Хождение в Кадис

Настоятель рассеянно простился с Афанасием. В ответ на положенное при расставании: «Отец, прости! Отец, благослови!» – он только уставно ответил: «Бог простит! Бог благословит!» – и отвернулся, не добавив ничего от себя. Мысли его были уже далеко от Афанасия.

Вдвоем с возчиком тот переночевал на постоялом дворе, пошатался еще один день по Москве, досыта наглазелся на городскую жизнь и отправился обратно в Трехсвятительский.

Там ничего не изменилось, и Афанасий с радостью нахлобучил ставшую уже привычной домашнюю одежду будничных забот. В воскресенье Ефросин, как обычно, оделил его новой порцией чтения, и тогда Афанасий решил испытать на нем речи, услышанные от отца Алексия. Так охотник пробует новую снасть.

– А зачем у вас иконы висят? – спросил он преподобного. – Нешто пристало православному греческую ересь в дом тащить?

– Ого, – усмехнулся Ефросин, – я вижу, настоятель Успенского собора не терял времени даром. И что он еще тебе успел рассказать?

И Афанасий выложил все, что запомнил. А запомнил он многое. Преподобный только головой крутил, слушая его слова.

– Ну что же, – произнес он, когда Афанасий закончил говорить и смолк, глядя на преподобного. – Многое тебе открылось, не знаю, по силам ли. Ну, коль отец Авраам так решил, значит, по силам.

Он долго молчал, глядя перед собой на темные лики угодников, скудно освещенные желтым светом едва теплившихся лампадок. Наконец Афанасий решился нарушить тишину.

– Так все ж таки, преподобный отец, как с иконами быть? Неужели прав отец Авраам?

– Прав, – тяжело вздохнул Ефросин. – Ох как прав. Но я, многогрешный, по слабости своей не могу решиться. Голова велит, да сердце противится. Прикипело оно к идолопоклонству, не оторвать. О том с отцом настоятелем и беседовали два дня без отрыву. Хотел он мне пособить, да и я сам себе помочь пытался, только без толку. Сердце каменное вложил Спаситель в грудь мою, не сдвинуть, не пошевелить. О-хо-хо.

Он уронил голову в руки и прикрыл ладонями лицо. Никогда еще не видел Афанасий преподобного в столь смятенном состоянии.

– А ты с меня пример не бери, – наконец промолвил отец Ефросин, поднимая голову. – У тебя все проще должно быть, без великомудрства. Ежли из кельи своей иконы вынесешь, слова не скажу. И ежели оставишь – промолчу. За сердцем иди. Честным будь перед Господом. Темноты вокруг много, а люди злы и безрассудны. Дело наше опасное, возможно, муки за него принять придется. А на них надо идти с раскрытыми глазами.

– Я не могу, – после долгого размышления выговорил Афанасий. – Мне в детстве чудо было от иконы Спаса Еммануила. Что просил, то исполнилось.

– Расскажи подробнее, – попросил преподобный.

И Афанасий припомнил свои страхи, боязнь первой крови, страстную молитву перед образом и то, как услышал Господь его просьбу и выполнил, вопреки смыслу здравому и порядку, установленному Онисифором.

– Вот так нас и проверяют, – молвил отец Ефросин, выслушав рассказ Афанасия. – Дают мало, зато потом берут много. Знаешь, что означает Еммануил? С нами Бог. Только почему Он с нами и долго ли будет оставаться?

Он снова опустил голову в ладони и глубоко задумался.

– Думаю, икона тут ни при чем, – произнес преподобный, вставая с места. – Бог слышит искреннюю молитву. Где ее ни произнеси, если от сердца и с болью – обязательно дойдет.

Прошло еще несколько лет. Может, пять, может, шесть, Афанасий не считал годы. Все они были похожи, и в этом постоянстве крылись умиротворение и покой. В его отношениях с князем ничего не изменилось. Иконы висели на прежнем месте, преподобный так же корпел над книгами, Афанасий ловил дичь и возился по хозяйству. Сам того не замечая, он прожил в Трехсвятительском десять лет.

На пятом году Ефросин попробовал учить его святому языку. Увы, Афанасий оказался плохим учеником. На шестом стали практиковаться в гишпанском. Худо-бедно Афанасий освоил две сотни слов и мог отвечать преподобному, когда тот неожиданно спрашивал его по-гишпански о каком-нибудь обыденном пустяке. Однако ни читать, ни писать на этом языке не получалось.

После гишпанского взялись за фряжский, но с тем же успехом. Что-то закрылось в голове у Афанасия, пропала прежняя ловкость памяти, а главное, ушло желание. Книги больше не привлекали его, преподобный перестарался, сгибая деревцо, и оно, похоже, сломалось, не выдержав нагрузки. Вырастить себе серьезного собеседника Ефросину не удалось, забавка получилась, развлечение. Нравилось преподобному во время беседы то и дело переходить с одного языка на другой и следить за тем, как Афанасий, запинаясь и ломая язык, отвечает на простые вопросы.

Весна 1486 года от Рождества Христова в Трехсвятительском выдалась холодной. Сырой промозглый туман почти до полудня висел над крышами. Снег цепко держался за скаты кровель, таился в тени забора, плотно лежал под крыльцом. Зима не хотела уходить, по ночам пронзительными очами заглядывая в окна монастыря. Но галки уже копошились в старых вязах за оградой, кричали с утра и до темноты, их суетливая возня возвещала о неминуемом приближении весны.

