Водолаз Его Величества

Так и получилось. Его провели в кабинет высокого начальника, в котором Авелану довелось бывать всего два или три раза, и представили наместнику Кавказа, генералу-фельдмаршалу, великому князю Михаилу Николаевичу. Отцу мичмана Александра Романова.

Наместник вежливо осведомился о целях похода, состоянии дел на корвете, подготовке экипажа, а потом произнес совсем другим тоном:

– Не стану вмешиваться в порядок службы, не в моих это правилах, да и вам, опытному командиру, виднее, как поступать. Об одном только прошу, не как офицер офицера, а как отец отца: приглядите за моим сыном. Он чист душой, поэтому пожертвовал всеми преференциями по службе и начал флотскую карьеру с нулевой отметки, но наивен и горяч. Романтический порыв может сорвать его с места и закружить, точно смерч. Мы все были романтиками в его возрасте, это правильно и нормально, но тут случай особый.

Просьба мичмана пробудила в памяти командира тот разговор в адмиралтействе, и ему вспомнились глаза генерала-фельдмаршала, с которого на несколько мгновений слетела маска сановника, обнажив обеспокоенное лицо любящего отца.

– У нас не принято менять сложившийся состав вахт, – продолжил командир корвета, – поэтому причина должна иметь веские основания.

– Дружеская симпатия, – ответил великий князь, – и ничего, кроме нее. Михаил Михайлович прекрасно знает службу и на многое открывает мне глаза.

– Я рассмотрю вашу просьбу, – ровным тоном ответил командир. – Можете быть свободны.

Мичман отдал честь, повернулся и вышел из каюты. Авелан проводил глазами высокого стройного юношу в ладно сидящей форме, машинально огладил живот под кителем, вспомнил слова генерала-фельдмаршала о наивности и романтизме и тяжело вздохнул.

Об этом разговоре Мышлаевский узнал много позже, отстояв с Романовым не один десяток вахт. Долгие часы на капитанском мостике располагали к откровенным беседам. Днем солнце ломилось в широкие окна, обильный южный свет лился в открытые двери. Все предметы в рубке сияли и переливались, а яркое золото форменных нашивок блестело, точно игрушки на новогодней елке. Ясный день висел над безграничной гладью, прозрачный, как венецианское стекло. Русским морякам, непривычным к такому обилию света, каждый день казался праздником.

Под вечер лиловые тучи торжественно располагались вдоль горизонта, начиная походить на острова. Корвет плавно скользил по мелким волнам навстречу подступающей темноте, дробя форштевнем белые барашки.

Ночь наваливалась внезапно и была черной и беспросветной. Тучи плотно закрывали луну, и казалось, будто солнце зашло навсегда и больше не будет ни утра, ни дня, а только вечная мокрая мгла.

Утром, под лучами встававшего солнца, море пело радостную песнь восхода, днем оно гудело сдержанно и сердито, точно рассерженный полицейский урядник, а поднимавшийся к сумеркам ветер выл и плакал десятками жалобных голосов.

За первым разговором о чарке последовал второй, уже на совсем другую тему и чуть более откровенный. За вторым пришел черед третьего, спустя три недели они перешли на «ты», а через два месяца совместных вахт Сандро перестал стесняться и начал говорить вещи, доселе Мышлаевским не слышанные. В одной из таких бесед мичман объяснил, почему отказался от привилегий члена царской семьи.

– Главное в России – это чин. Такого понятия нет ни в одном европейском государстве. Петр учредил табель о рангах, и с тех пор чин едет перед человеком. Мой дед Николай тоже немало приложил к тому усилий. Дух чинопочитания пронизывает всю российскую жизнь насквозь, как вертел пронизывает барашка на огне. У нас ведь даже женщины наряжаются согласно табелю о рангах. У генеральш один фасон платьев, у жен майоров – другой, бригадиров – третий.

– Сандро, но табель о рангах не распространяется на членов царской семьи, – прервал его Мышлаевский.

– Я не хочу поблажек! – с жаром воскликнул юноша. – Дед Николай добавил России тридцать лет испуга. Вместе с табелью о рангах они создали другого человека: труса, подхалима. Надо воспитать людей, готовых служить не ради чина и карьеры, а ради Отечества. России нужна не служба, а служение! Чинопочитание было привито сверху, и я, как потомок людей, учредивших табель о рангах, хочу личным примером доказать…

Тут Сандро запнулся, и Мышлаевский, желая его поддержать, переспросил:

– Что доказать? И кому?

