повторимся: столь же «непрозрачен», как и его государь) и судьбоносные решения принимал сугубо из своих личных умозаключений, причем, «даже подушка (не путать с „подстилкой“! ) полководца не знала его замыслов». И сейчас, по прошествии нескольких веков, становится видно, что он знал, что делал, явно рассчитывая не на красивый «гол в финальном матче чемпионата мира, а на его победный результат, когда неважно как, но победа остается за тобой» и имя победителя на всегда остается в анналах истории…

Позиция у деревни Ивашково тоже оказалась неприемлемой.

Утром 29 августа армия отошла к Колоцкому монастырю, где вроде бы предполагалось дать генеральное сражение. Но Кутузов, осмотрев позицию, опять не счел ее оптимальной: ее правый фланг очень сильно возвышался над местностью, но если бы он был захвачен, то приходилось бы отступать по очень тесной и густозаселенной долине. Да и времени для подготовки к оборонительному бою было слишком мало и он, прикрывшись арьергардом все того же Петра Петровича Коновницына, отдал приказ отойти еще восточнее, в поисках позиции, где леса не мешали бы маневрировать пехоте и кавалерии. На самом деле причина лежит на поверхности: «… я немного отступил без боя, это для того, чтобы укрепиться как можно больше» – писал тогда Кутузов. Но именно в эти дни 18 (30) августа у Гжатска, его постигло серьезное разочарование – «калужский» корпус Милорадовича насчитывал вдвое меньше, чем было продекларировано (если по максимуму, то 38.500 пехоты, 3900 кавалерии и 168 орудий – целая армия!) – всего лишь, 15 тыс. человек (14 587 пехоты и 1002 конницы). Их ради возмещения потерь раскассировали по полкам. А на подошедшее (по разным данным: то ли 7-10-тысячное, то ли 22-тысячное?) московское ополчение (под официальным названием «Московская военная сила») генерала И. И. Маркова (Моркова) и ополченцев из Смоленска генерала Н. П. Лебедева (по различным сведениям: то ли 3—5, то ли 10—12 тысяч?) надежд было еще меньше: большинство из них было вооружено… пиками и топорами и самостоятельно действовать, они – не привыкшие к выстрелам и тактическим передвижениям – явно не могли.

На большее Кутузов рассчитывать не мог!

С одной стороны, Александр I, узнав от Кутузова, что донесение Орлова о численном превосходстве Великой армии «несколько преувеличенно», наложил свое царское вето на казаков князя Д. И. Лобанова-Ростовского и пехоту генерала А. А. Клеймихеля, которые могли бы прикрыть Санкт-Петербург. Причем, известие о царском решении Кутузов получил не по дате отправления, как, это обычно упоминается в исторической литературе (24 августа, т.е. до Бородинской битвы), а уже после нее (30 августа), когда он, в свою очередь, уже отрапортовал о том, что случилось под Бородино.

С другой стороны, получившие от 20 августа от Михаила Илларионовича, Тормасов (3-я Западная или Обсервационная армия) и Чичагов (Дунайская армия) приказ сильно воздействовать на фланги неприятеля (оттягивать на себя его силы) с его выполнением не спешили. Первого из-за того, что «донесение Орлова несколько преувеличено», уже «придержал» сам государь, а второй не ответил, поскольку ждал распоряжения от… Александра I. За день до Бородина Кутузов получил предписание императора, запрещающее перемещать армию Чичагова.

…Между прочим, «старый лис севера», очевидно, интуитивно предчувствовал «расклад» сил и накануне Бородино (по мемуарам адъютанта Барклая В. И. Левенштерна) емко и доходчиво констатировал: «Французы переломают над нами свои зубы, но жаль, что разбивши их, нам нечем будет доколачивать»…

Таким образом, логика событий и остающееся численное неравенство сил, в первую очередь, в регулярных обстрелянных войсках, вынуждали «премудрого пескаря» Кутузова продолжить избранную Барклаем тактику отступления к заранее выбранной выгодной позиции, где можно было бы, заблаговременно заняв оборонительное положение, решиться на первое столкновение главных сил сторон.

Тем более, что у него и у Бонапарта были свои цели.

Последний рассчитывал, что выиграв сражение, он откроет ворота в Москву и понудит царя к выгодному для себя миру. Михаил Илларионович прекрасно понимал, что Наполеон рвется в Москву и отнюдь не исключал, что Москву придется сдать, сберегая армию до прибытия резервов и столь ожидаемой им помощи с флангов от 3-й Резервной и Дунайской армий. Более того, при любом исходе «генерального» сражения, ему все равно пришлось бы отходить дальше к Москве: у него не было сил для контрнаступления сразу после этой битвы. Не потому ли согласно воспоминаниям его адъютанта А. Б. Голицына, Кутузов на все рассуждения, куда идти, если придется отступать после сражения, отвечал: «… пусть идет (Наполеон – Я.Н.) на Москву».

Глава 6. «И вот нашли большое поле…»: «плюсы» и «минусы» – взгляд «вчера и сегодня»…

Только 22 августа (3 сентября) и лишь в 110 верстах (125 км) от Москвы, когда силы сторон почти сравнялись, близ села Бородино обе русские армии наконец остановились.

…Кстати сказать, не исключено, что Кутузов уже знал о наличии пристойной для русской армии позиции под Бородином и даже направил по войскам циркуляр на сосредоточение именно там, но при этом все еще раздумывал по поводу Колоцкой диспозиции. И все же, он передумал, написав Ростопчину, что «позиция у монастыря хоть и хороша, но слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один (правый) фланг». В результате весь мир узнал о Бородинской, а не Колоцкой битве, поскольку Михаил Илларионович счел, что Бородино с его местоположением представит ему более выгод…

Именно здесь разыграется одно из крупнейших в русской истории сражений, сыгравшее столь важную роль в исходе войны. Если в России оно известно, как Бородинское сражение и одно из знаковых событий в российской истории, то во Франции его называют la Bataille de la Moskova (или Moscowa) («битва под Москвой» или «Москворецкая битва», но отнюдь не Московская битва, как, порой, переводят это – с французского).

…Между прочим, повторюсь, что если для России Бородино – это судьбоносное сражение – в котором решалось: устоит ли армия или, защищать великую державу будет некому, то для зарубежных исследователей оно осталось в тени, по крайней мере, по сравнению с другими судьбоносными битвами Наполеона – Риволи и Маренго, Аустерлицем и Йеной, Фридляндом и Ваграмом, Лейпцигом и, конечно, Ватерлоо. Его считают очередной победой Наполеона, но не приведшей к решительным результатам. Как известно, нечто похожее с Наполеоном уже случалось и ранее, например, при Прейсиш-Эйлау или Ваграмом, где он тоже понес огромные потери, но войны, все же, выигрывал. И тогда и потом мало кто за рубежом смог заметить, какой надлом произошел в наполеоновской армии, когда ее солдатам и офицерам стало понятно, что все их жертвы в bataille de Moskova… напрасны…

<< 1 2 3 4 5 6 7 >>
На страницу:
3 из 7