Наконец взялось, теплынь и свежесть навалились на Трехсвятительский. Застучала, зазвенела капель, воздух наполнился острым ароматом весеннего душистого снега. Все ждало перемен, и они наступили.

– Отправляйся в Новгород, – приказал Афанасию отец Ефросин.

Они закончили воскресное чтение, преподобный, как всегда, остался недоволен успехами ученика, но тот уже давно перестал расстраиваться из-за упреков князя.

«Мудреца из меня не выйдет, – решил для себя Афанасий, – пошто зря душу мучить?!»

Он безучастно сносил неодобрительное похмыкивание и осуждающие взгляды преподобного, стараясь выполнять заданный урок по силе возможностей и мере свободного времени. А его оставалось все меньше и меньше, иноки старели и потихоньку переваливали бремя хозяйственных забот на плечи Афанасия.

– Иди в Юрьев монастырь к игумену Захарии. У него хранится плащаница, подаренная моим отцом. В Новгороде сейчас большое дело зачинается, там твоя сноровка к месту придется.

– А вы, святой отец, как? – спросил Афанасий.

– Обо мне не беспокойся. Я тоже уйду из Трехсвятительского. В Белозерской обители большое собрание книг имеется, мне без них уже трудно. Хоть и глубок мой сундук, давно по дну скребу.

– Позвольте с вами, святой отец. Как я без вас?!

– Нет, Афанасий, и не проси. Хоть и тяжело с тобой расставаться, да в Белозерской ты лишним окажешься. Нравы там строгие, вместо вольной охоты поставят тебя на поклоны и молебствия. А ты этого долго не выдержишь. Отправляйся к игумену Захарии, боюсь, скоро ему понадобятся помощь и защита.

Гремя цепями, Афанасий повернулся на другой бок и от злости пристукнул рукой по каменному полу темницы.

«Помощь и защита! А я, точно дитя малое, распустил нюни от вольности великого Новгорода! Забыл про осторожность, утратил опаску. Поборники чистой веры сбили меня с толку. Мишук Собака и Гридя Клоч, дружинник Васюк Сухой, зять Денисов, поп Григорий, дьяк Гридя, поп Федор, поп Василий, поп Яков, поп Иван, дьякон Макар, поп Наум, протопоп Софийского собора Гавриил. Они ведь не скрывались, вели себя совершенно свободно.

– Кто нас тронет? – повторял игумен Захария. – Сам дьяк Федор Курицын, первое лицо возле персоны царской, – на нашей стороне. Великая княгиня Елена и наследник престола – с нами. Протопопы Алексий и Дионис нашу руку держат. Кто посмеет нас тронуть?!

Вот я и расслабился, распластал сопли по ветру. И взяли ведь теплого, в постели, во время сна. Ох, предупреждал наставник Онисифор: не верьте, мальчики, попам, лица у них ангельские, да нутро сатанинское. Как же я слова его позабыл?! Пришли под утро стражники, Геннадием посланные, руки-ноги сонному заковали, и пропала головушка. Со всей сноровкой и умением в железных кандалах много не повоюешь!»

– Смерти прошу! – застонал брат Федул. – Умоляю, Милосердный, не дли мучения, забери душу!

«Вот она, искренняя молитва, – подумал Афанасий. – От сердца и с болью. Почему же Всевышний ее не слышит?»

– Звери жестокие, – с подвыванием продолжил чернец. – Где доброта христианская, где жалость к душе православной? Вы хуже татар, злее половцев! Терзаете, аки волки беспощадные, без сострадания, без милости. Ведь одному Богу молимся, одна кровь в жилах течет, на одном языке говорим. Откуда же лютость окаянная?!

Он замолчал, только тяжелое дыхание, перемежаемое всхлипыванием и стонами, раздавалось в тишине узилища.

– Афанасий, – позвал он. – Слышишь меня, Афанасий?

– Слышу, брат Федул.

– Нет правды на Руси. Звери мы, не люди. Уходи отсюда. К теплым морям, в страну Офир. Вернись к вере истинной, первоначальной.

– Как же мне православие забыть, брат Федул? Нешто можно?!

– Православие славная и добрая вера, а мы идолам поклоняемся. Отсюда и жестокость, отсюда и зверство.

Чернец замычал от боли, стон становился все тоньше и тоньше, пока не оборвался на самом высоком звуке.

«В беспамятство впал, бедолага, – подумал Афанасий. – За что так терзают служителя Господня? Свой век он в молитвах и посте провел, мухи не обидел, только книги да церква. Се труд и се воздаяние? Неужто и в самом деле идолу служим?»

Мысли одна тяжелей другой заклубились в его голове, точно дым от пожарища. Сердце горело в груди, слова отца Алексия, услышанные много лет назад, всплыли в памяти, словно произнесенные сегодня. Душевное терзание свело грудь хуже судороги. Афанасий перевернулся на спину и, пытаясь отогнать злые мысли, принялся глубоко дышать.

Когда он забылся, полоска окна уже начала сереть. Разбудил его скрежет двери и грубые голоса. Старые знакомые: надсмотрщик и стражник в неизменном синем полукафтане.

«Будь что будет, – решил Афанасий, – но это мое последнее утро в темнице. Ужом извернусь, чем угодно клясться буду, лишь бы расковали. А дальше – либо жить, либо умереть, – только больше валяться на гнилой соломе не стану».