– Доказать, что худшее в жизни – это потерять не чин, но честь. А самое страшное в жизни – сделать подлость. Это хуже смерти! Смерть, что же, все мы когда-нибудь умрем. Но умереть надо так, чтобы твоя смерть принесла пользу Родине и послужила примером для других. Люди должны жить для того, чтобы их имена вошли в историю, а не для того, чтобы выпросить у царя более высокий чин или орден.

Мышлаевский отмалчивался. Ему ли, крестьянскому сыну, вести подобного рода разговоры с членом императорской фамилии? Великий князь думал о другом и жил совсем иным, чем поручик Мышлаевский, да и весь экипаж «Рынды». Он впервые встретил человека, для которого вопросы улучшения государства, переделки общества к лучшему были темой постоянных размышлений и ежедневного личного беспокойства. Мышлаевский понимал, что Сандро и не ждет от него поддержки, а просто не в состоянии удержать в себе жар светлых идей и высоких помыслов и хочет выплеснуть его на другого человека. Распутывать эти узлы великий князь будет сам, без его подсказок.

Время катилось волшебным колесом, восходы сменяли закаты, красочные страны разворачивались то слева, то справа по борту. После зимней стоянки в Нагасаки капитан Авелан приказал проложить курс в южном направлении. Филиппины, Новая Гвинея, Новая Зеландия, Зондские острова, Самоа и Фиджи – сами названия звучали как подслушанная сказка, как чудесный сон.

В январе и феврале «Рында» заходила в порты Ньюкасла, Сиднея и Мельбурна. Судя по статьям в газетах, за русским корветом наблюдали со смешанными чувствами. Присутствие на его борту члена царской семьи превращало обыкновенный визит в нечто большее.

Журналисты не жалели чернил, строя предположения, для чего великому князю Александру Романову понадобилось посетить Австралию под видом простого мичмана.

– Неспроста, ох, неспроста! – сокрушались одни. – Визит, несомненно, носит разведывательные цели. Неужели русский царь решил запустить свою медвежью лапу в Южное полушарие?

– Скорее всего, речь идет о дипломатической пристрелке, – предполагали другие. – Ось союза между Лондоном и Санкт-Петербургом проходит через Мельбурн.

– Мы приветствуем в наших водах великолепный корабль «Рында» и доблестных моряков, которые плавают под голубым крестом святого Андрея! – восторгались третьи. – Особенно приятно, что на борту корвета присутствует высокий гость, близкий родственник его величества царя. Поскольку визит неофициальный, мы не имеем права выказать ему полагающиеся его сану почести, но наши сердца оказывают ему истинно царский прием.

Все журналисты отмечали приятную внешность великого князя, его скромность, учтивое поведение и хорошее знание английского языка. Сандро со смехом читал газеты и пересказывал их содержание своему другу, который так и не сумел пробиться в английском дальше расхожих фраз.

В июне 1888 года корвет вернулся во Владивосток и все лето провел в Японском море, выполняя гидрографические работы и отрабатывая элементы боевой подготовки. Осенью этого же года он покинул Японское море и ушел в Кронштадт. По возвращении корабля в порт приписки князю присвоили звание лейтенанта и перевели в Гвардейский экипаж.

Друзья тепло распрощались, обещали писать, но, обнимая Сандро, Мышлаевский прекрасно понимал, что за пределами палубы «Рынды» он вряд ли представляет интерес для великого князя. Искать же от дружбы какой-либо выгоды он считал зазорным и зарекся просить хоть о чем-нибудь своего сиятельного товарища.

О дальнейшей судьбе великого князя он узнавал только из газетных сообщений. Правда, Сандро регулярно присылал открытки на праздники, всегда добавляя к традиционным фразам поздравлений несколько слов о своей жизни. От этих знаков внимания у Мышлаевского теплело на сердце. Он сдержанно отвечал на поздравления, подбирая слова и выражения, подобающие, по его мнению, в переписке с членом императорской фамилии.

Приглашение в церковь петергофского Большого дворца на венчание князя с Ксенией, дочерью императора Александра Третьего, застало его врасплох.

«Я присягал в этой церкви в день моего совершеннолетия, – приписал Сандро на официальном бланке приглашения, – и буду рад видеть товарища по службе».

Мышлаевский решил посоветоваться с Федором Карловичем. Авелан давно ушел с «Рынды» с большим повышением, получил контр-адмирала, но отношений с бывшими подчиненными не прерывал и всегда был готов помочь советом, а зачастую и не только советом.

Выслушав Мышлаевского и прочитав приглашение, он несколько минут размышлял, оглаживая изрядно поседевшую бороду.

