Водолаз Его Величества

Ребе Аарон Тверский, третий праведник Чернобыльской династии, отвернулся от торговки и посмотрел в окно. Ветерок, залетающий в приоткрытую форточку, теребил белую занавеску. Она то поднималась волной, позволяя взглянуть наружу, то опадала, плотно перекрывая вид.

По речной глади, блестевшей под солнцем Припяти, ходили темные тени облаков. Зелень кустов и деревьев, уже тронутая желтизной осени, окружала черные крыши и серые стены домиков Чернобыля.

Служка споро отдернул занавеску; если праведник хочет посмотреть на реку, он должен посмотреть на реку. Мужчин ребе Аарон принимал с глазу на глаз, но когда приходила женщина, служка всегда оставался в комнате, чтобы праведник не оказался с ней наедине.

Разумеется, не потому, что он опасался поползновений дурного начала – какое дурное начало у праведников? О них сказал в Псалмах царь Давид: сердце пусто во мне. Служка оставался, дабы избежать ненужных пересудов. Мало ли что может взбрести в голову какой-нибудь взбалмошной даме, мало ли какие глупости начнет она нести восторженным шепотом после аудиенции? Никто ведь не проверяет честность и порядочность посетительниц, ребе принимает всех, кто просит о помощи.

В этом случае опасаться было нечего, Рохеле в Чернобыле хорошо знали. Ребе Аарон привечал ее родителей, честных, порядочных людей, и много лет назад лично принимал участие в поисках жениха для торговки. Впрочем, тогда она была еще не торговкой, а скромной девушкой, боявшейся поднять глаза на незнакомого человека.

– Ребе, – Рохеле тяжело опустилась на стул и сложила на животе красные от стирки руки. – Ребе, у меня неудачная неделя. Так не везет, хоть плачь.

Как бы подтверждая свои слова, она жалобно хлюпнула носом.

– О чем ты просишь?

– Я не знаю, о чем я прошу, – с раздражением произнесла женщина. – Я знаю только, что скоро суббота, а у меня в доме шаром покати.

Она помолчала несколько секунд, словно раздумывая, продолжать или нет.

– Я знаю, нехорошо жаловаться на мужа, но сами посудите, ребе. Михл ваш хасид. Он святой человек. В голове у него только Талмуд, ангелы, комментаторы и законы. Умные слова сыплются из Михла, как песок из дырявого мешка.

– Разве это плохо? – осторожно спросил ребе.

– Это не плохо. Это, наверное, хорошо. Плохо другое – он ничего не зарабатывает. Или почти ничего. Все висит на мне. Дом, восемь детей, стирка, торговля, готовка. Нет, я не жалуюсь, – Рохеле отерла губы уголком головного платка. – Когда Бог дает заработок, так жить можно. Тяжело, но крутимся. Но когда Он не дает…

– Так о чем же ты просишь?

– Вы попросите там, наверху, – торговка посмотрела на потолок с таким выражением, будто все небесное воинство скрывалось у ребе на чердаке. – Ну, замолвите за нас словечко.

– Ты, кажется, яблоками на базаре торгуешь?

– Точно, яблоками. Всегда покупают, а тут словно отрезало. И ведь хорошие яблочки, наливные, крепкие. Не хуже, чем обычно. Всегда их берут, никогда не жалуются, а на этой неделе почему-то перестали. Сглазили, наверное, мои яблочки.

– Ладно, – сказал ребе, – завтра я тебе помогу.

В пятницу утром, когда евреи Чернобыля отправились на рынок покупать продукты для субботы, ребе Аарон встал на место торговки и, положив руку на корзину с яблоками, негромко произнес:

– Евреи, вот хорошие яблоки. Покупайте яблоки на субботу.

Через несколько минут к прилавку невозможно было пробиться. Еще бы, если сам Чернобыльский ребе продает яблоки, значит, это не просто яблоки. Ребе Аарон не встанет за здорово живешь у прилавка. Если он оставил синагогу и положил руку на корзину, можете поверить, в этих яблоках скрывается нечто особенное.

На цену никто не смотрел. Деньги бросали на тарелку без счета и, принимая из рук ребе два, три яблока, смиренно благодарили. О, ведь даже одного слова ребе Аарона хватало, чтобы бесплодные забеременели, бедняки разбогатели, незрячие открыли глаза. А тут сразу три яблока из его рук! Три яблока, осененные святостью праведника. При чем тут деньги?

Спустя полчаса недельный запас яблок был полностью распродан. Пересчитав монеты, торговка ахнула – выручка во много раз превышала обычную.

– Вот видишь, – сказал ребе Аарон, выходя из-за прилавка, – у тебя были прекрасные яблоки, просто евреи Чернобыля ничего про них не знали.

– Ребе, еще одна просьба, – продолжила Рохеле. – Младшенькая моя, Двора-Лея, все время хворает. Чуть ветерок подул, у нее уже температура. Кто-то рядом чихнул, ее в озноб. Благословите дочку, ребе!

– У тебя остались яблоки? – спросил ребе Аарон.

