Водолаз Его Величества

Двора-Лея долго не хотела взять кота. Почему-то эти хвостатые были ей противны. От одной мысли, что по дому будет расхаживать нечто серое с усами торчком и требовательно мяукать, ей становилось не по себе. Ну не любила Двора-Лея котов и кошек, не любила, и все тут!

Мыши от такого попустительства наглели все больше и больше, пока не дошло до того, что любая не запертая под замок пища тут же становилась их добычей.

– Та я ж говорю тоби – визьмить кота чи кишку, – не выдержала украинка Маруся, торговка в одной из лавочек Дворы-Леи. – Видразу ж порядок навэдэ.

– А де ж його взяты? – устало согласилась Двора-Лея, у которой в пятничную ночь мыши обглодали субботние халы, так что утром пришлось одалживать у соседки.

– Та я чоловика пошлю, вин прынэсэ.

И действительно, под вечер муж Маруси приволок страшный сон Дворы-Леи: мордатого серого кота с длинным хвостом и нагло торчащими усами.

– Тэбэ як звуть? – спросил Лейзер, принимая животное.

– Та Тарас.

Тарасом кота и назвали. Тарас исполнял свои обязанности с большим рвением. Днем он беспробудно спал, зимой – на печке, летом – под крыльцом, а проснувшись, долго умывался, топорща усы с важностью участкового жандарма. С наступлением темноты кот выходил на охоту, и когда по двору стал расхаживать на четырех мягких лапах усатый охранник, мыши присмирели, им было уже не до хал Дворы-Леи.

Охотником Тарас был отличным, полосатая шкурка всегда лоснилась, глаза блестели, и выглядел он весьма упитанным. К его полосатой чести будет сказано, Тарас никогда не клянчил еду у хозяев. Гладить себя он позволял только маленькому Аарону. Иногда кот запрыгивал на колени к Лейзеру, сидел несколько минут, давая прочувствовать сей знак величайшей благосклонности, и важно удалялся.

Тарас умер пару недель назад, то ли от старости, то ли объевшись мышами, и Двора-Лея уже собиралась взять в дом другого усатого охранника, как грянуло несчастье с Лейзером.

– Расскажи, что ты видел, – попросила она, беря мужа за руку. Лейзера надо было разговорить, вывести из оцепенения, вернув разум и сознание.

– У кота ведь нет души, – ответил Лейзер. – Когда он умирает, на этом все заканчивается.

– Ты мне это говорил, и не один раз, – ответила Двора-Лея.

– Что-то здесь не складывается, – тяжело вздохнул Лейзер. – Во сне я оказался на берегу речки. Очень узкой, но очень быстрой. Вода неслась стремительно, до головокружения, но я знал, что могу легко перепрыгнуть на тот берег. Там стояли, взявшись за руки, покойные бабушка и дедушка, рядом ребе Аарон, а за ними какие-то незнакомые люди – видимо, мои прабабушки и прадедушки. По берегу бегал Тарас, махал хвостом и мяукал. Я прислушался и понял, что понимаю его мяуканье. «Прыгай к нам, тут хорошо! – мурлыкал Тарас. – Прыгай, прыгай!»

Двора-Лея охнула.

– Бедный ты мой, бедный, больная головушка…

– Я уже собрался прыгнуть, – продолжил Лейзер, не обращая внимания на слова жены, – как до меня донесся чудный аромат яблок. «Не оборачивайся! – замяукал Тарас. – Не оборачивайся!» Но я обернулся, тут же все пропало, и вот я здесь.

– И хорошо, что ты здесь, – Двора-Лея уже не сдерживала слез. – С нами, а не с хвостатыми ангелами.

– Хвостатые ангелы – это демоны, – еле выговорил Лейзер, уставший от долгого разговора. – Ангелы со знаком минус, верные слуги Создателя, рьяно исполняющие свою работу.

– Значит, Тарас – усатый ангел. Столько лет ловил у нас мышей, а мы даже не подозревали, кто он.

– Нет-нет, – устало прикрыл глаза Лейзер. – Он не ангел и не демон, его вообще не должно было быть на другом берегу. Или я бредил, или картина неточна. Надо разбираться…

Он заснул, а Двора-Лея, обливаясь слезами, принялась читать псалмы. Сердце говорило ей, что беда никуда не ушла, а только изменила обличье.

Через три дня Лейзер поднялся с постели. Ходил он нормально, складно беседовал на бытовые темы, но, по его утверждению, за время болезни Учение полностью улетучилось из памяти.

Полностью в себя Лейзер Шапиро так и не пришел. Всего одно купание в ледяной проруби превратило мудреца-раввина в городского дурачка. К учебе он уже не вернулся, а стал искать занятие, причем самое простое. В конце концов, его взяли ночным сторожем: ходить по улицам и бить в колотушку, отпугивая воров и грабителей.

Вообще-то в Чернобыле не было постоянного ночного сторожа. Все жители по очереди раз в два или три месяца от заката до рассвета бродили по улочкам с колотушкой. Разумеется, зажиточным людям вовсе не улыбалось таскаться по холоду или грязи, и они нанимали вместо себя бедняков, самых пропащих, готовых за гроши проводить ночь без сна. Пожалев Лейзера, горожане решили нанимать только его.