– Очень соблазнительное приглашение, – наконец произнес Авелан. – Великая честь и большой почет. Быть рядом с императором, видеть на расстоянии вытянутой руки царскую семью, всех сановников, весь двор. Будет что в зимние вечера внукам рассказывать, а?

Он добродушно улыбнулся, словно представляя себе эту картину, и Мышлаевский невольно улыбнулся в ответ.

Авелан тяжело вздохнул и поглядел прямо в глаза Мышлаевскому.

– Я ведь, Михаил Михайлович, примерно того же роду племени, что и вы. Отец отставной поручик, в восемь лет отдали меня в кадетский корпус для малолетних, потом в Морской кадетский. Поэтому могу взять на себя смелость, да, пожалуй, и право высказаться откровенно.

Он снова воздохнул и произнес решительным, почти командирским тоном:

– Не по Сеньке шапка, дорогой Михаил Михайлович! Не наше с вами дело крутиться среди знати. Сандро – сердечный, добрый человек, но, несмотря на службу во флоте, все-таки плохо понимает сословную разницу. Вы пришли спросить моего совета, так мой совет таков: отправьте сердечное поздравление и оставайтесь дома.

В отставку Михаил Михайлович Мышлаевский собрался в чине штурманского подполковника. Неплохое продвижение для крестьянского сына. Честно говоря, он сам не стремился к большой карьере, хорошо понимая свою ограниченность. Мышлаевский был надежным офицером, служакой, прекрасным исполнителем, но не более того.

Женился он уже перед самым уходом с флота. «Кому нужен муж, который десять месяцев в году не покидает палубу?» – объяснял он давно женатым друзьям причины своей затянувшейся холостяцкой жизни. Подлинной же причиной, в которой Мышлаевский боялся признаться даже себе, был панический страх перед женщинами.

По существу, кроме матери и сестер, он никогда не видел рядом ни одного существа противоположного пола. Рано попав на флот, Мышлаевский провел всю свою жизнь среди мужчин, их он понимал, с ними умел управляться. А женщины… один Бог знает, что у них в голове.

Но одинокая старость пугала больше, и Мышлаевский решил подать в отставку, как было принято указывать в рапорте, по домашним обстоятельствам. Так именовали женитьбу. Дворяне, служившие во флоте из-за «чести», а не ради жалованья, выходили в отставку еще совсем молодыми людьми, до старости развлекая соседей, детей и внуков рассказами о тяготах морской службы. Люди, подобные Мышлаевскому, по причине отсутствия иных средств к существованию тянули лямку, сколько было сил, и перед отставкой женились на невестах из простых сословий с хорошим приданым.

Вокруг адмиралтейства вились не только поставщики, зарабатывавшие состояния на снабжении всем необходимым огромной машины императорского флота. Несколько десятков апробированных сватов устраивали личную жизнь флотских офицеров. В их табели о рангах Мышлаевский занимал не престижное, но вполне достойное место. И невесту ему предложили соответствующую его статусу: засидевшуюся дочь разорившегося, но вновь поднявшегося купца.

В матримониальных сделках личные качества роли почти не играли. Торговали не девицами, а идущим вместе с ними приданым. За большие деньги можно было выдать замуж крокодила в юбке, а с маленьким даже ангелица засиделась бы в девках.

У Мышлаевского были твердые понятия о том, как должна выглядеть его жена. Он выходил их по шканцам за томительные часы бесконечных вахт, многократно примеряя на себя и как верхнюю одежду, и как нижнее белье. Поскольку жить он намеревался скромно, только на полагающуюся пенсию и накопленный за годы службы капитал, приданое его интересовало не в первую очередь. Сбрасывать деньги со счетов он – боже упаси! – не собирался, но в выборе будущей супруги они не играли решающей роли.

Идеально было бы жениться на сироте с покорным нравом. Лицо, чуть тронутое скорбью, излучающее святую доброту, с живыми, выразительными глазами и стыдливым румянцем на впалых щеках, – стояло перед мысленным взором Мышлаевского.

Собираясь на первую встречу со сватом, он приготовился точно описать ему и ожидаемый характер, и предполагаемую внешность невесты. Разумеется, Мышлаевский хорошо понимал, что сват будет врать не по первое, а по двадцать первое число и, по его словам, все девушки в списке будут на удивление совпадать с описанным образом.

Выслушав Мышлаевского, сват важно покивал и заметил, что у него есть на примете девушка, весьма и весьма похожая на то описание, которое он сейчас услышал. Правда, за большим минусом – не сирота. Хотя ждать осталось недолго.