Рохеле порылась в соломе, устилавшей дно корзины, обнаружила затерявшееся яблоко и протянула ребе. Тот взял его в руку, внимательно осмотрел и вернул в корзину.

– Положи его Дворе-Лее под подушку. Пусть полежит там несколько дней – и, даст Бог, здоровье девочки наладится.

Вернувшись домой, Рохеле тщательно обернула яблоко вощеной бумагой, уложила в мешочек из плотной ткани и сунула под подушку спящей дочери. Та хворала с начала недели: горло обметало, насморк был такой, что бедная малышка могла дышать только ротиком. Рохеле поила ее молоком с медом, засовывала в носик дольки лука, но эти, раньше вполне действенные средства, не помогали.

Двора-Лея даже не проснулась, только чуть всхрапнула широко открытым ртом.

– Спи, моя ласточка, – прошептала Рохеле, – цадик послал тебе яблочко, скоро все наладится.

День выдался совершенно сумасшедшим. Впервые за долгое время у Рохеле появились деньги для хорошего субботнего обеда. Настоящего, без фармазонства!

– Сегодня мясо будет не из картошки, а рыба не из репы! – повторяла она, вихрем проносясь по лавкам и собирая нужные для готовки продукты.

Рохеле соскучилась по доброй стряпне, когда на раскаленной плите шкворчат две сковородки, отдуваясь, выпускает ароматный пар кастрюля, булькает казанок, а в печке подходят халы и пироги. Уже много лет Всевышний не давал ей счастья насладиться такими приготовлениями к царице-субботе, и вот, наконец, цадик разверз твердь Небесную и вывалил на застоявшуюся хозяйку благо славной готовки.

Еле-еле завершив последнее блюдо до начала субботы, Рохеле зажгла свечи и утомленно опустилась на лавку. В голове сама собой завертелась услышанная от кого-то фраза: счастье – это покой.

– Нет, – прошептала Рохеле, – счастье – это возможность радовать близких, помогать детям, своим и чужим, кормить голодных, одевать нищих. Счастье – это большая работа и большая усталость. И вот такие редкие минуты передышки.

Она окинула хозяйским взглядом комнату. До возвращения из синагоги мужа с мальчиками оставалось еще немало хлопот, в основном по уборке. Семья должны была застать не покосившуюся избенку на окраине Чернобыля, а храм, наполненный сиянием субботних свечей и ароматами праздничной трапезы.

Подойдя к кроватке Дворы-Леи, Рохеле поглядела на девочку. Та все еще спала, но сон ее был спокойным, дыхание ровным, а на щеках играл давно не появлявшийся румянец.

– Спасибо, ребе! – прошептала Рохеле и принялась накрывать на стол.

Серебряный месяц плыл над Чернобылем. Ласково мигали хрустальные звезды, из рощи за околицей доносилась сухая, дрожащая трель козодоя. Степенно, словно вельможи царского двора, расходились по домам евреи, стараясь не подавать виду, как ждут они субботнего ужина, главной и лучшей трапезы всей недели.

Переступив порог своего дома, Михл на несколько секунд зажмурился. После темноты улицы свет нескольких свечей показался ему ослепительным. А от изумительных ароматов, наполнявших домик до самого потолка, как вода наполняет стакан, сразу защекотало под ложечкой.

Честно говоря, Михл приготовился к еще одной полуголодной субботе. Он ушел из дому еще до полудня, чтобы не мешать жене скрести по сусекам. Ведь она, подобно Всевышнему в первый день творения, совершала из ничего чудо готовки трех субботних трапез на всю семью. Распродажа яблок ребе Аароном прошла мимо внимания Михла, поэтому он настойчиво размышлял о духовных аспектах воздержания, а также о его несомненной пользе для бренного тела.

– Париться в бане куда полезнее на пустой желудок, – повторял Михл, забираясь на верхнюю полку.

«Полное брюхо мешает сосредоточенной молитве», – думал он, раскачиваясь в синагоге.

– Нет ничего полезнее холодной колодезной воды, – наставительно говорил он мальчикам по пути домой.

Положа руку на сердце, Михл давно был готов отложить в сторону глубокое изучение таинств Учения и заняться тривиальной добычей хлеба насущного. Голодные глаза детей пронзали его сердце не хуже самого острого ножа. Кто же мешал ему это сделать, кто заставлял корпеть над открытой и закрытой частями Учения? Не кто иной, как его любимая супруга.

– Я выходила замуж за мудреца и намерена оставаться женой мудреца до последнего дня, – решительно отвечала Рохеле на очередное предложение мужа стать сапожником или хотя бы водовозом. – Если я мало зарабатываю, это значит, что ты плохо учишься. Приналяг на учебу, тогда и деньги в доме заведутся.

– Такая праведница, как ты, должна сносить лишения с радостью, а не бегать за утешением к ребе Аарону, – возражал Михл.

– А кому мне еще плакаться? Околоточному?!

Повороты мысли Рохеле каждый раз ставили Михла в тупик. Стоит ли говорить, что год шел за годом, а в укладе их семьи все оставалось по-прежнему. Вернее, по тому, как это видела и представляла любимая супруга мудреца.