Случилось так, что в то самое время умер шамес – служка Чернобыльского ребе. Ничего удивительного в его смерти не было, шамес был уже довольно стар. Он прислуживал еще ребе Аарону, а после его ухода – ребе Шломо Бенциону.

Отыскать замену шамесу оказалось совсем не простым делом, ведь он должен был соответствовать противоположным требованиям. С одной стороны, ему полагалось быть глуповатым, чтобы не совать нос куда не следует и не мешать скрытой от посторонних глаз духовной работе праведника.

С другой – шамес обязан хорошо понимать, чем занимается праведник, и разбираться в тонкостях духовной работы, дабы по неосторожности или недоразумению не вломиться в запретную дверь.

Ребе Шломо Бенцион решил проверить, не подойдет ли ему Лейзер. С одной стороны, болезнь помутила его разум, с другой – все-таки он много лет провел над книгами и что-нибудь из собранных знаний не могло не уцелеть.

Ранним утром, задолго до рассвета, ребе вышел из дома и двинулся на звук мерных ударов колотушки.

– За кого ты сегодня дежуришь? – спросил он сторожа.

– За Хаима-галантерейщика, – ответил тот, польщенный разговором с цадиком.

– А вчера за кого охранял местечко?

– За Пинхаса-шойхета.

– А позавчера?

– За купца Милю.

– А за кого сегодня дежурит уважаемый ребе? – вежливо осведомился сторож.

Цадик задумался. В первое мгновение простоватость сторожа, задавшего столь нелепый вопрос, его обрадовала. Но это лишь в первое мгновение. Вопрос, казалось бы, прямо вытекающий из беседы, был далек от нелепости, вытягивая за собой целую цепочку образов и предположений. Якобы просто повторив слова ребе, Лейзер спросил об очень глубоком, коренном.

Все это время, словно понимая, что происходит в голове цадика, он стоял рядом, не произнося ни звука.

– Хорошо, – сказал ребе, дойдя в размышлениях до порога, за которым требовалось углубленное изучение некоторых разделов Учения. – Ты мне подходишь. Оставь свою колотушку, с этой минуты ты мой шамес.

Лейзер прослужил у ребе Шломо Бенциона полтора десятка лет. Спал в соседней комнате, ходил вместе с ним в микву, молился рядом с цадиком, прислуживал за столом, ел вместе с ним ту же самую пищу, принимал и передавал квитлы, впускал посетителей, выполнял многочисленные поручения. Ни один человек на свете не знал столько об открытой и скрытой жизни цадика.

Пришел срок, и жизнь повернулась так, что Лейзеру пришлось расстаться с праведником. Слух о том, что в Тель-Авив приехал шамес самого ребе Шломо Бенциона, моментально разнесся по Святой земле. Чернобыльские хасиды из Иерусалима, Хеврона и Тверии принялись донимать Лейзера просьбами рассказать о цадике.

– Но я ничего не помню, – недоуменно таращился тот. – Память у меня плохая, уж извините.

Разумеется, одни принимали его слова за чистую монету, другие были убеждены, что шамес специально строит из себя дурачка, не желая выставлять на свет тайные стороны духовной работы праведника.

В конце концов, хасиды насели на него и упросили припомнить хоть что-нибудь.

– Да, вот как оно было, – после долгих уговоров уступил шамес. – Пошли мы утром в микву. Зимой, до рассвета, на улице темно, тишина полная, только снег под ногами скрипит. В микве тьма египетская, хоть глаз выколи. И зябко, миква-то холодная, без печки. Я стоял со свечкой в руках, а ребе окунался. Окунался и окунался, окунался и окунался, о чем он там себе думал в ледяной воде, какие мысли в голове держал, уж не знаю. Когда свечка догорать стала, я сказал: «Уважаемый ребе, пора вылезать». А цадик словно не услышал и продолжил плескаться. Тогда я голос повысил: «Вы как хотите, уважаемый ребе, но я боюсь темноты и без огня не останусь ни одной секунды». – «Тогда почему же ты еще одну свечку не взял?» – спросил ребе Шломо Бенцион. «Да разве я думал, что уважаемый ребе купальню тут устроит, словно на дворе лето, а не середина зимы». – «Ладно, – сказал цадик, – выйди из миквы, отломи сосульку с крыши и зажги». Я за годы службы давно перестал удивляться. Вышел на крыльцо, отломил сосульку, поднес ее к огоньку, и та запылала, точно настоящая свечка.

Эта история широко разошлась по Святой земле. Кое-кто из слушателей потешался над простотой шамеса и его чудаковатостью. Ведь из всех удивительных историй, свидетелем которых ему посчастливилось быть, он запомнил лишь ту, что была связана с его страхом и гневом.

Другие превращали ее в целое учение. Служка приподнял завесу над тайной, показал скрытую от посторонних глаз работу цадика. А короткий разговор шамеса с ребе трактуют как спор об основах служения, обсуждение деталей духовного пути, которому надлежит следовать.

Письма полетели в Чернобыль из Хеврона, Иерусалима и Тверии, и вскоре история о горящей сосульке обсуждалась в Чернобыле с не меньшим жаром, чем на Святой земле. Кто-то даже рискнул пересказать ее ребе Шломо Бенциону.